海千山千
“Ocean thousand mountain thousand.”
someone who has been through everything and seen everything

В этом доме никогда не бывает по-настоящему тихо, — даже в тот предрассветный час, между четвёркой и тройкой, когда лунный луч, задремав на своём посту, пропускает последний вздох ночи, пока солнечный брат-близнец ждёт ещё два часа, прежде чем сменить караул. Вздрагивая мышцами перекрытий, его стены всё так же размеренно дышат, а пол по-старушечьи кашляет под кошачьими лапами уходящих ночных существ.
Иногда, когда сон, просочившись из-под неплотно сомкнутых век, покидает своё убежище ещё до рассвета, Альберт говорит с ним, — в темноте босиком стоя на деревянном полу гостиной, приподнимает к бывшему когда-то звёздчато-синим, а теперь, как и всё кругом, покрывшемуся густой тёмно-сизой пеленой потолку кофейную чашку. С годами он всё сильнее окутывает себя сетью этих привычных и полюбившихся ритуалов.
Ощупью находя дорогу в оранжерею, — даже жизнь не смогла заставить этого чудака затолкать себя в клетку пыльного кабинета на втором этаже, — он долго собирается с мыслями, рассеянно лаская забравшегося на колени кота, чья грудная клетка вибрирует, производя на свет звуки работы тяжёлого трактора, будто ищет причины, и лишь затем опускает ладонь на распахнутую перед собой книгу, заставляя ровные строки бежать киноплёнкой четырнадцатого «Таймса», сбивающегося то на аккуратные завитки Уильяма, то на его собственную бешеную кардиограмму с кляксами китайских чернил.
Альберт пишет с пяти до десяти, то увлекаясь и засиживаясь до самого обеда, то считая минуты до завершения «рабочего дня», которого отродясь не имел, но никогда не срываясь закончить раньше, — возвращаясь в гостиную, разминает пальцы, словно уставшие от письма, на клавишах белого японского пианино, всегда начиная с одной и той же мелодии.

[indent] Сегодня в её ноты вплетается приближающийся и нарастающий рёв мотора с кружной дороги, — по ней ездят немногие и нечасто, и почти всех из них Калверт уже узнаёт на звук, улыбаясь этому чувству, как улыбается человек, издалека различивший на улице кого-то из старых друзей.
Стук проходит сквозь обманчиво-ненадёжную в век металлопластин и кодовых замков деревянную дверь, украшенную узором с притаившимися в его завитках рунами, теряет свой грозный голос и разрастается мерным звоном амулетов и чар, волной нагретого воздуха струящимся вглубь коридоров, обозначая свою благосклонность по отношению к гостю, и брови мага чуть приподнимаются в удивлении, когда он поправляет на глазах ставшие привычными тёмные очки. Под его ногами, ловко подтягивая иллюзорный хвост ровно в тот момент, когда хозяин делает шаг, путается вновь возникший из ниоткуда кот, с любопытством просовывающий голову в едва приоткрывшийся дверной проём.
— День добрый? — Альберт легко кивает, по инерции хмурится ускользающей мысли и тут же вновь улыбается, пускай пока даже не зная, кто стоит перед ним.
В этот дом не приходят случайно, а те, кто приходит со злыми помыслами, не переступают его порог, — всем остальным здесь всегда будут рады. Даже тогда, когда никого не ждут.

Отредактировано Albert Calvert (14-03-2019 19:51:57)

Ólafur Arnalds ‎– Living Room Songs

Пригретая густым и тяжёлым светом сентябрьского солнца, доверчиво распахнутая за спиной дверь родного дома теплит касающиеся её кружева длинные сухие пальцы, хриплым баритоном урчит затаившийся у ног кот, чувствуя магию, и любопытный ребёнок, заигравшийся в прятки глубоко внутри два века назад, тянет ладонь к пелене перед мысленным взором, срывая невидимую вуаль потемневшей органзы. Под обсидианово-чёрными стёклами очков глаза Альберта внимательно щурятся, как глаза старого библиотекаря, отточенным аккуратным движением выбирающего из картотеки верный по счёту вкладыш из гибкой белой бумаги с обветренными временем краями.
Память одного человека хранит больше деталей и образов, чем можно записать в любую из книг, и этот образ в ней занимает место чуть потускневшей от прожитых десятилетий, но бережно сохранённой под плёнкой симпатии фотокарточки, привезённой когда-то из дальнего, чудесного путешествия. 
— Нина, — его голос изменился с их последней встречи (а её — ничуть) : стал глубже, покрылся шершавостью трещин, как и его лицо в уголках губ и глаз. Изменился мир внутри и вокруг, но радость от встречи осталась прежней и в этот момент его всё ещё можно было бы спутать с тем тощим и бессовестно-рыжим юношей, что умел улыбаться каждой клеточкой своего тела, будто кто-то расставил в его грудной клетке серебряные зеркала, и янтарные искры, запутавшиеся в волосах и в глубине глаз, в быстрых, но не суматошных движениях, отражали эту улыбку.

[indent] Альберт плавно ведёт перед собой ладонью, словно пытаясь зачерпнуть пригоршню воды с поверхности озера, — находит точку отсчёта её запястья на вытянутой навстречу руке, не зная, что пальцы Нины в этот самый момент пачкают его ладонь рисовальным углём, а его — оставляют на её вечно юной коже отпечатки заколдованных чернил, и от души обнимает нежданную, но дорогую гостью.
— Ерунда, заходи, я так рад... — В этот миг он и вправду жалеет, что не видит её, но сожаление рассеивается так же быстро, как и любая сиюминутная грусть о заведомо невозможном. Не отпуская её руки, маг делает шаг вглубь дома, встречающего их скрипом половицы, запахом дерева, корицы и книг, — Да и нам ли беспокоиться о времени.
Замирая посреди коридора, он пробует пол ступнёй, словно стоя на зыбкой почве, выискивая направление узора, — это как слепая печать : может быть, ты и не сможешь вспомнить, какая из клавиш расположена правее «Y», но, стоит лишь поднять глаза к экрану и отпустить руки, как память твоего тела приведёт к правильному решению. И это тоже что-то напоминает.
Что-то, что было с ними и, в то же время, тогда, когда они были совсем другими (не)людьми, — заблудившимися в этом мире мечтателями, искавшими каждый свою «Terra Sancta» на просторах «Terra Incognita», без карты, без компаса и якорей, но с единственным маяком, что горел не на горизонте, а глубоко внутри.
— Значит, Акихиро тоже в городе? Надолго? Или всё-таки навсегда?

[indent] Намёк на ту самую шутку, угаданную из её мыслей без всякой магии, которую знали только они трое, керамической чашкой, неосторожно оставленной на краю стола, неожиданно горько разбивается о гранитную тишину, в которой слышно лишь дыхание задремавшего дома.