Полное имя: Мишель Моро
Вид: вампир

Возраст, дата и место рождения: 334 года, родился 30 декабря 1683 г. в провинции Воклюз, Сен-Сатурнен-ле-Авиньон, Франция

Род деятельности: художник, владелец недавно открывшегося приюта для бездомных животных, сторонник Всемирного фонда дикой природы (WWF)

Происхождение
Родственные связи: имена забыты, лица стерты

Так тихо… На окраине Аркхема, мне кажется, не водятся даже неустанные цикады. Я давно не ощущал такой тяжелой, гнетущей тишины. В расстеленном на траве передо мной отрезе бархата утопают и поблескивают тусклым свечением тяжелые серебряные подвески: искусно вылитая слоновья голова, анкх, украшенный лазуритом, спираль наутилуса, размером с мою ладонь. Драгоценные подарки моего детства, легкомысленно выпрошенные у papa.
***
Он хмурится, озабоченный тем, что экипаж ещё не подали, но все же ласково треплет меня по голове, на миг оторвавшись от пересчета багажа, и твердо выговаривает "oui", только чтобы я поскорее отстал и больше не тряс его за рукав.
Удивительно, как избирательна наша память, что мы не помним, как выглядят лица любимых, но бережно храним оброненные когда-то вскользь слова.
Среди зеленых насаждений и утоптанной пыли Ампас де Грильон наша вилла представляла собой блистательный образец эпохи Возрождения, и красоте внешней отделки, равно как и интерьера, была обязана моей матери, обладавшей удивительным талантом заниматься десятью делами сразу, не вставая с кресла. Иногда ей все же приходилось совершать прогулки по парку, полукругом замыкающему задний двор виллы, чтобы отдать должное своим стараниям и обратить внимание гостей на статую обнаженного Давида, на чьи мраморные икры играючи падали отблески воды в фонтане. Я мог часами сидеть, свесив ноги в воду, и наблюдать за тем, как ползут тени по складкам обтесанного камня. Наверное, это длилось, от силы, минут пять, но детскому уму все кажется грандиознее, чем есть на самом деле. Я верил, что он живой, просто не может никак освободиться от сковавшего его заклятия. Приезжающие вместе с тетушками кузины были, кажется, больше всех поражены этим барочным изваянием, потому что первым делом по приезде, только их разодетые в пестрые ткани, надутые от важности наседки отворачивались, бежали к фонтану и о чем-то перешептывались и тихонько хихикали, манерно прикрывая ладошками белые зубки, подражая их старшим. Их смех был мне понятен, хоть меня и раздражала их наивная глупость; точно так же я понимал ухмылки и переглядки гостей за спиной маман – вся эта роскошь была чужда нашему маленькому городку, мы были не более, чем сибариты, «просто смешно».
Может быть, заметив мое трепетное восхищение скульптурами (не зная меж тем, что восхищало меня отнюдь не только волшебство слившихся воедино рук и камня, но любые выразительные черты человеческих тел), но скорее, чтобы не отставать от моды, после школы (период совершенно изматывающий, не романтичный и потный, потому что мне запомнились только жаркие июльские месяцы, остальное же время я был занят учебой, как и любой прилежный garçon) меня, сопроводив добрым напутствием и денежной суммой, которая приносила родителям удовольствие думать, что я не вернусь домой, по крайней мере, до тех пор, пока им не стукнет пятьдесят, отправили на обучение в Париж.
***
О Париже было сказано уже столь многое, что вряд ли я смогу описать его, как-то по-особому. Я был маленькой мошкой среди таких же мотыльков, вившихся вокруг шелковой туфли солнечного короля Людовика XIV. Все были ослеплены сиянием Парижа. Я, как и все, кто обладал достаточно тугим кошельком, чтобы держаться подальше от окраин города, где зловоние пропитывало ткань настолько прочно, что никакие духи не могли отбить этот тошнотворный запах, считал, что лучше места на свете вообразить невозможно.
Как это ни смешно, но я не пропал в этом городе только лишь благодаря своей природной лени и воспитанной во мне несамостоятельности. Маман определила меня к художнику, на её провинциальный вкус, превосходному. "Ah, vous regardez ces peinture!" Если вы спросите, отчего же меня не отдали в ученики к скульптору или гравировщику, так это потому, что мои детские поделки из глины приводили всех в первобытный ужас и страх (я никогда не был силен в прикладном искусстве), и семейным советом за дверью спальни было решено, что уж с кистью или пером, на худой конец, я управлюсь лучше, потому что рисовали все, поверьте мне, все до единого. Я ехал в Париж, мечтая о том, что буду входить в ряды интеллигенции, да так и вышло: интеллигенция была всюду, сплошь и рядом.
Уроки начались практически сразу после моего прибытия и проходили у всех одинаково: сперва вся группа собиралась перед учителем и наблюдала за тем, как он, с напускной мукой на лице делает набросок и объясняет, чем отличается сепия от сангины, а затем уже пробовали и мы, неумело, но с горячим желанием и верой в себя. Так я обучался до тех пор, пока мне не стукнуло девятнадцать, и пока я не встретил первого в своей жизни вампира.
К этому времени я уже достаточно осмелел, чтобы, найдя укромное местечко где-нибудь в парке, делать наброски с надеждой, что какая-нибудь девушка мне улыбнется. И все же, будучи по натуре человеком робким, не мог подолгу выносить взглядов прохожих, поэтому чаще размещался на набережной Сены, где меня неплохо развлекала архитектура дворца Тюильри. Бесконечные окна и пилястры занимали меня так, что я не обращал внимания ни на что вокруг, в этом сосредоточении он меня и нашел. Раскритиковал мои рисунки, моего учителя и мою одежду: все у меня было не так, как полагается художнику. Его звали Виктор (фамилия стерлась из памяти), и выглядел он точь в точь, как Салаи на картинах да Винчи. Было в нем что-то мистическое и неземное. Я был очарован. В тот же вечер, под его надзором, я сжег все картины, что имелись у меня дома, и впервые за два года побывал в приличном ресторане.
Виктор был одним из немногих, с кем я мог поговорить, но больше мне приходилось слушать. Он рассказывал мне обо всем: о политике, о моде, о литературе, о жизни. Он обладал острым умом, превосходным вкусом и четкими взглядами на жизнь, он не сомневался, даже если был неправ, и заражал меня своей уверенностью. Я не знал ничего другого; оказалось, я все это время жил в темноте!
Вскоре Виктор начал учить меня изобразительному искусству: как только солнце садилось, я собирал вещи и отправлялся к нему. Несмотря на свою словоохотливость, он всегда был очень скрытен во всем, что касалось его жизни напрямую. Так, в его доме, сравнительно небольшом для человека, который может себе позволить потратить целое состояние за ночь, всегда присутствовал горький запах опиума, а как-то, проходя мимо спальни, я разглядел в его постели крепко спящего юношу. У меня к нему было много вопросов, но я не хотел рисковать его расположением, более того – я отчаянно пытался ему понравиться, мысль о том, что однажды он меня бросит, была для меня невыносима. Между тем, славные дни нашего единения подходили к концу.
***
Он познакомил меня с Бартелеми в одну из тех ночей, когда мы должны были рисовать с натуры. На тот момент мне исполнилось двадцать четыре года и я подавал большие надежды. Он и прежде баловал меня натурщиками, позволяющими кропотливо работать в тишине и покое, прощающими долгое ожидание и ошибки за круглую сумму, но в этот раз все было иначе. Я видел, как горели его глаза при виде этого юноши – он никогда не смотрел так ни на меня, ни на кого другого. Должно быть, для него этот мальчишка представлял то же самое, чем был для меня Виктор: кипящая энергия, облаченная в непознанное, изысканное лакомство для изголодавшейся, заскорузлой души. Из того, что он не познакомил нас в кафе, на танцах или в театре, я сделал самый простой и очевидный вывод, что этот юноша теперь вхож в его жизнь так же, как и я. Как это ни странно, я не ошибся (я уже начинал взрослеть, иногда мир являлся мне таким, каков он есть на самом деле), и Бартелеми стал его вторым учеником. Позже я заметил, что все реже оказываюсь с Виктором наедине, и все чаще провожу ночи в одиночестве. Такой расклад меня совершенно не устраивал и, за неимением других точек воздействия на своего учителя, я решил кутнуть, вот так просто. Для того, чтобы славно провести время в Париже, у меня теперь имелось все: красота, деньги и знакомства, приправленные жгучей ревностью. За все годы своего существования я едва ли когда-то видел грязь большую, чем среди высшего общества. В безумных попойках и оргиях я провел столько времени, что потерял счет дням. Веселье было неустанное, я засыпал на софе, среди обнаженных тел, в одном доме, и просыпался в экипаже, следующем по мощеной улочке Шанз-Элизе в другой. Я не узнавал ни одного лица рядом, но все они знали меня, и я блаженно улыбался, проваливаясь в нирвану.
Когда Виктор нашел меня, я был настолько пьян, что не чувствовал ни холодной, мокрой земли, на которой лежу, ни кровоточащей раны в боку. Вероятнее всего, я потерял слишком много крови, и, если бы он меня не нашел, так бы и умер в том переулке, но мучения мои еще не подошли к концу. Два дня я метался в лихорадке на мокрых простынях под присмотром Бартелеми, в бреду, проклиная его и весь его род, а потом, злобный и ничтожный, испустил дух. Перед смертью я видел, как восходит солнце, и как его робкие утренние лучики освещают комнату. Лучше бы я умер в то утро.
***
Они откопали меня спустя три дня и не стали сразу вытаскивать из земли, не до конца уверенные, все ли сделано верно: я был образцом номер один, подопытным кроликом, которого не жалко и закопать в случае чего. С Бартом он бы никогда так не поступил. Но все-таки я открыл глаза, и увидел перед собой звезды. Это ощущение я не забуду никогда, хоть и свыкся с мыслью, что больше не почувствую, как бьется мое сердце, и как горяча кровь в жилах. Разница между живым и мертвым был разительна, пусть и не очевидна на первый взгляд тому, кто не был чувствителен при жизни. Я как будто стал на целый век старше, очерствел: звездное небо меня больше не трогало. Не сияли ореолы светил таинственным светом, не было небо подсвеченным сапфировым куполом, медленно  вращающимся над земным шаром, не пугала больше луна своей мистической силой. Я помню это так хорошо лишь потому, что сравниваю это бытие с тем, каким оно было при жизни; лишь потому, что до сих пор помню, как сладко было жить и ощущать, что каждый миг – он бесценен. Что же, во всяком случае, я жил, и надо мной возвышался Виктор с протянутой ладонью, такой же прекрасный, каким я его запомнил.
Некоторое время мне понадобилось, чтобы примириться с мыслью, что я отныне стал вампиром. Я не был шокирован, так как и при жизни отличался суеверностью, но некоторые моменты моего теперешнего существования были столь отторгающими, что я свыкся с ними не сразу. Могу предположить, что поначалу мне не хотелось пить кровь, но это продлилось ровно до первого кормления, а моральная и эстетическая сторона этой жизненной потребности вовсе не казалась мне ужасающей, потому что в мире было полно людей, и в основной своей массе они меня совершенно не заботили. Мне тяжело было смириться с тем, что я больше никогда не увижу солнечного света и никогда не увижу свою семью. Я жалел, что столь долго оттягивал момент возвращения домой. В остальном же, каким бы мрачным мир мне не казался, передо мной открывались перспективы вечной жизни, и мне необходимо было понять, чем я хочу заниматься.
Первым и самым естественным было желание обладать Виктором всецело. Слово «вечность» еще не набило оскомину, и я мыслил, как молодой человек, на уме у меня была только любовь; смерть ничему меня не научила. Как всякий порядочный француз, я знал толк в сердечных чувствах, но еще не познал их широкого понятия: делить учителя с Бартелеми казалось мне невозможным. Я недолго утешался мыслью, что с Виктором мы одна семья – вскоре он обратил и его. Все трое мы жили в одном доме, спали в одной кровати, питались одной кровью. Между нами больше не осталось секретов: ночь, опий, тело (связь определяйте сами).
Со временем я пришел к мысли, что больше не могу выносить пронзительный взгляд Бартелеми. Куда бы я ни шел, я везде натыкался на него и его черные глаза, напоминающие мне  о том, что я лишний в этом доме.  Mon, mon… И без него я знал, что Виктору мало меня одного. К тому моменту я достиг в своем художественном умении того уровня, что даже сама королева имела в коллекции не одно мое произведение, и все равно этого было недостаточно, чтобы быть единственным в жизни Виктора. Шел двенадцатый год нашей совместной жизни, и он начал всерьез задумываться о том, чтобы обратить еще одного человека; я же вознамерился убить Бартелеми. Последней каплей стало то, что они совершенно перестали скрывать от меня свои отношения, и каждый рассвет я засыпал под сладкую истому двух тел, доносившуюся до моих ушей сквозь любые двери и замки. Относительно вампиризма я знал только те основы, которые Виктор посчитал нужным нам сообщить (впрочем, я полагаю, он и сам толком ничего не знал, но был слишком горд, чтобы это признавать), поэтому, чтобы исключить любой риск, раздобыл для себя кинжал, выполненный полностью из серебра, за исключением рукоятки – она была деревянной. Дождавшись, пока Виктор покинет дом, я направился прямиком в комнату, отведенную под мастерскую Бартелеми. Он сидел ко мне спиной и не обернулся, когда я вошел, хотя и слышал прекрасно мои шаги. Дальше все происходило стремительно, и я не вспомню уже всех деталей, только когда я ударил и Бартелеми смог увернуться, отделавшийся лишь раной на предплечье, между нами началась борьба, и тут же рядом возник наш учитель и попытался нас разнять. Ни один из нас не был подготовлен к драке, мы плохо управлялись с собственной силой, привыкшие полагаться только на интеллект, и в переплетении рвущихся от натуги мышц чья-то рука, сжимающая кинжал, соскользнула, рванулась и вонзила острие в грудь Виктора. Мы оба, ошарашенные, не успевшие еще понять, что произошло, уставились на оседающее тело: сила, с которой был нанесен удар, была столь огромной, что кинжал вошел по самую рукоять. Виктор рассыпался у нас на глазах; он был мертв, окончательно и бесповоротно. 
***
После его смерти, как полагается, были выяснены некоторые скабрезные обстоятельства, посему я сейчас вспоминаю его уход без всякого сожаления. То, что я не прибил cette insupportable Бартелеми там же, на месте, первым, что попадется под руку (запорошенный кинжал, ножка стула), объясняется ужасающе простым фактом: все эти годы Виктор водил нас за нос. Ни я, ни Барт, в сущности, никогда не любили учителя, и яд его чар  испарился вместе с ним, оставив после себя только сосущую пустоту. Мы долго приходили в себя, словно заново учась жить; нам было неловко разговаривать, есть и пить (два в одном, как удобно), мы засыпали и просыпались бесцельно. На подвиги нас толкнула нужда - давно забытое, отрезвляющее чувство. Дом был заложен, вдобавок ко всему, Виктор накопил столько долгов, что почти все наши картины перед его кончиной были распроданы, и теперь у нас было два выхода, либо пустить все силы на работу и надеяться, что наши таланты и имена позволят собрать нужную сумму для покрытия ссуды, либо бросить все и бежать из Парижа. В конце концов, мы предпочли думать, будто нам осточертел и этот город, и Франция, в частности.
Так закончился наш оседлый период жизни – от рождения и до зрелости – дальше стареть мы предпочли по всему земному шару. На тот момент мне было сорок пять лет, шел 1728-й год.
***
Я медленно вдыхаю морозный осенний воздух, и тугие механизмы моей жизненной системы начинают потихоньку вращаться. Я знаю, что не стоит злоупотреблять этими ощущениями, но иногда так хочется почувствовать себя вновь живым, почувствовать, что трава, на которой я сижу – холодная, что в моей груди еще спрятано сердце, почувствовать, что я теплый, а не просто мраморное изваяние, наподобие mon cher David.
Один небезызвестный человек однажды сказал, что жить нужно ради того, что ты считаешь важнее себя. Все-таки, искать объективный смысл жизни – пустая трата времени, но данная аксиома позволяет каждому индивиду самостоятельно определить для себя цель.
За триста с лишним лет своего существования я убил немало времени на потребительство, и в итоге сделал вывод, что такая форма восприятия внешнего мира не наполняет и не насыщает, а лишь еще больше растягивает бездонный желудок желаний. Жажда – это то, что обратиться против тебя самого рано или поздно, ибо, чем больше ты жаждешь, тем больше тебе требуется. В конце всегда все заканчивается трагично, так было и у меня. Бартелеми был моим поводырём, пока я находился на грани небытия без цели и  без каких-либо желаний. Он был ненасытен, неустанен, ему всегда было мало, он бы не успокоился, пока не объездил все страны, не обесчестил всех юнош и девиц, не сожрал бы весь человеческий род. Мы пребывали в разных сферах, он гонялся за демонами на земле, я – в своей голове. Я размышлял о том, что люди к старости дряхлеют не только физически, но и умственно, и вовсе не от того, что их удручает скорая смерть и морщины на руках; я считал, их гнетет бремя долгой жизни. Так, я ждал, что превращусь в итоге в одного из этих шарпеев, разлагающихся в воспоминаниях, с одной лишь разницей, что буду облачен в кожу молодого человека. Допускаю, что так оно и случилось, но за неимением благоприятного исхода в виде кончины, я, точно закипающий в турке кофе, вырвался из цепких лап депрессии.
Я продолжал рисовать, иногда вспоминая о том, что совершенствование как самоцель – не самое бесполезное занятие. Понемногу (не в силу заинтересованности, а в связи с отсутствием источников) узнавал про свой род и лелеял крохотную надежду однажды быть выжженным из семейного древа. Со смаком я обнаружил, что не только обратная сторона луны скрыта от человеческих глаз, но и земной шар прячет свои тайны под покровом обыденности: магия пронизывала наш мир тонкой леской, стоило только прищуриться, чтобы увидеть ее сверкающую грань. И я, и Бартелеми, были не более чем плодами древнего волшебства, но, к сожалению, были неспособны овладеть хотя бы толикой магии.
За время наших путешествий мы видели немало разного, где-то (пространство и время) было хорошо, где-то – плохо, и даже для того, чтобы воскресить в своей голове эти воспоминания, уйдет немало часов. Можно только сказать, что теперь я хотел только остепениться, осесть где-нибудь, пусть это будет небольшой поселок, или огромный город – не важно. Начать подобие нормальной жизни, хотя бы попытаться сделать вид, что я – человек, почувствовать себя в его шкуре. И самое главное, у меня были простые человеческие желания, глупые и мимолетные, которые я хотел осуществить.

Внешность
Цвет глаз: карие
Цвет волос: темно-каштановые
Рост: 6' 0" (183 см.)
Используемая внешность: Louis Garrel

Умения
Бегло владеет французским, английским и немецким, немного говорит in italiano, en español  и по-русски. Водит машину; разбирается в видах растений; некоторое время изучал медицину, но больше сведущ в том, что касается животных (ветеринария). Обладает каллиграфическим почерком, умело рисует в различных стилях. Может сыграть несколько токкат на клавишных инструментах, так как некоторое время пытался этим заниматься (небезуспешно).  Одарен бесценным талантом укладывать свои кудри так, как ему пожелается.

Дополнительно
Мишель спонтанная и творческая натура, не лишенная своеобразного юмора, часто понятного только ему. Несмотря на то, что он считает себя глубоко консервативным, его все же влечет все новое (и хорошо забытое старое). Он по-своему взбалмошный, принципиальный и романтичный француз, не привыкший к компании посторонних.

ИНФОРМАЦИЯ ОБ ИГРОКЕ

Стиль игры: Размер постов в среднем от 4 тысяч символов, играю как от первого, так и от третьего лица. Частота постов – стабильно пост в неделю, может быть больше, зависит от реала и сложности самой игры. Вообще всегда и во всем стараюсь подстраиваться под соигрока. 

Другие персонажи: нет