Врачи в одинаковых типовых больницах просят описать боль. Какая она: резкая или тупая, покалывает, давит или режет? Выворачивает? Накрывает приступами? Простреливает единожды и утихает? Просверливает, дергает, пульсирует? Определяют глубину страдания градацией слов от слабой до невыносимой. Пальпируют, вдавливая подушечки пальцев с коротко обстриженными ногтями прямо в очаг боли, в глубину растянутой мышцы или вывернутого сустава, ищут одну единственную точку, от какой идет сигнал, чтобы заблокировать его обезболивающими в стандартных вытянутых капсулах или комариными иглами уколов в пустые полости. Офицер Рид обеспокоенно всматривается в ее лицо, карие - совершенно ей чужие, - глаза полны искреннего и от этого совершенно мучительного сочувствия, блистер таблеток и стакан с водой стоят между ними, окруженные пропитанной потом и дождем толстовкой из машины скорой помощи; он словно хочет попросить ее, сказать ему, где у нее болит, чтобы помочь, выбрать слова для боли в пятнах красного повсюду, в стесанной коже, в порванных неровных черных краях. Ника со щелчками выдавливает себе в рот три таблетки, всю рекомендованную дневную дозу, будто конфеты, запивает ледяной безвкусной жидкостью, сводящей ей зубы, будто мало сегодня ее телу - забрасывает голову назад, как делала в липком стоне, чувствует как они падают вниз по пищеводу, расцарапывая воспаленные стенки.

Для своей боли она выбирает три слова, но Холдену их не называет: всесокрушающая.

Дом у офицера по-армейски чистый и такой же безликий, в ванной кафель идеальной белизны, Вероника почти с наслаждением оставляет на нем грязные следы, небрежно кидает свою скомканную, безвозвратно изуродованную одежду - от внутреннего мягкого нубука подкладки юбки отвратительно тянет потом, солоноватым запахом спермы и грязным нижним бельем. Она переступает ступнями на холодном поддоне душа и выкручивает до конца кран с ледяной водой, задерживает дыхание, как перед прыжком или волной, но лучше способа унять все куски своего болящего тела разом не знает. Мышцы на бедрах и тонких икрах, те, что помогали вбивать чужую плоть глубже к себя, удерживая и сжимая, сопротивляются, скрутившись в судороге, соски напрягаются до новой боли, Тодд удерживает себя в вертикальном положении, царапая пальцами ледяную трубу, подставляет под упругие струи лицо и медленно наливающимся мертвенным цветом лилового запястья. Заворачиваясь в кольца стекает окровавленная вода вместе с мелким мусором, грязью и кусками ее плоти и кожи, которую она сейчас снимает пальцами; запускает руку между своих ног и смотрит на мазок крови пусто и без удивления. Наклоняет голову с отяжелевшими рыжими волосами, прилипшими, как татуировки, на лопатки, будто всерьез думает, не снять ли ей насадку душа и не промыть себя невыносимо ледяной водой и там тоже, изнутри.

Всеобъемлющая.

"Однажды я выступала на соревнованиях" рассказывает она Холдену, пока он обрабатывает онемевшую рану на лице, отрезает кусок плотного бинта и закрепляет его специальной липкой лентой, она подвижно двигается, когда Ника говорит, "Неудачно совершила кувырок, вывернула руку. Она болталась, как плеть. Но мне сказали, что я должна закончить программу. И я закончила".
Толстовка с логотипом  Бостонского университета вся пропиталась водой, словно у рыжеволосой девушки появился новый слой сероватой безжизненной, собирающейся складками на пояснице, кожи. Под ножками стула собирались тяжелые, падающие со спутанных медных нитей, капли.

Буря идет на спад, когда офицер Рид укладывает ее на свою кровать, а сам уходит спать на диван в гостиной вместе с пледом и маленькой квадратной подушкой. Вероника не отказывается, пеленает себя в одеяло и долго ищет позу, в которой можно было уснуть. Она не может спать не боку, потому что это давит на рану, и на животе, потому что начинает болеть грудь, не знает, как положить руки, чтобы не тревожить вывернутые запястья. Оставляет на типовом комплекте постельного белья влагу, свой запах и мелкие рыжие паутинки волос повсюду, а еще скупые пятна крови - между ног все еще тянет и кровит свежо и напоминающе. По мере того, как умирает буря, растет отчаяние Вероники; в какую-то минуту она вся кривится, хочет позвать Мэри-Джейн и почти открывает рот в коротком детском "ма-ма!". Или спуститься вниз, к офицеру Риду, разбудить его и заставить повторить все то, что они сделали друг с другом с рыжеволосым мужчиной.
Вероника выдыхает, поднимает руку и находит на своем бедре округлые кровоподтеки, которые повторяют хватку пальцев - прикладывает подушечки на эти места и вдавливает с такой силой, что приходится закусить край подушки, чтобы не закричать.

Привычная.

После невыносимого многоголосья звуков все затихает - буря милостиво решает не ломать чужой дом, и Ника не спит эти несколько часов, прислушиваясь к отсутствию звуков, даже собственное дыхание неощутимо и незаметно. Когда первая светлая полоска рассвета чуть изменяет оттенок неба, рыжеволосая поднимается, возвращая на себя свою одежду, неловко, но осторожно двигаясь по поскрипывающему полу. Она оставляет мокрые змеи гольф и майку, расправляет освежеванную кожу юбки, содрогается от того, насколько пропитанная и влажная эта ткань, укладывает на постель толстовку Холдена, возвращаясь обратно в украденную чужую ткань олимпийки. На первом этаже звуков больше, здесь тикают часы, и офицер Рид негромко разговаривает во сне и зовет вернуться Пэйтон. Ника хочет подойти к нему, чтобы благодарно погладить по голове, но понимает, что любое прикосновение способно его разбудить.

Она покидает дом через дверь кухни, на улице довольно подставляя лицо свежему воздуху с запахом петрикора и влажного асфальта, какое-то время медлит на крыльце, зная, что от дома Уолтера здесь несколько вытянутых длинных кварталов, а Лора, Лора, оставленная в зеве тоннеля на съедение невидимым монстрам, где-то недалеко. Но медный блик в волосах и зеленые человеческие глаза заставляют ее остановиться - Ника делает пару шагов, бросая вызов, смотря, насколько внимательно двигается за ней взгляд, как зверь, наклоняет голову на бок. Волосы у нее еще не до конца высохли, и остывали на холодной коже сетью.

Странное, человекообразное существо из тоннеля было здесь - словно она приманила его собственным последним взглядом и улыбкой, просила этим себя найти. В пустом спокойном свете утра высокая худая фигура не кажется угрожающей и не кажется опасной, и сложно предположить, что это с ее телом сделал он, сейчас расслабленно прислонившийся бедрами к гладкому крылу Шевроле Вольт. Заныло с возбуждением растерзанное нутро.

Ника двигается скованно, осторожно, рассчитывая даже самое маленькое движение. Большая доза обезболивающего и холодный душ притупило все почти до бесчувственности, но чем ближе мужчина, тем явственнее и четче начинают проступать клеймом прикосновения. Ее тянет в костяной капкан, обтянутой кожей, почти невыносимо, как считанные часы назад в тоннеле - протягивает к его лицу руку и плавной лаской костяшками пальцев сдирает верхний слой жесткими рыжими волосками.

- Ты сказал, что знаешь, что со мной делать. - напоминает Ника ему, выдыхает беззвучно в воздух, пробуя "Шергар" на своем языке, - Что?