Arkham |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Arkham » Сгоревшие рукописи » [AU] The last reception
|
[nick]Evestolia Valentine[/nick][status]~[/status][icon]http://sh.uploads.ru/t/IKDAH.gif[/icon][lz]<b>Евстолия Валентайн, 94.</b> Та, кто всегда помогала другим, но так и не сумела помочь самой себе.[/lz]
Отредактировано Sebastian Valentine (07-03-2019 00:53:41)
[nick]Adrian Nightshade[/nick][status]better to burn out than to fade away.[/status][icon]https://cdn160.picsart.com/225342048021202.gif?r1024x1024[/icon][sign] [/sign][lz]Адриан Найтшейд, 115. Суицидальный наследник семьи блаженных праведников[/lz]
Эд живёт с мыслью о самоубийстве так давно и так дружно, что и не помнит, как и когда именно она появилась. Она сроднилась с ним, как его любимая рубашка в мелкую пчёлку, с ним она встаёт и ложится, ей – половина печеньица за завтраком и добрых две трети пива в баре. Ему странно, что не для каждого эта идея так родна и привычна и вызывает то излишнее к чему-то сочувствие, то ещё более непонятное ему отрицание. Эд обожает шутки на эту тему и больше всех смеётся над ними сам. А смеяться он умеет расчудесно – заливисто, заразительно и всегда совершенно искренне, надо всем на свете и, даже когда смеяться вовсе не над чем. Особенно тогда. Ему уже не двадцать семь, чтобы вписаться, и даже не тридцать три, но он до сих пор просто знает, что однажды она придёт, скажет – пойдём? – и он пойдёт, сколь бы вопросительной не казалась интонация.
У этой мысли уже несколько лет лицо и голос Евы.
Когда мама впервые говорит ему, обволакивая и чуть ли не затапливая своими кисельными интонациями, – сходил бы ты, сына, к мозгоправу, Эд даже не думает сопротивляться. С мамой спорить можно и, как она всегда говорит, даже нужно, но в итоге это всё равно выходит игра в одни ворота – ты соглашаешься с ней сам, добровольно, недоумевая, отчего вообще изначально затевал спор. Эд не в обиде, мама бы не стала применять свои макиавеллианские замашки на собственных детях, просто такова её сущность. Вот уж кого не обманешь его хиханьками (не то, чтобы они были призваны обманывать). Ему частенько кажется, что мама знает. Может, она всегда знала, может это появилось в ней после того, как умер отец – до абсурдности тихо и действительно по-английски, словно вышел покурить на крыльцо и растворился в утренней хмари леса. Возможно, знают и другие – в его семье полно тех, кто имеет представление о вечности куда лучше его самого, но Эд почему-то никогда об этом не спрашивает.
Как и во многом другом, Эд и в психотерапии находит себе развлечение. Он ходит по врачам так долго и бессистемно, меняя специалистов даже быстрее, чем свои любовные увлечения, что не помнит ни лиц, ни слов. На сеансах его не заткнуть – он красноречив, как десяток Протагоров Абдерских и болтлив, как пожилая кумушка на скамейке перед пансионатом. Без умолку трещит о матери и об отце – об отце особенно, какая благодатная тема! – о работе и путешествиях, о спорах с братом и ухажёрах сестры, о тёте Берте и дяде Вёрджиле, о своих кошках и студентах, о международной политике, в которой ни чёртика не понимает, о звёздах, о которых думает больше, чем следовало бы, и о миллиардах других ерундовин. Спецы поумнее, из тех, что ценят своё время достаточно, много на него не тратят, в конце концов терапия – вещь добровольная и построенная на сотрудничестве, а не стендап-шоу одного пациента. Вот и остаются на его долю в основном неудачники и студенты, кроме, разве что, старого британского прохвоста Ирвина, такого же, как и сам Эд, долбаного юмориста. Возможно, это было не слишком-то профессионально – чёрт их всех разберёт, со всеми кодексами и этиками – зато было честно и даже почти не смешно. Эд до их пор пропускает с ним пару стаканчиков, когда оказывается в Лондоне и тот всё ещё говорит, что его неудавшийся пациент – чёртов суицидник и, не видя в этом проблемы, как не искал помощи, так и не ищет, и общаться с ним в кресле психотерапевта всё равно, что бревном в носу ковырять. Из уважения к изяществу его выводов Эд даже не улыбается.
К Еве Валентайн, в отличие от остальных, он просто пришёл и остался – так, как болтающийся по миру, как дерьмо в проруби, Эд Найтшейд никогда не умел. Не было грома, молний и внезапных озарений, только ощущение того, что здесь всё и произойдёт. Эд терпеть не может гадалок и всяческие предсказания, ворожба никогда не давалась ему и странно теперь впервые почувствовать то интуитивное предопределение, о котором вдохновенно твердят доморощенные нострадамусы. Привычка уходить от него, конечно, никуда не девается, но неожиданно для себя Эд обзаводится и новой – возвращаться.
В последний день Эд собирается к ней почти как на свидание. Почти – потому что непостояннее свиданий в его жизни только его же собственные бракосочетания. Стоит предложить понравившейся девушке что-то посерьёзнее совместного созерцания звёзд, как всё к чертям собачьим разваливается. И, что самое дурное, ему совсем не жаль, хотя трещины в отношениях всегда начинаются с него самого. Эда уносило шальным ветром от любой, которой он что-либо обещал, за исключением затерявшейся в летах, но отнюдь не забытой Зануды-Герды, сбежавшей от него своими ногами. Её именем Эд до сих пор подменяет проклятия и ничуть в том не раскаивается. Он до того не хочет для Евы подобной судьбы – она же куда более не такая, чем все не такие до неё – что опасается лишний раз по-особенному взглянуть или же подумать о ней. Получается у него, разумеется, преотвратно.
Если бы Эд захотел, он бы сложил для неё букет из сотен оттенков цветочного языка, но едва ли когда-нибудь смог закончить. Он в себя-то не в силах заключить весь объём своего эмоционального коллапса и вынужден был бы провести вечность, сплетая лиловые соцветия колокольцев с малиновыми гроздьями амаранта вокруг охапок белых маков. В итоге в его руках небольшой пушистый пучок вереска, перевязанный простой тонкой бечёвкой. Вообще-то он кривоватый и постоянно частями осыпается на пол мелкими сиреневыми лепестками и, наверное, стоило добавить хотя бы ленточку, но Эд решает, что букетная растрёпанность замечательно схожа с его собственной и улучшений не требует. Он вспоминает тётушкины уроки травничества, собирая чуть колючие соцветия. Вереск цветёт среди каменистых полей и холодных ветров, где другим цветам не выжить. Его дарят в восхищении, колдуют – в очищение и в защиту. И, наконец, из вереска плетут венки разлуки.
– Хочу поблагодарить доктора в честь нашего последнего сеанса, – в ответ на заинтересованный взгляд говорит он девушке за стойкой администратора, подтверждающей его консультацию. Если бы эта симпатичная рыжая девчушка ела все те шоколадки, что Эд приносил ей за годы терапии, то давно бы слиплась, но нет, пока держится. Он привычно перекидывается с ней парой слов и, пружиня шаг, направляется наверх, раздавая по сторонам приветствия и улыбки – он достаточно давно посещает это милое место, чтобы с присущей ему непосредственностью перезнакомиться с большей частью персонала. Может, они по давности лет считают его доброжелательным психом, пока не достаточно дурным для госпитализации или, скажем, поклонником доктора Валентайн – Эд не слишком интересуется. Всё-таки он немножечко и то, и другое.
Он заходит после короткого стука в дверь, на полминуты раньше назначенного часа, не желая упустить ничего из отпущенного времени. Разве пятьдесят минут не издевательство для разговора с женщиной, с которой можно говорить вечность?
- Добрый вечер, Ева.
Он всегда зовёт её Евой и на «Вы» – так церемонно, как только может, одновременно и в символ уважения и восхищения и в безотчётной, отчаянной попытке дистанцироваться. Всё же «доктор Валентайн» так безлико, а полное имя для неё слишком громоздко. Он и до собственного-то до сих пор не дорос – короткое, легкомысленное «Эд» подходит отражающейся в зеркале растрёпанной и почти небрежно небритой роже куда больше. Он мог бы превратиться в «Адриана» лет пятьдесят спустя. А потом, возможно, и в «господина Найтшейда» – такого, каким его хочет видеть очаровательный в своём характере железного лома младший братец. Малышу Элу давно пора бы понять, что нет смысла требовать от старшенького того, чем легко может стать он сам. И станет куда быстрее, чем ожидал – скажем, уже завтра.
– Простите, – говорит Эд, усаживаясь в кресло и кладя на соседствующий с ним маленький столик уже не столь изящный, как вначале, букет, жестом оставляя пространство, чтобы она могла взять его или оставить как есть. – Я пришёл сегодня нарушать обещания.
Он воодушевлён предстоящими перспективами и одновременно до самых пяток наполнен страхом – не всякая женщина желает получить на валентинов день то предложение, в обнимку с которым явился Найтшейд. Ева, конечно же, и есть не всякая, но свобода воли есть свобода воли. Эд никогда бы не смог просить у неё того, чем не может пожертвовать сам и, тем более, не принял бы жертв во имя самого себя.
[nick]Evestolia Valentine[/nick][status]~[/status][icon]http://sh.uploads.ru/t/IKDAH.gif[/icon][lz]<b>Евстолия Валентайн, 94.</b> Та, кто всегда помогала другим, но так и не сумела помочь самой себе.[/lz]
But if you loved me
Why'd you leave me?
Иногда звенящая тысячами колоколов пустота в душе становится сильнее здравого смысла и осознанного восприятия реальности. Иногда подсознательное желание найти выход в, казалось бы, непроглядной темноте растекается внутри сознания причудливой кляксой, оставляя после себя неприятное металлическое послевкусие – кажется, примерно так же чувствуется на языке тефлоновое покрытие лезвия «Спутник». Иногда хочется кричать – внутрь себя, громко и долго – так, чтобы кто-то другой, кроме себя самого, услышал звенящие от отчаяния «струны души», заботливо прозванные так поэтами и литераторами. «Струны» и «фибры» - все то были лишь метафоры, означающие какое-то необъяснимое научно чувство ощущать и воспринимать – так, как это могли делать исключительно разумные люди.
Боль никогда никуда не уходит. Она притупляется под влиянием неумолимого времени или из-за неожиданных и приятных подарков судьбы; она отступает на второй план в результате упорной и кропотливой работы со специалистом, после приема определенных препаратов, при выполнении конкретных задач. Но она никогда не пропадает бесследно; боль – это праздник, который всегда с тобой, а ты на этом празднике – главный и единственный гость. Конечно, ты можешь пригласить в свою вселенную кого-нибудь еще и разделить с ним тяжесть отчаяния и скорби по лучшему; можешь надеть на макушку красочный картонный колпак и смотреть на рушащийся вокруг себя мир через призму оптимизма и напутственного позитива; можешь с мольбой и просьбой обратиться к ближнему своему и попросить зацепиться за его руку аки утопающий за соломинку. Возможно, он даже вытащит тебя из зыбучих песков страха и ненависти, но ты все равно окажешься там снова, рано или поздно.
У всей этой истории один исход. Для кого-то он маячит на горизонте единственным источником света в конце тоннеля; для кого-то это минутная вспышка, эмоциональный взрыв и квинтэссенция собственного одиночества и отчаяния. Кто-то идет на смерть тихо и осознанно, закрывая гештальты и решая заброшенные вопросы, чтобы оказаться в сырой земле тем человеком, который никому ничего не должен. Кому-то приятнее кричать на весь мир о своем потенциальном плане, рассказывая про процесс в красках и деталях – вероятно, для него это последняя попытка найти помощи и успокоения хотя бы у случайных прохожих. Так или иначе, смерть – то состояние, которое наступит вне зависимости от искомых желаний и мотивов. Каждому существу отведен свой маленький кусочек вселенной и времени, и конец жизни здесь – кроваво-красная вишенка на большом облаке взбитых сливок.
Take my body
Take my body
Евстолия Валентайн всегда считала смерть понятием философским и совершенно естественным, что позволяло ей из раза в раз доказывать собственным пациентам необратимость данного процесса, а как следствие – ценность проживаемой жизни. Во время своей работы она концентрировалась на прошлом и настоящем своих больных; копалась в их сознании с ответственностью скрупулезного специалиста, выуживая новые и новые подробности рецидивирующих событий. Она усердно старалась – изо дня в день – с каждым годом подпуская чужих демонов все ближе к себе. Казалось бы, любой врач с годами только черствеет и обрастает непробиваемым панцирем, отражая от себя все провоцирующие события словно пружинистый батут. Но, к счастью или к сожалению, доктор Валентайн так не могла справиться с собственным обостренным чувством эмпатии, а потому каждый раз все глубже проваливалась туда, откуда сама же и вытаскивала собственных пациентов.
Она устала. Ей больше не помогал беспокойный сон и стакан красного сухого по вечерам; не помогали таблетки и консультации коллег; не помогали социальные контакты, дружба и краткосрочные отношения. Ей не помог даже двухлетний брак - муж совершенно не чувствовал ее так, как должен был чувствовать ответственный партнер, и потому она попросту сбежала, оставив после себя шлейф ягодных запахов, превалирующим в котором был тонкий аромат вишни.
Доктор была из тех людей, которые очень ответственно подходили к любому планированию – месячного расписания приемов, протоколов лечения и собственной смерти. Это было настолько тщательно обдуманное решение, что оно обязательно должно было стать топором, перерубающим все туго завязанные узлы проблем, отчаяния и ни на минуту не прекращающейся боли. Это не был выход, абсолютно нет – это было логичное решение завершить собственное движение вперед легким привалом, отдав свое бренное тело на растерзание червям, а душу – на перерождение в лучшем мире. Где-то вдалеке от людей, наедине с природой и в гармонии с самим собой.
И Евстолия знала, что в этом решении она, впервые в своей жизни, не одинока.
All I want is
And all I need is
Адриан был ее вдохновителем. Он заставлял ее дышать и каждое утро подниматься с кровати, неуверенно двигаясь навстречу холодному миру. Он заставлял ее смеяться – совершенно искренне и с придыханием – рассказывая очередную ситуацию из своего прошлого, в которой он опять поскользнулся на банановой кожуре или попал в неловкую ситуацию. Конечно, его истории в большинстве своем были выдумками и сказками, но это устраивало их обоих. Хотя бы потому, что в те редкие 50 минут «терапии» им было немного легче. То ли от шутки, то ли от того, что они были вместе.
Ева уже давно сознательно поставила себе диагноз. Влюбленность – такое простое, но такое откровенное чувство, которое столько раз описывалось в текстах, воспевалось в музыке и изображалось на холстах, что, кажется, в своей простой сути потеряло всякий разумный смысл и лишь оставалось на губах сладковатым привкусом. Для кого-то это был приговор, для кого-то – болезнь, а для кого-то – искреннее простое счастье. Для Евстолии Валентайн влюбленность была просто чем-то теплым и приятным, что нельзя было описать никакой психиатрической или медицинской терминологией. Поэтому приходилось принимать ее именно такую, какой она есть – тянущейся ноющей болью внизу живота, учащенным сердцебиением и расширяющимися зрачками в лучших традициях простой человеческой физиологии.
Доктор Валентайн, которая уже давно сняла свои полномочия и ответственность с самого любимого пациента психиатрической клиники, прекрасно знала, что они понимают друг друга так, как никто и никогда в прошлом; она была уверена, что уже совсем скоро они возьмутся за руки и сделают шаг вперед. Вместе. Навстречу природе и всей вселенной, сосредоточенной в маленькой ягодке вишни. Они переродятся в что-то большее и красивое; переплетутся судьбой, душой и сердцем; станут одни целым и ровно в тот же момент обретут настоящее счастье – без боли и отчаяния.
***
To find somebody
I'll find somebody
Ева всматривается в его лицо слишком внимательно, чем должна была бы; скользит взглядом по мимическим морщинками в уголках глаз и губ; цепляет неровности кожи, считая это абсолютно удивительным и красивым – ведь в сидящем напротив Эде не было никакого притворства и напускного фарфора. И с этой темной щетиной на подбородке, и с длинными спутанными волосами, «мистер Найтшейд» казался совсем молодым и таким, возможно, инфантильным, что его могло бы рассмешить, пожалуй, забавное движение указательного пальца на руке. И это могло быть настоящей правдой, если бы наравне со всей напускной легкостью, в глазах Адриана не читалась такая простая боль и отчаявшееся смирение, возведенные в абсолют. Он страдал невыразимо, но осознанно – и только это сберегло его на целую сотню лет.
- Здравствуй. Я знаю, - Ева улыбается, склоняя голову на бок и позволяя своим щекам слегка порозоветь – ни то радости встречи, ни то от смущения. Ее веки слегка прикрыты, а тонкие изящные ладони лежат на подлокотниках такого родного и любимого кресла психиатра, с которым доктор Валентайн, казалось, породнилась настолько, что могла бы носить с собой вместо сумки. Такой маленький домик для улиточки, не иначе. – Спасибо за цветы. Они совершенно прекрасны.
Она медлит, позволяя себе на секунду взглянуть на умирающий букет сухоцветов – такой же умирающий, как она сама, но от того не менее красивый. Через пару мгновений она все-таки берет его в руки, оставляя на своей простой одежде – синих джинсах и черной флисовой рубашке – опадающие крошечные листочки и пух. Крутит колосья в руках и даже хочет вдохнуть нафантазированный в своей голове аромат, но лишь просто и легко укладывает подарок на колени в знак принятия. И вновь переводит взгляд на сидящего напротив уже и не пациента вовсе, а единственную настоящую любовь.
- Поговорим?
Like you.
Отредактировано Sebastian Valentine (07-03-2019 01:02:41)
Вы здесь » Arkham » Сгоревшие рукописи » [AU] The last reception
