Иногда этот человек шепчет колкий свой горячечный бред в бестелесную тьму неосвещенных углов, туда, где тускло оживают всполохами свечей стеклянные глаза, думая, что обращается странными своими мольбами к ней; Соканон крадет глаза у мертвых медведей, разорванных оленей и лосей, погибших на морозе птиц и следит за Рихардом потухшими мутными зрачками и промерзшими хрусталиками, никогда не оставляет его одного. Иногда покрытые тонким слоем стекла глазные яблоки начинают гнить, давятся под его босыми ледяными ступнями на очерчивающей комнату по периметру прогулке, их прожирают черви, и тогда ей приходится подниматься наверх из своего промерзшего убежища в подвале, сидеть, скрестив ноги, на краю постели и следить за его шипящими выдохами и судорожными вдохами внутри продавленной костяной клетки, слушать, не распутывая, все, что он говорит, меняя языки, переходя на диковатый родной ему с английского, словно читая не имеющие здесь власти наговоры.

Он произносит ее имя плохо и вязко, сбиваясь на диковатом для него сочетании звуков; гноится "Соканон", как его открытые переломы; просит ее о чем-то. Она не откликается на слепой детский зов, не протягивает пальцы, чтобы по-матерински нежно успокоить вечным холодом своих рук - ее темная кожа имеет землистый, мертвенный оттенок, кое-где расползаются пятна обморожения, - убрать влажные налипшие волосы со лба, плотную повязку с глаз, напеть нежно самые простые из известных ей слов в вылепленное белое ухо. Она не жалеет его, не успокаивает и не обещает. Когда много лет назад он приходит к ней с просьбой, она срезает с него целые пласты плоти охотничьим ножом, чтобы оголить фрагменты костей, а потом толстой иглой пришивает их обратно к его телу, используя вместо нити свои собственные прочные волосы. Крови тогда было так много, что она пропитала деревянные полы и до сих пор осталась внутри истлевшей алой пылью - по сравнению с новым грязным следом, которое оставляет ползущее, лишенное опор тело, это почти ничего - Соканон потом опускается по-звериному к медным дорогам, диковатыми движениями головы слизывает языком ее, еще свежую, пока он кричит, дергаясь в ритмичной агонии, делая еще хуже. Драгоценную его руку потом приходится собирать заново, по мозаичным фрагментам костей, сшивать поврежденные мышцы и порванные им самим сухожилия; костяную пыль Соканон собирает и оставляет для себя.

Отвары, которые она ему дает, не приносят избавления от того, о чем Рихард ее действительно просит; Соканон следит, чтобы он выпил все до конца, раздробил неповрежденными зубами растомленную мякоть грибов и языком собрал мелкие травы, оставшиеся на глиняной шершавой стенке. Они только притупляют боль в воспаленных тканях, заставляют сознание провалиться в милостивую тьму, в тесные объятья существ, созданных его разумом.

Он зовет кого-то по имени.

Это имя - не ее.

"Лежи" говорит она ему в редкие мгновения, когда дает ему услышать свой голос, отдающийся эхом, разделенный, словно одновременно одни и те же звуки произносят двое, "Ты делаешь только хуже".

Свою обитель Соканон создает в подвале, где замер неработающий металлический бойлерный монстр, разбирает доски, уродуя себе руки, чтобы добраться до промерзшей черной земли; располагается на ней, на ней спит, теплом своего тела растапливая почву в вязкую мертвенную грязь, там собирает маленькое, тесное - и для нее, и для духа, - свое тело для того, чтобы впасть в многочасовой транс, в котором плоть ритмично дергается под неслышимый нитевидный ритм, в котором всевидящие глаза Соканон закатываются назад, и под темными линиями ресниц виден лишь белый воспаленный белок. Она оставляет свое тело без защиты, отправляясь в другие для себя миры, пока наверху, заключенный в сломанную тюрьму, монотонно, вводяще в болезненный транс кричит Рихард.
Вокруг них - мили и мили снегов и пустой бесплодной земли, которой правят звери; его никто, кроме нее, не слышит.

Когда Соканон возвращается, в доме безраздельно властвует тишина.

Оставленное на часы тело такое же бесполезное и ломкое, как и чужое изломанное, непокорное - она смотрит глазами мертвых зверей, осматривает пустые комнаты, видит покрытую пахнущей травами сукровицей постель - пустую, сохранившую в складках силуэт. Соканон по-волчьи оскаливается, рычит; ползает потом голыми коленями по полу, собирая успевшие застыть восковые подтеки свечей, стирает концами собственных кос безобразную неживую магию, начертанную мелом. Она чувствует стылую ярость от того, что он ушел, невзирая на запреты, хозяином прошелся по ее дому, собирая себя в далекую дорогу - нити тянутся на юг, в Аркхем, и темноволосая рычит.

Все, что он взял, принадлежит ей.

Он сам тоже принадлежит ей, пока не срастется последняя из сломанных костей.

Она чувствует, как выдавливает ее солнечное сплетение дух, отравляющей водой затекающий в сознание словами на одной ей понятном мертвом языке: верни его, свяжи его, сломай все его кости еще раз.

Его смех, с которым он приветствует ее, оскорбляет Соканон; она складывает одну руку на груди, указательным пальцем второй указывая наверх, обратно, в пахнущую могилой и скошенной травой, комнату, на шершавое плетение льняных нитей простыней, в лечебную ласковую темноту. У нее еще остался сводящий зубы горечью отвар, способный сковать его движения, остановить распространение трещин внутри костей.

Заставляет захлебнуться ее черной жадной водой: свяжи его, сломай все его кости еще раз.
[nick]Sokanon[/nick][status]a possessed spirit[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2S8fz.gif[/icon][sign][indent] [/sign][lz]<b>Соканон</b>. "Время меня никогда не интересовало — ведь я обитатель вечности"[/lz]

Ей не нужен предложенный им дом и портал, приведенного, обреченного человека потом долго клюют птицы, шумно бьющиеся над опустевшими красными вдавленными глазницами, а остатки в вечном голоде догрызают волки. Первое время она отказывается брать то, что он приносит, но потом не может не вцепиться в горькую плотную шкуру перезревшего манго зубами, чтобы добраться до нежной желтой мякоти (травяная свежая горечь напоминает Соканон о зеленых лужайках, о морском соленом бризе и вытертых каменных ступеньках университетских коридоров) - он видит ее, когда она облизывает пальцы и языком собирает крупные капли сока с провала под скулами, как голодный зверь. Грызет кислый виноград с косточками, давит ягоды пальцами, размазывая по пальцам сахарным кровянистым соком. Предложение Рихарда забрать ее на юг выдает в нем человека, никогда не знающего того, насколько безжалостно может быть солнце и как медленной смертью высушиваются клетки. Соканон помнит.

Она помнит многое из того, что ей даже не принадлежит. Вместе с обличьями приобретает она знания о мантре Ом Намах Шивайя великому Шиве, академические знания и латинские название болезней и костей, мудрость исчезнувших Таино.
(Иногда женский чужой голос захлебывается рыданиями и зовет "Ричарда", и диковатый дух сыто мурлычет, хищно дышит отравляющими парами африканских болот; тело потом выламывает, выгибает под углами страшные судороги)

Рихард потом все равно возвращается в спокойную, безмятежную свою реальность технологий, электричества и денег; Соканон не то, чтобы первобытно пугается найденного молчащего телефона, просто не испытывает ни малейшего интереса. Чужой, когда-то уютный дом превращает она в Каповы пещеры, темные и промерзшие, ветер свободной волчьей стаей завывает в пузырях пленки, разрисовывает стены словами и знаками, как продолжением себя - каждый дюйм между современной мебелью, отключенным холодильником и онемевшим радио использует для подвешенных на гирлянды пучков трав, сухих веток, сложенных в уродливые куклы, вязок ссохшихся черных грибов, завешивает окна плетенным ковром из нарванных из привезенной мужчиной одежды ярких лент. Она использует этот привычный для него облик, потому что он нравится ему, не пугает и не отталкивает - и хотя дух недоволен, смывает Соканон ломким рассыпающимся снегом кровавые символы и линии со своего лица, остается нагой без их защиты. Однажды она ощущает мутный болотистый взгляд Рихарда на голой своей, почти детской, спине, наблюдающий за тем, как она деревянным гребнем расчесывает волосы - она чувствует его, но не прерывает монотонных размеренных движений. Гребень с намотанными на зубцы темными волосами потом исчезает, и Соканон долго ищет его по опустевшему дому. Из выпавших волос, собранных по всему дому, плетет потом она косы для фигурок из сломанных веток, тяжелый черный шелк собирает, разделяет пальцами и стягивает так плотно, что у нее начинает болеть голова.

Концы кос поседели от мела, колени сбиты острым колючим деревом пола; она не двигается, не отвечает и даже не дышит, кажется, пока ждет, что Рихард оставит медленно тлеющую сигарету и пойдет по указанному ей пути. Крадется за ним, мягко ступая босыми ногами, четко след в след, вытягивая невидимой нитью остатки сил, не помогает, когда он оступается, ждет - каждый его шаг сопровождается чавкающей жидкостью в легких вдохами, сухим потрескиванием едва успевших схватиться костей, ритмично шаманским бубном звучащей болью. Соканон терпелива, держится за два резких движения, замирает в наползающей, подвижной темноте, не зависящей здесь от положения солнца (иногда она наблюдает из черноты за тем, как тонкие худые пальцы ищут выключатель, думая, что электрический перерезанный свет принесет спасительное избавления).

- Не ищи.

Месяцы в тишине сделали голос Соканон отрывистым, диковатым, как танец. Не говорит, движется в вязком трансе, выбрасывает мягкие, облизанные шершавым языком, слова.

- Я вылила. - тихо звенит насмешливый смех, - Дурная вода.

(Перед тем, как отдать пряно пахнущую жидкость земле, Соканон делает короткий глоток прямо из горла бутылки.
На миндалинах долго задерживается резковатый коричный фруктовый вкус)

Она стражем замирает на пороге, выжидает капризного отказа; нарушив все ее правила и наговоры, украв и испортив ее вещи, вернувшись обратно в ее дом, Рихард мотает головой, морщится, дергается от приступов боли, новой волной страданий прильнувших обратно к мозаичным костям и возвращенным в пазы суставам, даже уложить на влажную постель не может. Соканон не нужна излюбленная им магия искривления пространства, чтобы двигаться почти неуловимо для человеческого глаза; в одно движение тонких прозрачных век, закрывших зеленую радужку вокруг точки зрачка, она оказывается всем своим телом на нем, укладывая Рихарда спиной назад, на отдающие полынный запах пота простыни. Одно острое голое колено упирается в матрас, удерживая равновесие, второе, с черничным кровоподтеком и свежей длинной раной, вдавливает внутрь груди позвоночный столб; босые маленькие ступни прижимаются подъемом к чужим бедрам. Мужским чуждым движением сжимает Соканон чужие запястья, наклоняется вперед, чтобы прошептать в приоткрытый рот Рихарда вместо воздуха; они почти касаются друг друга губами:

- Ты выпьешь. - она опускается на его живот, сжимает сильными бедрами худые бока. Он мог бы сбросить ее, когда был на пике своих сил, но сейчас даже они не помогли бы Рихарду избавиться от холодной каменной тяжести девичьего тела. Становятся стальными мышцы внутри Соканон, наполняются землей пустые полости, она смотрит на мужчину сверху вниз, одновременно двумя темными неясными взглядами, вдвоем удерживают они его под собой. Она протягивает одну руку, чтобы взять глиняный стакан, подносит к обескровленным губам. - Пей.

Долгим эхом отдается приказ. Пей. Пей. Пей.

- Или больше никогда не поднимешься с этой постели.

Молчит о том, что он уже это сделать не сможет - Соканон не нужны веревки, путы или цепи, они для людей.
[nick]Sokanon[/nick][status]a possessed spirit[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2SafS.gif[/icon][sign]говори со мной на моем языке,
и я отвечу тебе на твоем.[/sign][lz]<b>Соканон</b>. "Время меня никогда не интересовало — ведь я обитатель вечности"[/lz]

Отредактировано Victor Sage (09-03-2019 04:07:54)

Английский используют они универсальным кодом, инструментом для скупых немногочисленных фраз; «Отпусти» - и чуть расслабляет она тугую, переламывающую хватку. На самом деле говорят они друг с другом посредством взглядов и дыхания, сложной плавной системой движений её тела, и Рихард талантливым учеником разбирает обострившиеся углы в ней, расшифровывает злые прищуры через плечо, дёрганные мышечные судороги, а она начинает различать каждый оттенок его боли. Ни она, ни настоявшаяся травяная отрава отваров не принесёт ему избавления, Соканон не использует мягкую медовую ложь, что будет не больно.
Она заставит без следов и последствий соединиться трещины на костях, сошьёт порванное полотно тканей, вотрет кровоподтёки в человечье мясо, но даже запертый в тюрьме колдовской дух не смог бы избавить его от того, что ждёт в дышащей, живой тьме.

Она может только отогнать их прочь, всех прочь, свежие оттиски и забывшиеся уже лики, живых и мертвых, на несколько часов.
Соканон предлагает ему однажды  убить их всех до единого, оставить благодатную пустоту на месте воспалённого, изрытого солеными язвами сознания. Нет воспоминаний - нет боли. Дух возмущённо задыхается от подобного милосердия. Рихард столь щедрого доброго дара не принимает.

Дух смеётся внутри Соканон: глупец. Какой глупец.

<...>
Она готовит отвары на сжиженном неоново-голубом огне газовой плиты, стоит часами, переступая холодными босыми ступнями; ждёт, пока закипит пузырями болотная вода или растопятся комья снега, добавляет засушенные пряные ветки, когда-то яркие цветы, толчённые пылью белые таблетки, щедро - полынную горечь и резкую уксусную жидкость. Для разного меняется порядок и выбор, Соканон легко ориентируется в сложных запутанных ритуалах. Единственное, что остаётся неизменным, это выворачивающая острая горечь - она считает, что отвары должны выскабливать изнутри, перебивать кислоту желудочного сока, вымывать все. Часами разваренные грибы напоминают ей склизкое волокнистое мясо. Она пьёт эти отвары так же, как пьёт их Рихард, и знакома ей выдернутая вперёд челюстная кость, и судорожное рвотное движение, но она продолжает удерживать уже двумя руками стакан, насильно вливая мутное грязное лекарство в сухое никотиновое горло. Нити грибов путаются в зубах мужчины, образуя чёрные гнилостные провалы там, где из обескровленных дёсен должны торчать резцы. Только с последним глотком отпускает она его - поднимается гибким зверем Соканон, располагается между чужих коленей, ждёт, пока пустая и благословенная тьма, сон без видений и голосов, заберёт его.

Сегодняшний отвар был другой. Он разожжет в ледяной выстуженной спальне, в которой раньше жили хозяева, огонь в нутре Рихарда, в сочленении печени, желудка и селезенки. Пусть Соканон его не сможет почувствовать, скоро начнут тлеть и трещать поленьями кости, начнёт пахнуть подгнившим подожженным мясом. Вязким потом на меловой коже, испариной и крупными смоляными каплями, выйдет из Рихарда болезнь, будет выжжены воспаления и близкая, цепкая пневмония; будет гореть он, и влага пропитает насквозь ткань простой одежды не нём, уже несвежие простыни и матрас.

Соканон остаётся с ним не для того, чтобы ослабить его физические страдания - она слышит его отчаянные мольбы понять его, между зовом его старого хозяина, которого Рихард ждёт из темноты. Она ожидает, пока не начнёт вместе со славленным дыханием вырываться невидимый глазам сизый пепел, перебирается в изголовье постели, чтобы осторожно разместить тяжёлую голову - шея нервно дергается, словно ожидая, что её сейчас сломают, - на сердцевине скрещённых своих голых щиколоток. Она убирает крупицы пота с бровей, вытирает их с висков.

Длинные волосы Соканон собраны в строгие змеиные косы, переплетение прядей такое причудливое, что видно сложный узор. Распущенными можно укрыться ими, как плотным покрывалом; в плетении может она несколько раз обмотать живыми темными верёвками своё собственное тело.

Она берет одну свою косу, закручивает её вокруг головы Рихарда, плотно закрывая ему глаза. Вторую опутывает вокруг шеи, следующей петлей пропуская её кляпом между приоткрытых губ. Булькает забитый назад в трахею вдох, дёргается болезненно тело, как в пытке, но начинает он тихо и слабо дышать через нос. В карманах находит Соканон кусочки влажного мха, чтобы заложить его в чужие уши. Связанная теперь с ним, склоняется девушка ниже, читает милостивым духам повторяющиеся мантры. Много часов подряд, много дней подряд, много лет подряд. Время здесь умирает.

Несколько раз сражается Рихард, просыпается, дергается под своей маской, делая ей больно - она успокаивает его куском сухого гриба, просунутого между влажных, пропитанных белой пенной слюной, волос и зубов. Замолкает он, обезображенный до неузнавания плетёными полосами на своём лице. Когда Рихард наконец-то действительно просыпается, все также сгорает медленный белый день - тот же или иной, больше не имеет значения.

Она сидит, напряжённо вытянув спину, у него в ногах, косы плёткой сложены впереди на груди. Ждёт, пока он хромающе доберётся до ванной, вернётся обратно - обездвиживает его, обезвоживает, зная, что услышит и увидит рвущийся диковатый протест.

- Колено неправильно срослось. - говорит она негромко, на прикроватной тумбочке лежат медицинские молоток и долото, стоит наркотический спасительный отвар. - Ты будешь хромать.

[nick]Sokanon[/nick][status]a possessed spirit[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2SafS.gif[/icon][sign]говори со мной на моем языке,
и я отвечу тебе на твоем.[/sign][lz]<b>Соканон</b>. "Время меня никогда не интересовало — ведь я обитатель вечности"[/lz]

Взгляд Рихарда отравлен мольбой, гнилостный, просящий, ждущий - то ли расцветающей в этом мертвом выстуженном месте весны, то ли не испорченного, спокойного и пустого сна; одиночество Соканон исчисляется десятками, она учится различать сотни трав только по одному острому ощущению листьев на резьбе по коже, пряному резкому запаху на подушечках пальцев, но забывает, как выглядят эмоции на человеческом лице. Она равнодушна к искренним и лихорадочным "Спасибо" так же, как равнодушна к черному гною с сукровицей из воспалившихся ран, ничего не меняется на застывшем лице, когда он просит ее этого не делать - она ловит внутри себя далекое эхо себя прежней с болезненным стремлением к совершенству, желанию соответствовать высоким ожиданиям и собственным непомерным стандартом, и как терпеливый искусный мастер никогда не позволит своему изуродованному творению увидеть свет. Даже шрамы на теле Рихарда она оставляет, до бескровной белизны сжав недовольно губы, старается сделать их безупречно ровными, придает им огранку, как ювелирным украшениям, и связанную, что-то значащую для нее одной форму далеких созвездий.

- Да. - бесплотным эхом откликается она, поднимая черные свои глаза на него.

Рихард дергается в призрачной вязи веревок, затягивает узлы еще сильнее, темноволосая только следит за тем, чтобы плетение стягивалось равномерно, не тревожило правильно сросшиеся кости, - потом успокаивается, как маленький ребенок, понявший только под охрипшее, далекое утро, что на крик никто не придет - не явится его хозяин с новым ошейником и поводком, ни потянется к нему Соканон с утешающей вязкой нежностью.

- Надо. - вторит ему она его же собственным голосом; отброшенное отрицание заставляет Рихарда самого просить об этом.

Она будет ломать ему кости снова и снова до тех пор, пока не составит из раздробленной мозаики искалеченной плоти идеальный, безупречный материал; жалкая, нищенская хромота и припадание на жесткое неразгибающееся колено не останутся с ним. Руки восстановятся в быстрых стремительных своих движениях, чтобы он мог колдовать так, как привык, вязи шрамов будут столько желанным для него напоминанием. Если бы слушал он ее, не пришлось бы сейчас Соканон браться за тяжелые инструменты, причинять ему столько боли. Она игнорирует прояснившийся от ужаса взгляд, приоткрытый рот, из которого вырываются диковатыми птицами почти не связанные слова, закатывает мягкую грязную штанину вверх, жирной тканевой гусеницей на самое бедро; мягко проглаживает вспухшее воспаленное колено, ощущая под пальцами, как и где именно сдвинулись и начали обрастать плотными слоями кости от неосторожных шагов. Она смотрит сквозь Рихарда, и чуть приподнимает черные очерченные брови, словно говоря: смотри, что ты заставляешь меня делать.

- Сейчас. - страшным приговором, не дающим время даже на вдох.

Он ждет все освободительную священную весну - она ждет ее почти тридцать лет здесь и еще сотню лет до. Это место проклято северными ветрами, разряженным холодом, промерзающими стенами и плотью, поэтому выбирает его она для своей неприступной тюрьмы. Дух смеется и шепчет на африкаанс проседающим землистым голосом: если ты готова страдать, то и я готова тоже. Соканон натягивает только истонченную шерстяную нить между собой и всем миром, и однажды по ней приходит, в безупречном черном пальто и сумеречным, неясным взглядом, Рихард Болем (первый ее гость совсем непохож на страдающее в корчах и агонии существо на влажном тряпье, готовое униженно хромать); она думает обрубить его вместе с ней, но в последний момент принимает его, подпускает к себе. Месяцы потом тратит она, чтобы нанести на деревянные доски сотни тысяч разных защитных символов, когда тупится лезвие ножа, использует, обламывая, собственные ногти. В отличие от мага, желающего на себя их нанести, дух трепетно охраняет их совместное прошлое: словно изнутри опутывает душу и мозг внутри черепной коробки мертвой плотной медузой, заставляя воспоминания задыхаться и умирать, а тех, кто пытается расковырять студенистое тело, жестоко наказывает. При следующем визите Рихарда видит Соканон стертую линию крови, вытекающей из двух ноздрей, затекающий в жесткий белый воротник. Превращается в гниль ее прошлая жизнь, и плавный металл голоса с издевкой спрашивает, когда растворяется знак портала: кто такой Ричард?
А кто такая Тильда?

Соканон забыла ответы.

Рихард приносит ей младенцев, завернутых с большей небрежностью, чем фрукты в плетеных массивных корзинах, которые потом она пускает на медленный слабый костер - они пахнут калиной и мебельным лаком, а детские тела распаренным материнским телом и молоком. Иногда, замерзая, лежа на полу вместе с разложенными ингредиентами и меловой крошкой символов в спиралях вокруг Соканон, они начинают плакать горестно и слабо, и даже тогда ничего не болит в темноволосой ведьме, не дергается, не тянет прижать к своей груди и утешить. Ломает она детские черепа, забирая их невинную, бесплотную жизнь, чтобы укрепить собственную власть над злобным, окрысившимся духом - она сжимает пальцами воздух так сильно, что они выбиваются из своих суставов, закрывает невидимые замки, душит бесплотную жадную тень, наказывает ее, забивая в дальний темный угол своей души. Костяные клетки потом сохраняет она, развешивая странными игрушками на нити поверх газовой плиты, гуляющий сквозняк играет с ними, заставляя сухо тереться друг о друга - пустые глазницы смотрят на Соканон, улыбаются плотно набитые в полости маленьких челюстей молочные и коренные зубы, белые, как сахарные или ментоловые монпансье.
Спрашивает она: что сказал бы Ричард?
Спустя года Соканон с трудом вспоминает о том, что такой Ричард (и совсем не помнит, кто такая Тильда), и знает только одно - Ричард мертв.
Иногда она забирает разномастные детские черепа, каждый со своим узором раны и трещин, укладывает их в земляную свою постель рядом, совсем не жалея о том, что сделала, зная, ради чего это.

- Как пожелаешь. - Соканон дожидается ответа и не высказывает ни малейшего удивления, ловко перебирается поверх тела Рихарда, чтобы сбросить на пол глиняной стакан. Спасительный отвар, от которого маг отказался, решив принять все, что его ждет (наказывая себя снова и снова), впитывается в пористое дерево, поднимается вверх запахом мертвой, грибной осени. Глиняные черепки щетинятся острыми краями, разбрасывают обломки как ловушки, чтобы мужчина вновь не поднялся с постели. Она вдыхает слабый аромат почти что с наслаждением, и дергается, застигнутая врасплох странным его вопросом.

Он хочет, чтобы она осталась с ним после - после того, как сломает ему несколькими ударами кости. Соканон прищуривается, кажется, впервые смотря на Рихарда иначе, любопытно. Разве после оглушающей боли сможет успокоить ее колкое, холодное тело? Разве хватит у него сил после этого расплести здоровой единственной рукой плотное плетение кос? Она прикусывает тонкую водянистую линию на своих губах: запах перемороженной кожи и сырого мяса из ее рта не убаюкают его ко сну, острые локти и колени не смогут принести покой, но отчего-то, всматриваясь в него долго, заживо снимая грязную, липкую потную кожу с его лица одним неясным темным взглядом, Соканон кивает - если он того хочет.

Металл тяготит руки и обжигает голодом. Темноволосая ведьма в последний раз поднимает глаза на Рихарда, фиксируя каждый сустав, кость или движение внутри его тела, даже голосовые связки парализует - она оставляет ему только неглубокое порывистое дыхание. Уже знакомый ему нож мелькает в руках Соканон, когда она срезает лишнюю кожу и плоть, беззащитно обнажая кость (это напоминает ей анатомический театр в Оксфорде, непрошенное воспоминание едва не дергает руку в сторону - тварь беззубо довольно смеется внутри).

- Все еще хочешь - говорит она тихо и безжалостно, пока долото сбивает костную ткань со стыков; магия сдерживает от разрыва нервы лучше отцовских инструментов, но кровь пропитывает простыню и все ладони Соканон. Она освобождает коленную чашечку от лишнего, неправильного, оставляя ее чистой, поддерживая невидимыми жесткими штифтами, нашедшими место под сложенным обратно мясом. Она не использует больше для швов свои волосы, обходится заклинанием. Когда заканчивает, руки у нее болят изнутри и ноют - Соканон с наслаждением проводит по своему лицу, оставляя за пальцами длинные кроваво-красные свежие полосы, возвращает на себя узоры, хорошо знакомые сидящей внутри, стонущей от удовольствия и возбуждения твари. Она отпускает часть его тела, возвращает ему голос. Дыхание Соканон сбито, она облизывает голодно уголки своего рта, но голос все такой же спокойный, как бесконечный мертвенный снег вокруг, - меня? Даже сейчас?
[nick]Sokanon[/nick][status]a possessed spirit[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2SafS.gif[/icon][sign]говори со мной на моем языке,
и я отвечу тебе на твоем.[/sign][lz]<b>Соканон</b>. "Время меня никогда не интересовало — ведь я обитатель вечности"[/lz]