Первое, что видит Полли, когда приходит в себя – это её руки. Длинные пальцы программиста, вымазанные чем-то, как казалось в свете тусклого уличного фонаря, оранжевым. Как будто она растерзала с десяток красных апельсинов, разрывая толстую кожицу прямо ногтями. Такое уже бывало и она не хочет осматриваться, чтобы не увидеть, что она сотворила снова. Пальцы вздрагивали так, словно девушку била крупная дрожь. Осознание произошедшего словно втекало в девушку через кончики пальцев, заполняя всё её хрупкое существо животной паникой. Она снова это сделала. Она снова упустила момент. Снова осталась одна в темноте, а когда свет загорелся – вокруг уже все умерли. С ней случалось такое дважды, и каждый раз дело было дрянь. Когда она убила впервые, её жизнь, нормальная человеческая жизнь девочки из маленького холодного городка, закончилась и началась жизнь полная греха, горя и одиночества. Второй раз испортил их более-менее устаканившуюся жизнь в Праге. Испортила глупо, испортила со зла и почти-почти безосновательно. И она сделала это снова.

   Руки дрожат, под белыми ноготками протянулись красно-коричневые серпы чужой крови. Полли втягивает носом воздух так глубоко, что в лёгких закололо. У её ног распласталось тело. Крупное, грузное обмякшее под своим весом тело, уткнутое размолоченным лицом в неглубокую выбоину в асфальте, теперь пополам заполненную водой и кровью. Если постараться, то можно припомнить, что час назад это тело звали Бонни. Бонни было сорок три, и была она из Глазго, но Палома об этом не знает. Она знает только то, что Бонни выглядела как мужик, и вела себя как громадный пьяный мужик, который в очередной раз решил пристать к хрупкой девочке. Они встретились на выходе из клуба, откуда Полли, румяная от нутряного жара их заведения, и вымотанная от долгой смены, выпорхнула после работы. Ночь была глубокой и тихой, ничто не предвещало грядущей, и блондинка, сунув в уши купленные с первой зарплаты неплохие наушники, цокала домой, весело покачивая хорошенькой головкой в такт мелодии. Она слышала окрики, но привычно не реагировала, только прибавляя шагу, и не успела даже пискнуть, когда крепкая рука вдавила её за плечо в шероховатую и чуть влажную стену дома. Полли запаниковала. Ноги одеревенели, плечи безвольно опустились, а потом… потом она вспомнит урывками, как в астрале рвала несчастную Бонни Макги на части, как вгоняла в её мягкое полное тело шипы и колья. Как в реальности несколько раз впечатала её голову с тёмной стрелкой волос у виска в выступавший над ровным полотном скол асфальта. Кровь, кровь, кровь повсюду. На земле, на лице, на руках, на платье.

   Полли сползает спиной по стене, забиваясь в самый тёмный угол, куда едва-едва достаёт тусклое мерцание жёлтого фонаря. Ей нужно было что-то делать, кому-то звонить, куда-то бежать и смывать с себя чужой жизненный сок, но она сидит на холодном асфальте и жалеет себя. Жалеет, паникует и тонет в страхе. Она убила человека. Убила, убила, убила. Упустила момент, позволила гневу и застарелой ране поглотить её сознание полностью. Глупая, глупая, глупая, слабая девочка, животное без воли и характера. Нужно позвонить Мишель, она знает, она всегда знает что делать. Палома обхватывает руками колени и утыкается в них зарёванным лицом. Тихо подвывает, размазывая по коже розоватые солёные разводы. Она похожа на лису, которая угодила лапой в капкан, который раздробил ей кость и железными зубами пригвоздил к месту. Бедная, бедная, бедная Полли, глупая Полли, слабая Полли. Девушка дрожит, сжимаясь в комок. Почему это снова произошло? Почему мысли в её голове так глупо путаются, стоит только кому-то незнакомому до неё дотронуться? Почему она так взрывается, спустя столько лет после сломавшей её травмы? Что ей делать со всем этим, и в первую очередь, с собой? Двадцать с лишним лет никак не помогли осмыслить происходящее, не помогли справиться с изменившимся телом и потребностями, которые зрели в ней точно уродливый ядовитый цветок. Они только притупили боль, словно накрыв её толстым тяжёлым одеялом. В голове вертелись в диком танце одни и те же мысли, лицо пекло, а ногти всё сильнее впивались в склеившиеся от крови ладони. Палома безнадёжно замкнулась в себе.

Два внимательных змеиных глаза вспыхивают жёлтыми огоньками. Она слышала шаги, но не хотела думать, что они настоящие — была слишком занята своей маленькой драмой. Она чувствует шаги всем телом — руками, бёдрами, спиной, затылком. Отзвуки чужой поступи пульсируют в ней, как все звуки, запахи и краски города, смешиваясь с её собственными ощущениями и сводят с ума не хуже тех таблеток, которых можно достать в клубе из-под полы. Тук-тук-тук, чеканный звук. Полли втягивает зубы, слишком быстро, ощущая каждой клеточкой десны как холодная ткань входит обратно в плоть. Слёзы высыхают мгновенно, но нежное личико ещё печёт от рыданий и чувства омерзительного насыщения, которое подарила ей страдающая Бонни из Глазго. Жирная, тягучая энергия этого сильного существа билась у неё внутри, тёрлась большим горячим котом о рёбра, обвивала хвостом беспокойное мятущееся сердце. Насыщение и страдание, животный коктейль, постоянное лакомство Полли-Холли.

   Глаза вспыхивают, светлая макушка дёргается вверх и назад, девушка-змея смотрит, выжидающе, словно готовясь к броску. Обострённые чувства складывают, как пазл, незамысловатую картинку — грубые черты, что-то яркое, что-то медное, как кровь в свете фонаря. Голос. Голос катится мягкой волной, омывает подворотню как морской берег, рябью скользит по лужицам крови и рваным ошмёткам чужого лица. Волна накатывает на Полли не успокоением — зудом где-то в глубине воспалённого разума. Это уже было, было, было. Похожие нотки, снисходительные как поздняя тёплая весна, она уже слышала. Так говорила она, уговаривая совсем ещё ребёнка, лягушонка-Полли, с широким ртом и разбитыми коленками, бросить свою вендетту, свою охоту, своё торжество силы. Тот голос был женским, а этот — мужским, суккубу это не нравится. Она смотрит, и на мгновение как будто бы сжимается сильнее, словно стремясь провалиться внутрь себя, поделиться на ничто и исчезнуть, словно её и не было. Свидетель. Лишний человек. Очевидец её падения. Ей бы кинуться, ей бы броситься, ей бы вспомнить, что она — отголосок древней твари в хрупком теле. У неё были глаза и рот, полный медвяного дурманящего яда. Но Полли страшно, Полли плещется в собственном малодушии, пока игнорировать шаги ещё возможно, хотя тело, мудрое тело, всё исходит тревогой и вопит о необходимости что-то предпринять.

   Она жмурится, ощущая как жгутся обожжённые солёными слезами веки. Фонарь в начале проулка противно электрически жужжит, выхватывая тёмные провалы в асфальте, обрисовывая уродливыми тенями головоногое создание, которым кажется скрюченная девичья фигурка. Бонни кажется поверженным Голиафом у ног Давида, но от этого не легче, труп всегда всего лишь труп, а не подвиг или достижение. Полли делает несколько рваных вдохов, жадно вбирая в себя железистый от крови густой прохладный воздух. Отпираться ведь бессмысленно, верно? Юная мисс Форсайт всегда знала, что не останется безнаказанной, что рано или поздно карающая рука провидения, господа, инквизиции, полиции — какая разница? - карающая рука судьбы настигнет её и свернёт шею, как глупой канарейке, позабывшей своё место в уютной клетке правил игры. Девушка судорожно всхлипывает и совсем по-птичьи склоняет голову к плечу, смаргивая узкий змеиный зрачок. Теперь глаза зелёные, припухшие и красные, напоённые болью и так никому не выплаканным страданием, вечным спутником Полли. Она, как канатоходец, каждый день вставала на натянутую верёвку нервного срыва и балансировала на ней, вооружившись только силой воли, которая сегодня дала очередную трещину. Два белых зуба, сверкнувшие в темноте, прихватывают сухую нижнюю губу. Полли медлит с ответом, а потом, откинув голову назад так, что она встретилась с влажной кирпичной кладкой, произносит:

   - Угу, - в голосе ещё плещется недавняя истерика, отчаянно подавляемая последним напряжением сил, - убила и съела.

   Эта мысль кажется суккубу смешной, и Полли вздрагивает, выдавливая откуда-то из живота сухой хриплый смешок. Она действительно сожрала всё, что делало Бонни живой. Её энергию, её чувства, её жизнелюбие. На сером асфальте, среди пятен жвачки и сигаретных бычков осталась только большая крепкая оболочка, суккубу более не интересная. Блондинка нервно сжимает и разжимает ладони, чувствуя успокоение от того, как длинные грязные от крови ногти впиваются и выходят из ранок на ладонях. Аккуратные глубокие дуги, чёрными от крови месяцами украшали эти нежные ручки молодой леди, молодого глупого монстра, который ещё и не монстр вовсе. Зверюшка, жадная и не сдержанная. Что ей теперь делать? Разум говорил ей, что надо кинуться, надо броситься и смотреть, смотреть, пока невольный свидетель её слабости не растворится в сладостной тупой влюблённости. Но сил не было, и Полли ещё раз впечатала макушку в стену. Пусть всё горит.

   - Ты позвонишь в полицию, - утверждает она.

Отредактировано Paloma Krieg (01-03-2019 08:45:05)

Bebopovsky & the orkestry podyezdov - destroy and die for your corporation

Полли втянула носом влажный тяжёлый дух улицы. Кровь, гнилостный нутряной запах плоти смешался где-то на стенках носоглотки с запахами фастфуда и мокрого асфальта. Девушка с трудом сглотнула подступивший к горлу комок тошноты и, отбросив остатки истерики, как отбрасывают использованную бумажную салфетку, вгляделась в человека по другую сторону подворотни. В тусклом свете фонаря весь он, а не только рыжая голова, казался отлитым из тусклой старой меди. Перед глазами Полли пронеслись последовательно несколько картинок, которые крепко-накрепко впечатались в её сознание с раннего детства — заржавленный Железный человек, бессильный и покинутый, занесший в последнем немом жесте свой волшебный топор; рыжие спины бандерлогов, сомкнувшиеся в бесчисленном множестве вокруг гордого волка, жёсткая золото-рыжая борода грузного короля, отправлявшего на плаху жён. Рыжее, белое, чёрное, густо-красное, тускло-золотое. Тревожные цвета городской ночи, смерти и декаданса. Где-то вдали, в густом и тоже рыжем от светового загрязнения мареве дёргались нервные огоньки фар, вывесок и приветливых окошек жилых домов. Приветливых в этот вечер для всех, кроме неё. Маленькое нелепое существо, наполовину человек, наполовину древняя чешуйчатая мерзость, питающаяся чужой жизнью через невоздержанные плотские желания — о каком милосердии, сочувствии, помощи может идти речь? Так не бывает.

   Потому Палома недоверчиво, пристально, испытующе рассматривает медную статую в белой рубашке. Случайный человек, нежданный гость в царстве кошмаров — где это видано? Так и вправду не бывает. Рыцари в сияющих доспехах не появляются из-под земли в залитых кровью проулках, чтобы спасти несчастную запутавшуюся деву. Такое случается только в дешёвых бульварных романах, которыми зачитывалась её стареющая матушка. Палома смотрит на человека, отдалённо напоминавшего ей статую античного страдальца, которого боги обрекли на вечные муки, и смутно, интуитивно ощущает с ним дальнее родство, какое могло бы быть между двумя хищниками. В хорошо скрываемом мучении, полыхнувшем отчаянной электрической вспышкой в глубине зрачков, в решительном, быстром движении рук, в исказившемся на едва уловимое мгновение выражении лица прозвучало что-то такое, что суккуб понимала и принимала как своё, как близкое. Зверь увидел зверя, зверь всё понял и уступил. Это – не спаситель и не рыцарь.

   - Делай, если можешь, - Полли окончательно приходит в себя, утирает тонким запястьем глаза и, оттолкнувшись второй рукой от окровавленного асфальта, поднимается во весь рост. Светлое платье в уже побуревших потёках и каплях делает её похожей на ту несчастную кинговскую героиню, на которую жестокие шутники-тинейджеры опрокинули ведро свиной крови. Забавно, ведь на Хэллоуин она наряжалась именно Кэрри.

   - Что за вариант? - слёзы высохли, детская звонкая боль в голосе растворилась вместе с последними потугами пожалеть бедную-несчастную себя. Хватит. Чужое присутствие бодрило её, наполняя жгучим стыдом за свой жалкий вид, за грузную тяжёлую тушу, которую она, как яростный маленький зверёк, замучила насмерть, за слабость и хрупкость, которых, по мнению самой Полли, в ней не осталось и в помине.  В голосе звякнула стальная нотка, выкованная в бессильной самоненависти и закалённая в слезах. Против медной статуи она казалась статуей мраморной, навроде римской Дианы, тянущей из тугого колчана стрелу. Суккуб настороже, суккуб недоверчив и осторожен, ведь он отчётливо чует, что столкнулся с чем-то иным, с другим монстром в человеческой шкуре — никто другой бы не предложил помощь. Только тот, кого сама природа так же отделила от людского круга, кого проведение повело иной тропой, тропой страха, мерзости и боли, мог остаться в этой ситуации невозмутимым и решительным.

   Бритвенно-острый раздвоенный язык слизывает солёную каплю с ямки над верхней губой. Жест получается почти плотоядным, но Полли это уже не смущает — какое, о Сатана, может быть смущение, если её застали рядом с истощённым, выжранным, высосанным изнутри трупом? Нет нужды корчить из себя оскорблённую невинность, если ты раздробила голову человека об асфальт, словно гнилой грецкий орех. Страх внутри ссохся и погас, забившись куда-то глубоко под рёбра. Осталась настороженность, тревога и лёгкое, едва ощутимое дразнящее любопытство.