Роберт чувствовал себя хуже, чем выжатый лимон, когда садился в кресло в гостиной, с бокалом виски в руках. Погода в Аркхеме приходила в норму, но сейчас мужчине было даже жаль, что за окном не бушует ураган. Он был бы очень кстати. И вроде бы все должно было быть хорошо, а казалось наоборот. Самое же противное то, что у Эстервуда не было выхода из этого состояния, даже несмотря на то, что согласно известной поговорке – выхода всегда два. У мужчины же складывалось четкое впечатление, что он уже много лет назад выбрал второй выход, и теперь пожинает плоды. Горькие плоды, с тухлым привкусом. Роберт развернул кресло так, чтобы оно было обращено к окну, а не к центру гостиной. Дом был действительно большой, но ему больше нравилось в этой гостиной, уже вечером, когда на улице темнело, а здесь можно было не включать свет, довольствуясь слабыми отблесками. Эстервуд сидел здесь и думал, но не о чем-то конкретном, а просто позволял мыслям течь свободным потоком, надолго не задерживаясь. Со стороны могло бы показаться, что он расслаблен или даже дремлет с открытыми глазами, но на самом деле мужчина был сосредоточен, как и всегда. Еще одним важным условием было – находиться здесь в одиночестве.

Стук каблуков Роберт услышал, еще пока она спускалась по лестнице. Ромейн. Ему стоило бы давным-давно привыкнуть, руководствуясь тем, что были же дни за их долгую совместную жизнь, которые можно было назвать счастливыми. Вот только много ли стоят дни, количество которых можно пересчитать на пальцах одной руки, против несколько десятков лет? В таком мужчина не мог себя убедить, даже если бы очень захотел. Захотелось залпом допить остатки в бокале и уйти, но он не успел, миссис Эстервуд уже входила в гостиную. Время от времени Роберту казалось, что с ней что-то не так, в последние несколько месяцев. Вот только это было очень мимолетно каждый раз, и затем все снова возвращалось на круги своя. Сначала, когда они только поженились, он не испытывал к женщине ничего, кроме раздражения. Она невольно стала объектом всего того кошмара, что творился с Эстервудом в то время. Он думал, а потом даже надеялся, что это пройдет, что время сотрет ту боль и отчаяние, но этого не случилось, до сих пор. Он ложился с Ромейн в одну постель, стараясь зафиксировать в мозгу ее имя, чтобы случайно не назвать другое.

- Я не хочу разговаривать, - не хочу разговаривать с тобой, так было бы честнее. Роберт не стал поворачиваться, продолжая также сидеть лицом к окну. Сейчас мужчина был в том настроении, когда категорически не хотелось не то, что ввязываться в очередной скандал, кои длились всегда отнюдь не пять минут, а даже просто прилагать какие-либо физические усилия для произношения слов. – Я знаю, что ты хочешь сказать, Ромейн, - Эстервуд устало вздохнул, потянулся к стоящему рядом столику, чтобы снова наполнить бокал.  – Если Ребекка не хочет выходить замуж – я не позволю тебе ее заставить. Достаточно ясно? – он как никто другой знал, чем оборачиваются такие браки. Роберт любил дочь, которая теперь была единственным близким для него человеком в мире. И ни в коем случае не мог желать ей страдать большую часть жизни, из-за прихоти ее матери. На то он и отец, чтобы уберечь ребенка от тех ошибок, что он был вынужден допустить раньше.

Его раздражал даже сам ее голос. То, как она говорила, и самым лучшим было бы сейчас встать и уйти. А лучше – уехать. Как мужчина время от времени делал, чтобы… наверное, чтобы просто побыть наедине с собой, почувствовать себя свободным. Но момент был упущен, и он все еще оставался дома. Чувствуя, как постепенно нарастает напряжение от каждого слова, обращенного в его адрес от горячо нелюбимой супруги. – Что ты от меня хочешь, Ромейн? – ему будто бы было необходимо каждый раз напоминать себе, с кем именно он сейчас разговаривает, - Чтобы я заставил дочь жить так, как живу я сам? Ну уж нет. Ребекка достойна счастья. – Роберт медленно поднялся, обойдя свое кресло и остановившись от него с другой стороны, смотря на свою супругу.

Кажется, его отношение к женщине достигло своего апогея чуть меньше года назад, когда пришло известие о смерти Элоры. И когда Ромейн категорически отказалась поехать на кладбище и попрощаться с сестрой. Эстервуду казалось, что эта новость ее вообще никак не тронула. Очевидно, что в состоянии невыносимого горя пребывал он, но поведение супруги лишь подливало масла в огонь. Кажется, за эти месяцы они только и делали, что скандалили и ругались. Впрочем… так было и раньше, почти всегда, за исключением лишь того, что раньше мужчина предпочитал уходить от этих конфликтов, теперь же сил молчать уже больше не было.  – Я бы хотел побыть в одиночестве, Ромейн, - он внимательно посмотрел на женщину. Да, многие могли бы ему завидовать, она действительно была красива, в ней чувствовалась та самая аристократическая порода, вот только все это для самого Эстервуда не имело ровным счетом никакого значения. – Так что, сделай одолжение.

Как жаль, что ты не со мной, ты снова
Лишь тень из теней, один я
Стою на краю каких-то отравленных вод
Как жаль, что ты не со мной, ты там
На другой стороне, я слышу
Всё громче и ближе, ясно
Безразличное ”Нет”
Как жаль

Роберт стоял не шевелясь, всматриваясь в полумраке гостиной, в слишком знакомое за столько лет лицо. В слишком правильные черты лица, слишком ровную кожу, слишком четко очерченные глаза и брови, в аккуратно уложенные светлые волосы. Всего было слишком. Брак – это взаимовыгодная сделка. И ты это знаешь. Слова матери, сказанные много лет назад, сейчас отчетливо звенели в ушах. Тогда, в пылу ссоры, Роберт сказал ей в ответ слова, за которые стоило бы просить прощения. Он кричал, что если бы отец был жив, он бы не стал идти наперекор единственному сыну. Сейчас он понимал, насколько тяжело и болезненно могло воспринять это трепетное материнское сердце. Он слишком мало знал о Теодоре, чтобы утверждать, что тот прислушался бы к своему ребенку, а не к голосу разума. Просто на тот момент Эстервуду отчаянно хотелось в это верить. Он не хотел этого союза. А потому как нелепо и жестоко было что-то от него требовать?

Эстервуд никогда, за все эти годы, ни разу не позволил себе перейти некую импровизированную черту, которую сам же для себя и начертил, как для человека семейного. Черта это, словно государственная граница, была вполне четкой, но слишком извилистой. Она ласково огибала горы из мимолетных измен, имевших значение лишь на несколько часов, оставляя тем самым плацдарм для маневра  - забыться. Она пересекала реки из отчаяния и желания прекратить это все сейчас же и немедленно. Она прорезала поля и равнины как наточенный нож, оставляя незаживающие, кровоточащие раны глубоко внутри, где их никто не мог рассмотреть, но та боль, что они причиняли перманентно, во многом определяла само существование этой линии. Казалось бы, эта черта позволяла мужчине все, но это было далеко не так. Много лет он старался уходить от конфликтов, столь желанных для его благоверной. Порою Роберту даже казалось, что Ромейн питается энергией каждой ссоры как вампир – кровью своих жертв. Вот только он не был жертвой, как бы порою не хотелось ощутить все прелести этого положения сполна. Потому что однажды он осознал, что лучше всего – смириться, находя себя в других сферах жизни, если уж в сфере семейной это сделать невозможно. Он находил себя в работе, отдаваясь ей целиком и полностью; он находил себя в магии, погружаясь в ее тайны, оттачивая мастерство; он находил себя в роли отца, отдавая всю свою любовь единственной дочери. И в каждой из этих сфер по отдельности мужчина был по-настоящему счастлив. Вот только одна-единственная червоточина, как раковая опухоль, то засыпала, то вновь пробуждалась, не позволяя забыть о своем существовании. Сколько раз Роберт задавал себе вопрос: «Сделал ли он достаточно?» Или мог бы попробовать еще раз. Найти другие слова, проявить еще большую настойчивость. Он вновь и вновь прокручивал в голове тот единственный разговор, выстраивая новые линии, меняя слова и предложения, но реальность оставалась неизменной. Таковой была она и теперь. Вот только вопрос застыл в подсознании мужчины немым укором в тот самый момент, когда он отпустил холодную руку, позволив закрыться крышке гроба. Он больше не требовал ответа, только смирения. И несмотря на то, что прошел уже почти год, Эстервуд до сих пор не смирился. И временами, когда на Аркхем спускалась ночь, он лежал в постели, повернувшись лицом к окну, и в этот момент священной тишины, к нему приходило столь страшное, столь опустошающее осознание. Нечто подобное испытывают дети, впервые до конца осознавая конечность жизни, впервые испытывая тот самый животный страх смерти.

- Спасибо, я в курсе, - им ли обоим не знать, что подразумевается под браком у чистокровных магов, - Ну да, поэтому мы поступаем с собственными детьми как с заводчики собак. Осталось только объявления начать давать. – Роберт горько усмехнулся, - Ну а что? Представь, где-нибудь на Ebay размещаешь объявление: «Чистокровная девушка, в репродуктивном возрасте, здорова, родители также из чистокровных родов. Все документы в наличии. Ищем мужа с не меньшими магическими данными. К заявке просьба приложить фотографии, родословную и выписки с банковских счетов, а также документы, подтверждающие наличие у семьи недвижимого имущества». Прекрасно, неправда ли? – Эстервуд вопросительно посмотрел на супругу. – Вот и мне кажется, что это мерзость. – он так и продолжал стоять, опираясь на спинку кресла с другой стороны, и вертя в руке бокал с остатками виски.

- О, ты уже перешла к моей любимой части, - он сделал небольшой глоток, с деланной заинтересованностью взирая на миссис Эстервуд, - К обвинениям. Что ж, продолжай. Я весь внимание. – так было каждый гребанный раз. Выяснялось, что это он, оказывается, корень зла. Упрямый человек, который не хочет идти навстречу. Не желает искать компромиссы. Работать над тем, чтобы сделать их отношения хотя бы более или менее сносными. В принципе, толика правды в этом была, более того, Роберт даже не пытался сей факт отрицать. Вот только виновным себя все же не считал. – Предвосхищая твои слова, сразу замечу, что я не просил твоей руки, Ромейн, - это было жестоко, и мужчина это понимал. Но в последнее время ему было крайне сложно вовремя дернуть стоп-кран. Жизнь мага может длиться примерно лет триста, и Роберт прожил практически одну треть. Возможно, именно по прошествии этого времени начинает сбоить нервная система? Это можно будет уточнить потом у специалиста. А пока остается довольствоваться фактами.

- Я благодарен тебе за Бекки, - и это было чистой правдой. Эстервуд любил дочку, и, хотел оно того или нет, ее выносила и родила именно его супруга, а вовсе не та женщина, которую он до сих продолжал любить также, как и много лет назад. И потому чувство благодарности было абсолютно искренним. Но на этом все и заканчивалось. – Но не надо упрекать меня в отсутствии большего, - Роберт ненавидел эти упреки всем сердцем. Потому сейчас и голос его становился значительно тверже, а пальцы невольно сжимали несчастный бокал, до белеющих костяшек. Он еще не потерял остатки самообладания, но был все ближе и ближе к этому. Еще один бессмысленный разговор, оставляющий лишь очередной горький осадок.

- Лучше скажи мне, с каких пор тебе вдруг вообще стало не все равно? Тебе чего-то не хватает, Ромейн? – она не могла упрекнуть его ни в чем, что касалось бы материальной составляющей их семейной, с позволения сказать, жизни. Точно также, как и в недостойном поведении в отношении нее. Эстервуд ни разу не поднял на нее руку, хотя известно, что слишком многие мужчины этим грешат. Если он и позволял себе быть с другими женщинами, то на том расстоянии от их дома и их жизни, чтобы не ставить супругу в неловкое положение. Быстрое перемещение в пространстве никогда не было для него проблемой. Ромейн всегда хотела идеальную картинку для общества – и она ее получала. Но слишком самонадеянно и глупо с ее стороны было бы требовать от мужа большего. – Да, я опасаюсь за будущее Бекки. А знаешь почему? – чем сильнее нервничал Эстервуд, тем тише и жестче становился его голос, казалось, что сейчас он уже близок к максимуму, - Приближенный к идеальному брак. Даже не брак – семья – держится не только на взаимных уступках, достатке и чистоте крови. И не на идеальной картинке для общества, - какое вообще дело обществу до жизни двух, отдельно взятых, людей? Этого Роберт никогда не понимал. Правильнее сказать, не понимал, почему этот древний архаизм до сих пор не канул в Лету. – И именно поэтому я не позволю выдать ее замуж за «выгодного партнера». Я хочу, чтобы она решала сама. И если он будет просто человеком , но они будут действительно любить друг друга, я буду только рад.

Одно Вероника Эстервуд так и не смогла привить своему сыну – понимание принципов, по которым издревле живет их общество. Возможно, именно это и сделало Роберта таким, какой он есть теперь. Потому что любят – человека, а не его статус, чистоту его крови, деньги, положение в обществе и все то прочее, что так ценится среди семей, подобных Эстервудам.  – И никогда, Ромейн, - снова что-то обрывалось внутри. Этот разговор стоило прекратить, задавить в зародыше, но они так не умели. Никогда не получалось. – Никогда, - бокал одним сильным и уверенным движением полетел в стену. Выход эмоций через применение физической силы был самым верным и самым действенным. И это было единственное, что мужчина мог себе позволить, когда шкала его внутреннего напряжения, раздражения и возмущения наполнялась до предела. – Никогда не говори мне, что я не хочу ничего делать. Потому что это правда. – он сделал несколько уверенных шагов вперед, оказываясь значительно ближе к женщине, стоя с ней лицом к лицу. – Мне отвратительна не ты, а я сам, - это говорить было легко, потому что точка невозврата в очередной раз была пройдена, потому что осколки бокала хрустели под подошвой ботинок, потому что в нем снова десятибалльной волной поднималась та самая дикая боль, отчаянно не желавшая угасать или умирать. – Потому что однажды я проявил слабость, которая и породила все то, что происходит сейчас. И потому что я никогда не смогу это исправить. Слишком поздно. – последняя возможность, последний шанс был похоронен на кладбище города Аркхем. Заколочен гвоздями, вбитыми накрепко в крышку гроба. Погребен под слоями земли. И где-то там, в промерзшем от декабрьских морозов грунте, остался он сам.

Пускай в банке нет огурцов
Пускай в клетке сдох попугай
Мне любо себе представлять
Твой чёрный вероятностный рай
Нет ни картинок, ни писем
Нечем доказать, что ты есть
Я верю в твою благодать
Не верю ни в уход и не в смерть

Не повезло. С браком.
Больше всего сейчас Роберту хотелось оказаться где-нибудь «не здесь». На другом краю города, страны, континента, планеты или вселенной – не имеет значения. Просто сменить опостылевшую картинку перед глазами, прекратить крутить чертов калейдоскоп, где все рисунки не только монохромны, но и совершенно одинаковы. Настолько одинаковы, что нельзя найти ни одного отличия. Лишь бы заполнить чем-то бескрайнюю пустоту внутри, от которой нет спасения, куда не иди, что не делай. А он пытался. Пытался миллионы раз – забыться, отвлечься, сделать хоть что-нибудь. Ничего не помогало. Роберт окунался с головой в работу, много оперировал, засиживаясь допоздна, чтобы разобрать карты, дописать очередную статью. Это срабатывало на слишком короткий срок. Стоило только сменить костюм хирурга на обычную одежду, покинуть стены больницы, как все начиналось вновь.

Наверняка в мире были миллионы людей, которым не повезло с браком значительно больше, чем Эстервуду. Где мужчины могли только вливать в себя литры дешевого пойла, после чего либо били своих благоверных, либо отправлялись на сомнительные подвиги, пропивая последние гроши и остатки жалкого имущества, в то время как женщина жил в страхе за себя и отпрысков, которым не в силах была дать ни одного светлого момента в их мрачном детстве. Да что там, светлые моменты, когда не было ресурсов даже для удовлетворения базовых потребностей. Где женщины позволяли себе, нося на пальце обручальное кольцо и давая клятвы перед алтарем, продолжать менять половых партнеров как перчатки, удовлетворяя тем самым свою похоть, и заставляя супруга сходить с ума от ревности. Где оба партнера искусно и долговременно издевались друг над другом, морально, унижая, оскорбляя, заставляя чувствовать себя ущербным и никчемным.  Сколько было несчастных, которые вынуждены были воспитывать тяжело и неизлечимо больных детей. Сколько было тех, кто всю жизнь готов был лезть то на стенку, то в петлю от гнетущего одиночества, в пустом доме, в убивающей тишине. Если сравнивать, если смотреть со стороны, то чета Эстервудов была счастливой парой. У них были деньги, причем в тех количествах, когда о них нет нужды задумываться, делая то или иное приобретение. У них были дома и квартиры, статус в обществе, престижная работа. В конце концов, у них была здоровая прекрасная дочь. Чем не идеальная ячейка общества, не так ли?

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

Кому интересно, что происходит на самом деле, если на людях ты улыбчив, учтив и весьма позитивно настроен? Кого волнует, что творится в таемницах твоей души. Никого, и это более чем очевидно. Поэтому и остается терпеть, прятать, использовать весь арсенал психологических защит, чтобы не заставлять окружающих лицезреть воочию твоих демонов. Роберт давно уже был в том возрасте, и обладал тем жизненным опытом, при котором он все прекрасно понимал. И мог подстраиваться. Вот только никак не удавалось найти компромисс с самим собой. И изредка, когда накапливалось столько, сколько он уже не в силах был удержать, вся эта боль, вся эта горечь вырывалась наружу – в скандалах, в молчаливых истериках, недоступных чужому глазу, никому, кроме самого мужчины, в очередной бутылке конька, выпитой на Аркхемском кладбище.

- А откуда это знаешь ты? – Эстервуд прекрасно видел, насколько пренебрежительными взглядами Ромейн одаривала сводную сестру, даже когда они еще были практически детьми. – Хорошо, я живу в мире своих иллюзий. А где живешь ты? – успокаиваться теперь было совершенно бессмысленно. Все равно не получится, даже если бы мужчина захотел этого всем сердцем. Правильнее всего было бы развернуться и уйти. Открыть портал, в конце концов, не важно куда. Но он продолжал стоять, прижимая подошвой к паркету осколки. – Ты считаешь, что полукровка обречена на несчастное существование? А не думала ли ты, Ромейн, что это существование создают окружающие? Мы – несчастная кучка представителей древних магических родов, - Эстервуд сделал саркастический акцент на последних словах, - Трясемся над своей чистой кровью, заставляя страдать себя и своих детей, лишая себя и их действительно счастливой жизни, полной. Лишая жизни, которую они бы желали всем сердцем. – Роберт был свято уверен, что согласись Элора тогда быть с ним, навсегда, так, как он ее просил, никто, ни один маг или любой другой в этом мире не посмел бы даже намекнуть о ее полукровности. Он смог бы сделать для это все, даже невозможное. Лег бы костьми, но превратил это в жизнь. И именно такого человека рядом он желал Ребекке больше всего. Того, кому он сможет со спокойной душой передать любимую дочь, и не опасаться за то, что она будет чего-то лишена, что она будет несчастна по любой из возможных причин. И в данном случае не важно, кем он будет – человеком, магом, да хоть пришельцем с Альфа Центавра, честное слово!

Ромейн много не знала. Слишком многого. По крайней мере, Роберт полагал именно так. Ей неведомо было, почему он выдавил из себя это предательское «да», и почему до сих пор не занялся бракоразводным процессом. И вряд ли он сейчас имел силы или же желание вновь окунаться в это прошлое, вытаскивая его наружу, и что-то кому-то объясняя. Он не собирался оправдываться. Пожалуй так. – Я не хочу об этом говорить. Прошу тебя, - волнами, снова накатывало то неминуемое раздражение, настолько болезненное, что Роберт поморщился, отведя взгляд в сторону. Уставившись в какую-то невидимую глазу точку. Дрожь, словно импульсы электрического тока, пробегала по нервным окончаниям, срываясь где-то на кончиках пальцев. И можно было лишь мысленно порадоваться, что он давно уже овладел магией настолько, чтобы не устроить сейчас какой-нибудь пожар или погром, невольно, на одних лишь слишком сильных эмоциях.

Эстервуд не хотел говорить, хотя слова рвались наружу, бились внутри, превращаясь в предательский ком, зарождающийся где-то в грудной клетке, но не справившись с плотными костями так, как с ними справляется хорошо знакомый мужчине стернотом, поднимается выше, застревая в горле, требуя выхода. Здесь и сейчас. Срочно. Можно судорожно вдыхать, не чувствуя, как воздух достигает заветной цели в легких. Можно прикрывать глаза, видя лишь темноту, сквозь которую проступает страшная кровавая пелена, как ее принято называть. Но сейчас она вовсе не связана с яростью и жаждой выплеснуть негативные эмоции физическим путем.

- Я не хотел этого брака, Ромейн. И ты это прекрасно знаешь, - каждое слово четко выверено, но это совсем ненадолго, и мужчина это чувствует. Прекрасно чувствует. – Нормальную семью?  - Роберт невидящим взглядом впивается в лицо супруги, - Я тоже хотел. Тоже, черт возьми! – не крик, но что-то тихое, железное в голосе, что для него гораздо хуже. – Что такое нормальная семья? Скажи мне, Ромейн! Ну же, давай! Скажи мне! – он делает шаг вперед, но не больше, вовремя останавливается, - Пусть я живу в иллюзорном мире. Пусть будет так. Но все годы именно в моих иллюзиях у меня была призрачная надежда, шанс один на миллион, что эта семья у меня будет. Теперь у меня нет и этого. – он вздыхает, но даже не успевает чуть снизить пульс, просто не получается, - Ты не виновата в этом, нет, и не думай, что я обвиняю тебя. – потому что умом Эстервуд понимал, что Ромейн не может быть виной тому, что он когда-то получил отказ. Прямо – нет, но косвенно… - Я всегда любил только одну женщину, Ромейн. Элору, - это оказывается больно, настолько, что на мгновение он просто перестает дышать. – И люблю до сих пор.

Хотя ее больше нет…

Эстервуд развернулся, возвращаясь к столику возле кресел, и наполняя новый бокал, делая один небольшой глоток и больше не шевелясь. Слишком много только что было сказано. Слишком много. Он не почувствовал ни обжигающего тепла от коньяка, ни дрожи в руках, благодаря которой бокал так и норовил выпасть, разбиться, присоединиться к своему собрату.
Однажды, очень и очень давно, Теодор Эстервуд сидел рядом со своим маленьким сыном, говоря ему о том, что настоящий мужчина стойко переживает любые неурядицы и трагедии. У него должно быть достаточно сил, чтобы идти по жизни с гордо поднятой головой. И уж конечно, настоящий мужчина не должен плакать. Даже если очень хочется. Даже если не можешь иначе.
Роберт прекрасно усвоил отцовский урок.

Отредактировано Robert Esterwood (19-03-2019 08:05:16)

І от моя душа складає зброю вниз,
Невже таки вона
Так хоче теплих сліз?
Обійми мене, обійми мене, обійми
Так лагідно і не пускай,
Обійми мене, обійми мене, обійми
Твоя весна прийде нехай.

Роберт стоит с прикрытыми глазами, лицом к большому панорамному окну большой гостиной. Сейчас для него нет разницы – смотреть вовне или смотреть внутрь себя. И там, и там – тьма. Всепоглощающая, с которой нельзя справиться, у которой невозможно выиграть даже самое просто сражение. Которая обволакивает, прячет от суровой реальности. Которая защищает. И своей защитой медленно, но верно уничтожает, убивает, закапывает все глубже и глубже. Сквозь эту пелену Эстервуд слышит слишком знакомый голос Ромейн. Знакомый, и в тоже время такой чужой. Будто бы это и не она говорит вовсе. Не те интонации, которые он ожидает и к которым успел привыкнуть за эти долгие годы совместной «жизни». Не те слова. Все не то. И это загоняет мужчину в странное оцепенение. Он не шевелится, продолжая стоять к женщине спиной. И слушает будто бы не одним из пяти известных чувств, а как-то по-другому, изнутри самого себя. Она не должна так говорить, никогда такого не было. Смятение – именно оно сейчас волной поднимается, сжимая горло. Предательски заполняет собой все пространство вокруг.

Мужчина снова чувствует дрожь в пальцах. Тьма окутывает его, принося воспоминания, так живо встающие картинками перед глазами. И слишком сильно схожими с теми тихими словами, что слетают с уст Ромейн. Слишком. Так не бывает.

Ночь окутывает обширный сад, окружающий дом семьи Фейн в Нью-Йорке. Он совершенно не понимает, что будет делать, если не сможет застать Элору в одиночестве. Какова бы ни были решимость мужчины, что-либо объяснять остальным представителям семейства явно не входило в его сумбурные планы. Он осторожно прикрывает за собой ворота, всматриваясь в свет в окнах второго этажа. Все, что он может сейчас просить от мироздания – это капля удачи. Остальное он попробует сделать сам.

Роберт видит знакомую фигуру совсем рядом, в тени яблонь, у того края дома, что не просматривается из окон, и это может лишь радовать. Сейчас ему по-настоящему страшно, но этот страх сопряжен с безумно приятным чувством, с предвкушением. Ей достаточно сказать ему лишь одно слово, и ничего больше. Роберт говорит немного сбивчиво, что вообще-то на него не очень похоже, держит девушку за руки, целует тонкие холодные пальцы. Он дает ей обещания, он клянется сдержать каждое сказанное сейчас слово. О том, что она будет рядом с ним счастлива, что он сделает все, даже самое невозможное, чтобы это было правдой. С этой минуты и до самого конца. Что они могут остаться жить в Нью-Йорке, а могут уехать в любую точку земного шара, в какую она только пожелает. Он держит ее лицо в своих ладонях, смотрит в бесконечно любимые глаза. Он истово, всей душой и всем сердцем верит в каждое слово. В каждое обещание.

Звенящая тишина будто бы врывается в гостиную, обрушивается как лавина на зазевавшихся путников. На мгновение Эстервуду кажется, что он просто –напросто лишился слуха. Ромейн молчит. Все, что нарушает эту тишину – сдавленный хруст осколков стекла, кажется, под ее ногами. Именно с таким хрустом  - тихим, обреченным, как последний вздох умирающего, рушатся самые большие надежды. Так рвется последняя нить, что казалась прочнее стали. Роберт хочет оглянуться, чтобы понять, куда направляется супруга, но в это мгновение чувствует ее ладонь на своем плече. Чуть хриплый голос, все еще такой непохожий. Может быть именно так начинают сходить с ума? Он словно перестает узнавать человека, которого успел изучить вдоль и поперек. Но мужчина все еще не в силах пошевелиться, потому что тьма делает новый виток.

Нет.

Он не ожидал. Никак не ожидал это услышать. Сердечный ритм словно сбивается, и Эстервуд просто смотрит на нее. Молча. С непониманием. С новым, до этого момента незнакомым ему чувством. С тем самым чувством, что будет преследовать его долгие годы и десятилетия. Он не может даже спросить вслух: «Почему?». И немой вопрос застывает в его взгляде.

Нет.

И точка. Элора отворачивается, он будто бы хочет протянуть ей руку, но не может. Стоящая совсем рядом она внезапно оказывается от него бесконечно далеко.

Нет. Нет, нет, нет…

Звенит в ушах, стучит кровью в висках, глухим эхом сотрясает все вокруг. Разбивает окружающий мир так, как удар кулаком разбивает стекло – на сотни, тысячи… миллионы осколков, осыпающихся, звенящих, больно впивающихся в плоть.

Нет…

Роберт не был к этому готов. Не был и никогда не будет. Невозможно.

- За что ты… - он хочет было спросить Ромейн, за что она вдруг просит прощения. Настолько это несвойственно, настолько странно и неожиданно для него слышать такие слова. Но она сама завершает предложение, заставляя сердце Эстервуда болезненно сжиматься в грудной клетке. Не она. И это правда. Но сейчас он не может повторить это вслух, отчего-то боясь сделать женщине еще больнее, чем уже сделал. Вместо этого, он разворачивается, обнимая Ромейн в ответ. Совершенно не понимая, что происходит и что чувствует сейчас он сам. Это она – ее светлые волосы, ее выученные наизусть за эти годы черты лица, ее, пусть тихий и непривычно хриплый, но ее голос. И в тоже время – нет. Он не узнает ее. Совсем не узнает. Как завороженный, медленно проводит ладонью по голове, прижимая ближе к себе, желая успокоить. Слишком несвойственные желания по отношению к этой конкретной женщине. К той, которую никогда не нужно было успокаивать.  – Ты не виновата, слышишь? – Роберт говорит также тихо, но металл в голосе куда-то пропадает, сменяясь чем-то иным, более теплым и человечным, пожалуй. Чего практически никогда не случалось, а ссор было столько, что ему, поверьте, есть с чем сравнивать.

- Прости ты меня, - он тяжело вздыхает, - Это я не смог дать тебе всего, о чем ты говоришь. Мне жаль. – мне жаль, Ромейн – но почему-то имя женщины застревает в горле, цепляется за голосовые связки, так и не вырываясь наружу. Словно это противоестественно сейчас. Слово неправильно. Словно он… ошибается? Вот только этого не может быть.  – Прости, - Эстервуд хочет поцеловать ее в щеку, но женщина, кажется, вздрагивает, а потому поцелуй приходится куда-то в уголок губ. Неловкий. Как будто происходит впервые.

Отредактировано Robert Esterwood (20-03-2019 20:45:39)

Сьюзi, мила моя Сьюзi,
Не тiкай вiд болi
В свiт своiх iлюзiй,
Без вiйни не плачуть,
Без бiди не кличуть.
Хто не має серця
Тому, хто ще має
Просто так не зичить...

Исправить? Непонятное, слишком чужеродное для них обоих слово. Как можно исправить то, что было настолько закономерно? Как можно исправить, если толком не понимаешь, что желаешь получить в итоге? Роберт внимательно вслушивается в тихий голос, чувствуя на своей коже дыхание Ромейн. Пытается найти в этом прежние, знакомые нотки. Ищет, до исступления, и не находит. Будто бы от нее осталась лишь оболочка, внезапно наполнившаяся чем-то совершенно другим. Всматривается в глаза, которые сейчас совсем близко, не обнаруживая в них привычного холода, высокомерности, всего того, чем они были полные каждый день на протяжении пятидесяти с лишним лет.  Способен ли человек, каким бы он не был, и сколько бы не прожил на этом свете, за столь короткий срок претерпеть столь колоссальные изменения? И каким, в таком случае, должен быть катализатор для этих изменений? Что могло заставить эту женщину говорить совсем иные слова, вести себя совершенно по-другому. Роберт никак не мог отыскать ответов на эти вопросы.

- Исправить? – он совсем тихо повторяет за ней одно-единственное слово, которое кажется мужчине сейчас наиболее важным и верным.  Роберт хотел бы спросить сейчас, верит ли она сама в то, что говорит. Понимает ли, что с каждым прожитым под одной крышей дней, это пресловутое «исправить» становится все труднее и труднее осуществимым. И что если даже рождение Бекки тридцать лет назад ничего не исправило, то почему же ей кажется, что что-то получится сейчас? Почему она считает, что именно теперь вдруг поменяются полюса? Он хочет обо всем этом ее спросить, и слова готовы сорваться с губ, но вместо этого он чувствует лишь непривычное тепло от поцелуя, совсем другого, не имеющего ничего общего с теми, что когда-либо были между ними.  Что-то живое. Что-то… просто иное, чему нет словесных объяснений.  Именно поэтому он инстинктивно сжимает руки на ее талии, будто бы не давая отстраниться, будто бы зная, что это лишь секундное помутнение. И что вот-вот морок спадет, они отстранятся и Эстервуд увидит перед собой всю ту же Ромейн, с ледяными глазами и плотно сжатыми губами, все вернется на круги своя, оставляя его лишь предаваться бесплотным размышлениям и догадкам, потому что ответа на самый просто и банальный вопрос: «Что это было?» нет и быть не может.

Роберт предпочел бы, что Ромейн молчала. Потому что молчание он бы расценить так, как ему то было удобно и понятно. Но она заговоривает вновь, отчего что-то неприятно и болезненно сжимается в грудной клетке. Он интуитивно накрывает ее руку ладонью, все также смотря в глаза. Кажется, за всю их совместную жизнь он никогда столько и не смотрел на нее так. Изучающе. – Тебе не нужно это представлять, Ромейн, - мужчина произносит имя, как бы пытаясь вернуть самого себя с небес на землю, вернуть некую адекватность, стремительно теряющуюся за последние полчаса. – Ради меня? – он не смог бы сейчас вспомнить, даже если бы обладал какой-нибудь феноменальной памятью, когда хоть раз эта женщина что-то делала ради других. Ребекка не в счет, да и то, вопрос спорный.  Чего Ромейн хотелось больше: сделать что-то, чтобы порадовать дочь и сделать ее счастливой, или же доказать пресловутым окружающим, что она может быть матерью, такой, какой она должна быть по общепринятым канонам.  Тем более, делали ли она что-либо ради него? Впрочем, этого никогда и не требовалось, в данной ячейке общества таковое было не принято. И не значит ли это, что что-то теперь меняется настолько безвозвратно, что Эстервуд просто не понимает как можно на это реагировать? Как он сам может себе позволить реагировать.

У Роберта внезапно заканчиваются слова. Не просто красноречие или умение хорошо строить предложения и фразы, а вообще все слова. Поэтому он просто смотрит на Ромейн, без какой-либо цели, уже даже не пытаясь осознать и понять происходящее. – Иди сюда, - как будто она далеко, как была всегда, с той лишь разницей, что это обычно его более чем устраивало.  Роберт понимает, что может сейчас сказать ей одно лишь тихое и еле уловимое «спасибо», но и в этом нет необходимости. Он практически уверен, что к утру все это испарится. Закончится временное помутнение, и все вернется на круги своя. Потому что он просто не способен, в силу опыта, верить во что-то другое. Но именно сейчас, в эту самую минуту, от Ромейн исходит столь непривычное тепло, манящее, живое и трепетное, какого мужчина никогда не ощущал от супруги, даже на одну сотую долю. И потому нет ровным счетом никакого желания продолжать скандал, который все равно ни к чему конструктивному не приведет априори, нет никакого желания сыпать взаимными обвинениями, все внезапно отодвигается на второй план. Пусть ненадолго, но этот момент кажется безумно важным. И, возможно, сейчас ему просто нет необходимости что-либо понимать, ибо это выше разума и любых интеллектуальных способностей.  Эстервуд чувствует, как Ромейн едва вздрагивает, когда он касается губами ее шеи, чувствует это даже не телом, но каким-то неведомым, шестым чувством. Он хочет что-то сказать, но как и всегда (а сейчас отчего-то во много раз сильнее) боится, что вырвется всего одно имя. И это будет очередным крахом.

Сьюзi, мила моя Сьюзi,
Не в твоiй заслузi
Що сьогоднi двоє
Разом будем iсти,
А потiм будем пити,
Далi будем жити,
Поки не настане
Довгожданне лiто

У Роберта не было ответа на этот вопрос. Сможет ли он поверить в то, что несколько десятков лет упорно продолжалось с утра и до вечера, что стало практически незыблемой нормой в их семейной жизни. В конце концов, сможет ли он поверить в то, что эта женщина может быть совершенно другой. Такой, как в этот вечер. Столь неожиданно, что никакие логические доводы не выстраиваются от слова совсем. Эстервуд пытается прислушаться к себе, к тому, что хочет сказать ему его же собственное сердце. Но все настолько спутанно, настолько туманно и зыбко, что мужчина не в силах уловить хоть что-то мало-мальски понятное. Хотел ли он, чтобы она была такой? Было бы ему легче? Вряд ли. Возможно, в том, что их отношения так и не сложились с Ромейн был некоторый плюс. Если бы эта женщина была открыта к своему мужу душой и сердцем, если бы действительно что-то испытывала к нему, Роберт был бы вынужден чувствовать себя законченной сволочью. Зная себя, мужчина понимал, что полюбить Ромейн не смог бы никогда, так уж сложилось. И лишь причинял бы ей страдания тем, что не мог бы полноценно отвечать женщине взаимностью. Так может все к лучшему? Так, как оно сложилось?

Тогда отчего сейчас Роберта так сильно к ней тянуло? К другой, такой необычной. С другими интонациями в голосе, с ее внезапно появившимся теплом и нежностью, с совершенно иными желаниями и поступками. И тяга эта была настолько непреодолимой, что мужчина практически оставил любые попытки ей противиться. Он просто предпочел бы, чтобы время остановилось. Замерли стрелки на этих больших настенных часах, и на тех, что покоились на его левой руке. Чтобы вдруг оно прекратило свой бег везде и всюду. Просто чтобы как можно дольше оттянуть этот момент жесточайшего разочарования, когда развеется мираж, и все снова станет так, как было до этого, как происходило все эти годы. Слишком много разочарований. И Роберт не желал приумножать их количество, хоть и понимал, что, скорее всего, это будет неизбежно. Но не сейчас.

И потому он не выражает никакого несогласия с тем, когда руки женщины тянутся к его лицу, повязывая на глаза шелковый шарф, минуту назад снятый с ее шеи. Это более всего походит на оцепенение. Роберт слышит каждое сказанное Ромейн слово, чувствует обжигающе горячее дыхание на своей коже. Напряжение, охватывающее мускулы. И когда ее голос внезапно меняется, мужчина неосознанно вздрагивает, едва заметно, но все же. Это сумасшествие – первая и единственная мысль, словно раненная птица, бьющаяся сейчас в его мозгу. Он хотел было сорвать повязку, прекращая пытку, но она мягко отвела его ладони, оказываясь еще ближе. Лишенный возможности видеть происходящее, Эстервуд отмечал, как начали реагировать оставшиеся чувства – острее и ярче. Простая физиологическая реакция. – Что ты… - он не может договорить фразу. Вопрос, на который она, скорее всего, все равно не стала бы отвечать. Что она делает? Что, если не пытается напрочь лишить его рассудка и остатков самообладания?

- Лора, - столь драгоценное, столь бережное хранимое в сердце имя срывается еле слышным шепотом. Роберт уже не пытается выиграть битву за шарф на своих глазах, да и битвы, как таковой, больше нет уже. Он сдался еще до ее начала. И не важно, как Ромейн это делает. И делает ли хоть что-то, не исключено, что голос погибшей Элоры просто звучит сейчас лишь в одной его голове. Не важно. Вообще все не важно и не имеет никакого значения. Эстервуд обнимает женщину, вслепую, вслушивается в биение ее сердца, как будто бы более частое и нестройное, чем обычно. Подносит одну руку к ее лицу, медленно и не до конца уверенно, как будто бы он на самом деле ослеп. Очерчивает кончиками пальцев линию скулы, затем губ, и мужчине кажется, что вовсе не хорошо известная ему супруга сейчас стоит рядом с ним. А совсем другая женщина, даже если это теперь и невозможно. Пожалуй, это неправильно, но он уже не может отказаться от такого искушения. Пусть оно все больше напоминает острую форму помешательства.

Бороться бессмысленно. Роберт чуть наклоняется, касаясь губами женской щеки, но затем все же находит ее губы, уже ни черта не понимая, кроме того, что он не в силах и не в состоянии остановиться. Желания становятся все более и более явными. Бесплотные попытки что-то самому себе доказать или объяснить окончательно растворяются в нахлынувших на Эстервуда эмоциях и чувствах, берущих абсолютный верх надо всем остальным. – Лора… - снова слетает с губ, шепотом, на выдохе, пока он неловко пытается справиться с пуговицами на вороте ее блузки, касается губами обнаженной шеи, спускаясь к ключице.

Голуби прячутся в небо не хочется
В списке не значится и значит не молится
Ты разбегаешься над моей пропастью
После раскаешься и крыльями лопасти

Роберт, кажется, потерял как счет времени, так и хоть малейшую ориентацию в пространстве. И вряд ли виною тому была лишь зрительная депривация. Она и вовсе ничего уже для него не значила. Он проваливался в некий вакуум, не желая знать и понимать, где находится, и что творится вокруг него. Весь мир сейчас состоял только из женщины, находившейся в непосредственной близости. Какой-то новой, странной, непривычной, и в тоже время безумно важной. Эстервуд давно уже перестал задумываться, слышит ли он голос Лоры вживую, или же это лишь его личные галлюцинации.  Он заполнял все пространство, проникал под кожу, заполнял каждую артерию и бился своим звучанием прямо в сердце. Вокруг могли стрелять из пушки, запускать ракету в космос, бурить нефтяную скважину – он бы ничего этого не расслышал. Не смог бы. Только ее голос был важен сейчас. Сейчас и всегда.

- Лора… - столько слов сейчас пытались вырваться наружу, но все они в итоге облекались лишь в форму единственного имени, выдыхаемого, в краткий миг между поцелуями, которые прекратить он уже совершенно точно был не в силах. И с каждой секундой они становились лишь жарче, дольше и глубже. Каждое прикосновение ее рук отзывалось какой-то совершенно немыслимой реакцией. Все это совершенно не было похоже ни на что, с мужчиной когда-либо происходило. Был ли он со своей законной супругой, или с кем-либо другим. Что лишь в очередной раз доказывало многовековой спор между двумя сторонами – мужской и женской – есть ли различия в любой физической близости ради самой физики, или с чувственной и эмоциональной составляющей.

Это было состояние странного, весьма необычного транса, иначе никак нельзя было объяснить, что Роберт толком не помнил, как он пытался справиться с чертовыми маленькими пуговицами женской блузки, при этом не прекращая целовать ее губы и шею. Как его руки обожгло жаром обнаженной кожи под ладонями, спускающихся по ее спине к пояснице. И как каждое новое прикосновение буквально сводило с ума, заставляя напрочь отключаться любые мыслительные процессы. И даже когда она отстраняется, шепча одно лишь слово, Роберт совершенно не в состоянии понять, за что женщина пытается извиняться. Он притягивает ее снова к себе, потому что сейчас кажется, что отпустить, увеличить это расстояние хотя бы на один миллиметр, будет подобно смерти. – Не надо, - он мотает головой, шепча это в приоткрытые губы, и снова целуя. Это не должно заканчиваться. И сама мысль о такой возможности врезается в виски, стучит неровным сердечным ритмом, отображая единственный и самый большой на данный момент времени для него страх. Нет, нет и еще раз нет. Только не сейчас.

Что-то неумолимо меняется, когда она скользит своими губами по его лицу, когда начинает снова тихо говорить, и от этих слов он начинает стремительно проваливаться в бесконечную пропасть. От слов, которые ждал все эти долгие годы. От слов, которые никогда не мог даже надеяться услышать. Роберт хочет что-то ответить, но воздуха в легких отчаянно не хватает, он пытается сделать вдох, ощущая, как перехватывает грудную клетку, как сердце проваливается в глухом ударе, словно замирая на несколько секунд. – Не надо. – он пытается перехватить ее руку, которая тянется к шарфу, снова прижимает ее ладонь к своим губам, как много лет назад. – Я люблю тебя, Лора, - с точно такими же словами, с надеждой и одновременной болью слетающие с губ шепотом.

Повязка слетает слишком неожиданно, и Эстервуд пару секунд пытается привыкнуть к совсем тусклому, но все же освещению. И к хорошо знакомой женщине, стоящей напротив. Чуть растрепанные, но все также уложенные светлые волосы. Тонкая линия чуть приоткрытых губ. Бледная кожа, едва тронутая румянцем. Распахнутая блузка, часть пуговиц от которой, кажется, его же стараниями, сейчас валяется на полу. Эстервуд наконец-то делает глубокий, полноценный вдох. Чувствует, как предательская дрожь бьется электрическими импульсами в кончиках пальцев. – Прости, Ромейн, - с трудом, но все же выговаривает это имя. Стоять здесь и дальше становится буквально невыносимо. Роберт спешно отворчаивается, направляется к выходу, из последних сил контролируя скорость сбивающихся шагов. Он толком не помнит, как оказывается на террасе. Как в бессмысленном исступлении раз за разом врезает кулаком в каменную колонну, пока на костяшках не проступают капли крови и ссадины. Как утратив остатки какой-то физической силы, сползает на пол, обхватывает голову руками.

Он взрослый, по человеческим меркам и вовсе престарелый человек. Он – мужчина. И по всем параметрам не должен быть подвержен истерикам. Но именно она сейчас овладевает всем его естеством. Заставляет отчаянно сжимать зубы, тратя последние капли самообладания на то, чтобы молчать. Одна лишь мысль отчаянно бьется в голове – ее нет. Это была иллюзия. Безумно желанная, и настолько же жестокая. А он просто поддался. Позволил себе слабость. Поверил в то, чего никогда уже не случится, как бы не хотелось, сколько бы он не был готов отдать за эти мгновения, и пусть даже саму жизнь. Роберт медленно разжимает замок кистей рук, давящих на затылок, обреченно прислоняясь спиной к холодной стене. Он сейчас не чувствует холода ноябрьской ночи, не чувствует вообще ничего. Зияющая пустота разрастается в груди, как черный водоворот.  Нет. Осталось еще кое-что. Жар дыхания, ощущения от каждого прикосновения рук и губ. Слишком живо еще горело. И Эстервуд закрывает глаза, пытаясь ухватиться за эти ускользающие ощущения. Продлить тот миг, после которого они станут лишь воспоминаниями.

Не отпускай меня
Не отпускай