yes, my Lord.
|
I pray to a God I don't know
Страница: 1
Сообщений 1 страница 4 из 4
Поделиться101-03-2019 16:41:56
Поделиться202-03-2019 17:04:49
soundtrack
Десять тысяч белоснежных, лишенных запаха, альстромерий не вернут Веру; скрипучая речь священника не вернет Веру; слезы и заговоры Селены, которые она шепчет так много, что они сливаются в лишенную смысла и сил пустую тарабарщину, не вернут Веру.
Вера мертва.
Альстромерии похожи на нее - на них коричные вертикальные отметки, как шрамы и небрежно ниткой заметанные швы вскрытия на впавшей груди и полом животе. Без запаха - от холодной кожи дочери больше не исходит терпкий аромат какао и едва успевавшего выветриться табака, гелевой пасты для ручек и душного, очень взрослого запаха духов. Почти без цвета - их белый слабый, прозрачный в мутном, застеленном непрекращающимся дождем свете. Не умеющий скорбеть, теряющийся от того, что надо горевать Виктор тратит несколько часов на то, чтобы лично осмотреть каждый цветок в прозрачных высоких вазах. Среди них попадаются те, кто иссох на длинных зеленых стеблях, чьи лепестки оказались проедены увяданием, в чьих сердцевинах горят пятна рубина и желтого крома, те, кто просто уродливы и не достойны находиться рядом с прикрытым гробом - он находит их, вытаскивает, бросает держащемуся сбоку - у ноги, как верный пес, - Итану; у МакГи с каждым новым дергается нервно подбородок и кадык, словно он ожидает, что Сейдж ударит рассыпающимся хрупким стеблем, как плеткой, его по лицу. Несколько раз Виктор почти называет его чужим именем, срезает первые произнесенные звуки, напоминая себе еще раз, что Рихард тоже мертв, просто похоронен оказался быстро, просто, небрежно засыпан наспех вязкой глинистой землей. Тело Веры тоже следовало спрятать в тесную колыбель ее гроба, в оттеняющий пружинки кудряшек анемичный сатин, еще вчера, будто была какая-то разница для ее лишенной жизни, начавшей поддергиваться гниением и смертным увяданием плоти - для Виктора была, - и он обещает, что если услышит от Итана хоть одно робкое оправдание, почему не было сделано все так, как он просил, все уродливые, он заставит его сожрать все желтые мертвые альстромерии.
Какое-то время здесь были только они и въедливый церковный запах облаток и жирного, маслянистого красного вина, чего-то, похожего на мускус, который у Виктора всегда ассоциировался с грехом, теплого камня. Святые смотрели с маленьких статуй, распятый Иисус следил взглядом за дерганными передвижениями Сейджа, пересекающего церковь по линиям стертых деревянных скамей. Почти на каждый шаг Виктор находил новое поручение для едва успевающего за ним Итана, еще не привыкшего к ритму чужих шагов, не умеющего предугадывать движения и повороты головы - Виктор обращается в пустоту за своим плечом, не пытается изъять недовольство из голоса: проинструктируй всю прислугу, чтобы ничего в комнате Веры больше не трогали; доступ туда должен быть только у меня и у Селены, используй нужное заклинание; найди и заставь исчезнуть все фотографии Веры, даже в школьных ежегодниках, все, везде и повсюду; купи подарок Селены в Новом Орлеане, варианты должны быть у меня к утру; закажи для Ванессы венецианскую куклу; ты убедился, что Рихард Болем лишен доступа ко всем объектам? немедленно проверь еще раз и подтверди; все присланные цветы немедленно выбрасывай, я не хочу их видеть. Никаких комментариев, никаких заметок в газетах, никаких фотографий. Сейдж останавливается резко, поворачиваясь к МакГи, рассматривает черный его костюм потемневшими зелеными глазами поверх черной строгой оправы - недостаточно дорогой, недостаточно подогнанный по фигуре, словно жалкая сиротка в слезливой истории получила шанс приодеться, но выбрала смесь шерсти и синтетики, электризующуюся в воздухе. "Пока это все, Итан" Виктор отпускает его неопределенным кивком головы, оставляет сторожить церковные двери под дождем - места в густой плотной тени одной из колонн во время церемонии прощания, видеть, как Сейдж прижимается лбом к мраморной коже Веры и шепчет беззвучно "Девочка моя, девочка моя", а потом удерживает пытающуюся расцарапать ему руки, рвущуюся, уничтожающую ураганным ветром все на своем пути Селену, он еще не заслужил.
Вера похожа на маленькую девочку, словно смерть нашла ее в десять, когда Виктор таскал ее на руках часами по "Близнецам", где они вместе искали оставленные ее дедом сокровища, ждущие своего часа в каменной кладке. Он прощается с ней еще до того, как в церкви, рассаживаясь в странном разобщенном порядке, появляются его дети, живым теплом потом собирающиеся вокруг него. Когда липкие комья земли начинают падать на крышку гроба и лишенную сил Селену приходится удерживать на своих руках, мужчина чувствует почти что облегчение, разливающееся по уставшему сознанию. Один, в защитной оберегающей тишине своего кабинета, набитого розами, венками, источающими аромат кладбища сладкими лилиями, Сейдж снимает черный пиджак, вытягивает петлю галстука, ослабляя тугой ворот, бросает кости запонок на стол, аккуратно закатывая рукава до локтей, измученно присаживается на край низкого стеллажа и зажигает сигарету из пачки, найденной в вещах Веры - затягивается до болезненного спазма, выдыхает, подняв голову, вверх серую струйку дыма. Он даже снимает очки, чтобы предметы лишились своих острых силуэтов, все размылось до мягкой милостивой тьмы. Трет воспаленные глазные яблоки основанием ладони. Быстро тлеющая сигарета успевает обжечь костяной изгиб пальца, и Виктор зажигает следующую из полупустого "Парламента".
Когда в дверь осторожно стучат, Сейдж говорит "Одну минуту".
Когда Итан делает разрешенный шаг за тонкую границу порога, Виктор уже застегивает вторую запонку, отдергивает пиджак, заправляя шелковую ткань галстука и поворачивается к нему с едва сдерживаемым раздражением.
- Не помню, чтобы я тебя вызывал.
Поделиться303-03-2019 02:13:43
Если бы Итану предложили описать этот день, он бы назвал его всепоглощающим чувством вины и собственной неуместности. К нему примешаны усталость, медленно проходящий слабый нервный тик левой брови и прибитый к земле сигаретный дым, царапающий лёгкие из-за влажности. МакГи не удаётся полноценно отразить чужую скорбь, и он только ловит сыпящиеся стебли, чтобы уничтожить, испепелить неугодные Виктору - без запаха гари, без жирного пепла. Это немного больно, но куда больнее резкие движения и пустой, пренебрежительный голос. Итан себя уверяет, что это обычно для скорбящих, но знает, что всё не так.
Когда он ходил по пепелищу своего дома, у него вообще не было слов, а Сейдж умудряется демонстрировать терпение, демонстрировать хоть что-то, кроме полного опустошения, которое юному МакГи когда-то можно было унять только годами бесцельного блуждания по стране в компании сумасшедших подростков, всё время меняющихся — кто-то умирал на его руках от передоза или убивал себя сам, но их микрообщество не придавало этому значения. В сладковатой сизой дымке и беспрестанно звучащих песнях смерть превращалась в обыденность и теряла первоначальную остроту момента. Она не была ни возвышенной, ни изящной - грязное событие грязных фургончиков. Кто-то даже умирал в перестрелках, но это было редкостью - молодёжь 80-х не похожа на викингов, геройская гибель в бою им ни к чему.
Здесь смерть царит, будто пролезшая в щели, выступившая испариной на коже, росой на дрожащих белых лепестках. Итан не спал сутки, чтобы сделать всё то, на что ему отвели жалких несколько часов, и теперь опасливо жмурит покрасневшие глаза, как нашкодивший кот. Отмеряет чужие шаги, чтобы неминуемо сбиться со счёта, прокручивает в голове приказы и не находит смелости прочистить горло от забившего его комка кашляем. Он видит своё мутное отражение в стекле чужих очков и теряется от того, насколько кажется самому себе неуместным. Итан ждёт в конце концов наказания или упрёка, но получает один только жест, будто с неудачей смирились или, того хуже, уже признали МакГи негодным и к чему-то ещё.
И всё же лишить его возможности видеть проявление человечности Сейджа - милосердно. Мир МакГи стоит на том, что сильные - сильны, а слабые могут стать сильными, если уничтожат свои слабости. И эта наивная, немного детская уверенность отражается кривой улыбкой, с которой Итан, прячась от дождя под тонким, совершенно не спасающим козырьком, понимает: закончилось время не только Веры Сейдж. А ещё и Рихарда Болема, того самого, что распоряжался жизнями в Sage Research Centre. И это, может, единственный шанс приблизиться к силе ещё немного. Итан не собирается (не может) ждать.
Теперь Итан смотрит вперёд, заранее опасливо щурясь. Первый шаг - будто в бочку со змеями: опасливый, крадущийся. Он замирает, ловя чужое движение и убеждаясь: да, есть, чего опасаться. Это немедленно отражается в его глазах цвета грязной воды: ближе к едва расширенным зрачкам сквозь синий и серый пробивается едва заметная зелень. Он сжимает зубы, находя опору в жёсткой сцепке челюстей.
Итан не отвечает на вопрос, по крайней мере, вслух. За него отвечает неестественно безэмоциональное лицо, больше похожее на каменные древние маски. За него отвечают сжатые кулаки и задержанное, как перед прыжком в воду, дыхание. Они отвечают, пока сам Итан ищет в опустевшем резко разуме слова, что вечером повторял, прокручивал раз за разом, с разными интонациями в поисках чего-то убедительного хоть немного.
- Да, я... - дыхание перехватывает, и Итану приходится замолчать ещё на полторы секунды. Воздух вокруг кажется твёрдым и острым, рвёт лёгкие, будто бы МакГи пытается вдохнуть стеклянную пыль. Но он все равно продолжает, преодолевая сопротивление панически сжатых связок. Голос получается севшим и до странности скрипучим.
- Я могу быть полезнее, - мысль, наконец, обретает звучание и невидимую, но плоть. От этого и того, что его не торопятся сразу же убить, Итан вдыхает снова, уже спокойнее. Нет, опасность точно не миновала, она ощущается не менее ярко, чем полминуты назад, но он уверен, как-то по-мальчишески и безосновательно - получится. Наверное, виновато некстати (или, наоборот, очень кстати) вспыхнувшее чувство дежа вю. Как несколько лет назад он стоял так же, вытянув шею и прямо перед собой глядя, пока Мортимер говорил, что "этот МакГи" может принести пользу.
У Итана зудят кончики пальцев, пульсируют в такт ударам крови в виски, так, что он не может больше удерживать напряжение, выдыхает громко и влажно. И на волне этой уверенности, граничащей с адреналиновым кризом, Итан снова разлепляет губы, уверенный, что нашёл правильный аргумент. Который позволит Виктору его не убить.
- Полезнее, чем... - чем тот, кто облажался куда значительнее, чем сам Итан с похоронами, - ...Болем. На его месте.
Итан не просит, не требует, не умоляет. Итан ждёт, пытаясь предугадать новое движение Виктора. Клубок змей уже не под ногами, которые и шага сделать больше без приказа не смогут: ни уйти, ни подойти ближе. Он уже внутри Итана, застывшего посреди кабинета. От ожидания МакГи становится страшнее, чем днём. Страшнее, чем 15 лет назад. Страшнее, чем в далёкое-далёкое утро, покрытое пеплом и чувством вины. Бровь дергается, как утром, словно лицу больше невозможно скрывать сдерживаемые эмоции, словно камень бесчувствия, скрывающий настоящую кожу, трескается. Будто змеи выползут из голубоватых глаз и шлёпнутся на пол перед Сейджем, лоснясь кровью.
Поделиться404-03-2019 23:12:57
soundtrack
Полный скорби крик Селены все еще звучал бесконечным эхо в сознании, остался вдавленной в мягкие ткани стеклянной крошкой, имя их дочери на ее бескровных, искривленных, как у ритуальной маски, губах, саднящие и мелкие царапины на руках от ее ногтей на предплечьях, туда, куда она смогла дотянуться в своем отчаянии, - Виктор тоже хочет кричать. Но власти своей скомканной, опустошающей скорби он не дает; в других комнатах спят, утомленные бесконечным днем похорон, запахом влажной кладбищенской земли и именем "Вера" повсюду, дети, которым он нужен, заходится в плясках святого Вита под простынями в глубоком магическом сне Селена, а пустая человеческая скорлупа его дочери, из которой кто-то выскреб всю ее природу, начинает медленный процесс распада. Он приходит к простому заключению, которое не позволяет ему выть зверем, отправиться на кладбище и пытаться, с помощью чьей-то отнятой случайной жизни, воскресить дочь, забыть о своих живых детях - Веру не вернуть, а Селена родит ему еще дочерей. Это помогает пережить час уродливой расхлябанной скорби, восстановить внутри хрупкое равновесие, шаткое, как карточный домик, которое сейчас погребает Виктора собой - словно и не нашла его ярость ранее выход на Рихарде и его боли, затаилась до нужного мгновения, выжидая.
Всего одного шага в промерзший, промозглый кабинет, в котором медленно сгнивают заживо все подаренные, сочувственные цветы в венках и пошловатых плетеных корзинах, чернеют лепестки роз и осыпаются желтой пыльцой лилии, скручиваются лепестки простых полевых цветов (которые, видимо, должны были подойти мертвой Вере и ее семнадцати годам). Виктор едва заметным движением головы - подбородок вычерчивает в воздухе простую короткую линию, - закрывает дверь за спиной Итана, вновь снимает очки, коротко протирая переносицу большим и указательным пальцем, а потом швыряет их на стол с такой силой, что они, проехавшись по гладкой поверхности, сбивают россыпь дорогих ручек и открыток с соболезнованиями, падают на пол. Сухо трескается стекло - оглушительно в провисшей, угрожающей тишине. У Итана нервно дергается лицо. Слышно, как костно, болезненно ноют сжатые в кулаки пальцы.
- Не смей, - змеиным потрескивающим шепотом, горло сдавливает чистой яростью, такой силы, что перед глазами Виктора все темнеет. Он бьет открытой ладонью по своему столу, и по дорогому дереву расходятся трещины, падают фотографии в тяжелых рамках, вперед, закрывая лица, разбитое стекло уродует фотографию Ванессы, сделанную много лет назад в Бельгии, - Не смей даже называть его имя. Не смей сравнивать себя с ним.
Выдрессированный годами, близкий семье, всегда удерживаемый в жестких тисках одним напоминанием о люблянской темноте, Болем знал непреложные правила, написанные на подкорке черепа: нельзя приходить, когда тебя не звали. Нельзя говорить, пока тебе не разрешат. Его секретарь, пятнадцать - или сколько лет он уже работает с момента, когда Мортимер, слепо глядя перед собой, убеждает отца в полезности МакГи и его верности, и выражение лица старшего сына больше похоже на злую усмешку, будто он знает, на что того обрекает, - лет запертый в вечно пустой приемной, решает, что может приходить, когда ему вздумается, и стоять сейчас перед Виктором и, заикаясь, говорить что-то себе под нос, едва шевеля губами. Голос Итана слабый, весь потрескавшийся от неуверенности, звуки и целые слова проседают в неуместных паузах. Фамилия Рихарда висит в воздухе, пульсирует вместе с дергающимся в груди сердцем МакГи, попадает на удары. Бо-лем. Бо-лем. Бо-лем.
- Полезнее? - Сейдж коротко смеется, обходит свой стол, наступая на кипенно-белую бумагу под своими ногами, лопается дужка очков. Лицо Итана, сначала смазанное и лишенное своих черт, обретает четкость, когда Виктор подходит к нему так близко, что может по-отечески ласково потрепать его по плечу, ничего страшного, иди домой, никакое наказание не последует за целый ряд грубо совершенных ошибок, твоя собственная люблянская тьма не ждет в той дыре, в которую ты прячешься каждый из пустых бесцельных вечеров, ты спасен. - Ты ленивый, бездарный, ничего не умеющий мальчишка, который не может справиться даже с самой простой просьбой. Зачем тебе умение говорить, Итан...
Июньской раскаленной ночью, когда Виктор теряет последние остатки сна, напряженно ожидая, когда младший сын вернется домой, Максимиллиан прячет потом от него глаза и шепчет, нанизывает на бусины перемешанные с извинениями оправдания; голос его настолько жалобный и несчастный, что Сейдж, застывшему в мраморную отяжелевшую статую, прерывает его, но Макс упорно продолжает что-то говорить, доказывать, путать слова в раскаянии - Виктор произносит заклинание осторожно, почти бережно, чтобы сковать голос в основании голосовых связок, заставить младшего сына замолчать. И он молчит несколько недель, усвоивший урок - он способен наказать даже своих собственных детей, чтобы научить их чему-то. Зашить им пустое верхнее и нижнее веко. Похоронить их драгоценных кукол за неосторожный побег. Чужого, прибившегося к гнезду ирландского подкидыша он жалеть не собирается.
Если Итан считает себя лучше Рихарда, Виктор даст ему шансы доказать это.
- ...Если все, что я сейчас слышу - это пустые обещания?
Очки мягко возвращаются обратно в подставленную руку Виктора. Он отламывает одно из стекол, чтобы острым краем провести несколько линий по внутренней стороне своей ладони, проговорить те же самые слова, что он использовал на Максимиллиане, про себя, только зло, небрежно, совсем не заботясь о том, что под напряжением голосовая связка в нервном дергающемся горле ирландца может лопнуть. Закончив, Сейдж подходит к ближайшей корзине роз и возвращается к - теперь уже - замолчавшему МакГи:
- Знаешь, что это, Итан? - спрашивает он его, надевая абсолютно целые очки и пряча ладони в карманах; даже ждет ответа какое-то вытянутое напряжением время, а потом берет тяжелые, пахнущие несвежестью и смертью розы в руки и швыряет их в застывшую немую фигуру, - Это цветы, их приносят с самого утра, и они сейчас по всему чертовому дому. Я говорил тебе, никаких цветов. Избавься от них всех немедленно, и как можно быстрее, пока я не решил зашить тебе рот.
Отредактировано Victor Sage (05-03-2019 02:25:44)
Страница: 1
