«Когда я стою здесь перед вами в суде, я стою здесь ни один. Вместе со мной здесь находятся шесть миллионов обвинителей, но они не могут встать на ноги и указать на человека, сидящего в кабине на скамье подсудимых и плачущего, со словами: «Виновен!». Их прах развеян над холмами «Освенцима» и над полями «Треблинки», их останки разбросаны по всей Европе. Их слезы были выплаканы, но их голоса так и не были услышаны. Но я здесь и, следовательно, я буду говорить за них всех, и в память о них будет принят обвинительный акт»
(11 апреля 1961 года
Гидеон Хаузнер, генеральный прокурор на процессе А.Эйхмана в Иерусалиме)

10 ноября 2004 г.
Венгрия, Секешфехервар, окраина города.

Он не мог говорить за шесть миллионов. Более того, некие порывы максимализма под соусом из гуманизма слишком давно уже были чужды мужчине. Он знал и понимал, что не имеет никакого морального права взваливать на себя неподъемную ношу, однако имеет самое что ни на есть полнейшее право вернуть свое. А еще он имеет право на месть. Столь деструктивную, как считают продвинутые психологи и доморощенные философы, что так и хочется прижать их к стенке, заглядывая в искрящиеся любовью к ближнему глаза, много ли они потеряли за свою жизнь? И какова доля этих потерь по вине других? Вряд ли они смогу дать удовлетворительный ответ.
Исаак Ковач не был зациклен на мести, отдавая всего себя только ей одной. Но и нельзя сказать, что он был от нее свободен. Скорее она стала некой частью сложного паззла, в виде которого можно было представить всю его долгую жизнь, длиною в сто шестнадцать лет. И все же не вендетта вела его в небольшой дом на окраине венгерского города  Секешфехервар. Стены из потемневшего от времени камня скрывали за своей толщей двух людей, о которых маг успел узнать достаточно, чтобы более не сомневаться. Господа Зильбер и Рауш, наверное, обладая Исаак феноменальной памятью, он бы смог вспомнить их лица, увиденные шестьдесят лет назад. Но у него были способности иного рода, а в данном случае фамилий, которые они так не удосужились сменить, и прочих биографических данных было достаточно с лихвой.

Ковач шел к ним разговаривать. Он не был обвинителем, пусть и испытывал к бывшим австрийским солдатам ничто иное как омерзение. Возможно, это было неправильно, но мужчине было плевать. Это их грязные руки касались того, что было нажито родом Ковачей долгим и упорным трудом. И сейчас он, как потомок, имеет полное право на свои чувства, какими бы негативными последние не были. Но, можно повторять снова и снова, он шел разговаривать. Много лет назад эти люди присвоили некоторые вещи, хозяевами которых не были и никогда стать не смогут. И он направлялся к ним исключительно ради того, чтобы забрать свое. Более того, стоит отметить, что мужчина готов был заплатить за эти вещи немалую сумму, убеждая себя, что это плата за хранение, за то, что предметы не были за эти годы уничтожены и сто раз перепроданы, за то, что ему не составило большого труда после получения определенной информации распутать очередной клубок до его логического конца. Какие-то чувства, все еще жившие в душе мага, робко пытались дать о себе знать глухой болью и виной, что даже когда историческая справедливость давно восторжествовала в полной мере, он вынужден договариваться с теми, кого вовремя не отправили на эшафот. А еще лучше – не расстреляли. В спину. Им же самим и уподобляясь. Под звуки фрейлекса, что играют, сходящие от голода с ума, музыканты. Под лай овчарок и крики воронья.

Исаак остановил автомобиль примерно за квартал от нужного места, несколько минут просто просидев не шевелясь. Затем помотал головой, отгоняя эфемерных призраков прошлого, сейчас они могли сослужить ему плохую службу. Он неспешным прогулочным шагом шел по тенистой аллее, которая, даже несмотря на то, что листва с деревьев уже облетела, все равно казалась лишенной даже тусклого лунного света. Дым от сигареты утопал в темноте, смешивался с паром от дыхания, все же ночью уже становилось ощутимо холоднее. Прежде, чем прикоснуться к ручке двери, Исаак в очередной раз мысленно повторил для самого себя, что он идет лишь разговаривать.

И они разговаривали. И ничего не изменилось. Ковач не помнил лично этих двоих, но помнил их как собирательный образ той сволочи, что готова была марать руки в крови своих земляков, лишь бы принять позу повыгоднее, ложась под новую сильную власть. Озлобленные марионетки, до сих пор пытающиеся самоутвердиться. Их не устраивала цена, они спорили, отвратительно то и дело смеялись. Ковач старался вести себя достойно, нацепив маску отрешенности и непроницаемости. Он повышал цену, видя, что несметными богатствами эти двое не обладают, и рано или поздно должны проявить свою алчность во всей красе. Но, кажется, они шли на принцип, чем вызывали все новые и новые волны раздражения. Исаак слушал их, сидя в кресле их гостиной, и пытаясь отделаться от навязчивой мысли, что костюм теперь придется сжечь, после соприкосновения с обивкой этих кресел, после того, как ткань пропиталась этим воздухом. Пожалуй, временами он был излишне брезглив, хоть и мог себе это позволить.

Нет, им не казалось, что они проявляют излишнюю наглость, не желая получать большие деньги за то, что по идее должны были отдать бесплатно, да еще и принести свои глубочайшие и искренние извинения. Они цеплялись к словам, и Ковачу было все сложнее сдерживаться. Он знал, что был сильнее и старше их. И на его стороне была не только справедливость, но и хладнокровие, правда, последнее улетучивалось все сильнее и сильнее. Он не пытался предстать перед ними в лучшем свете, но терпение было на исходе, а уйти с пустыми руками мужчина бы себе никогда не позволил.

Аффект. Странное и тяжелое понятие, с которым ранее, кажется, Исаак был лично не знаком. Он не помнил, что именно послужило катализатором, какое слово, жест или выражение лица спустило пусковой крючок, но, кажется, все случилось достаточно быстро. Он никогда не был первоклассным боевым магом, но видимо в ситуации наивысшего эмоционального всплеска, какие-то былые познания проявились сами собой. Как и вполне человеческое оружие. Пелена спала, когда Ковач стоял посреди гостиной с разломанной мебелью, а на полу перед ним лежало два тела с зияющими чернотой отверстиями во лбах.

Мужчина в строгом костюме сидел на берегу реки, отрешенно наблюдая за пламенем большого костра. Ему пришлось постараться, чтобы оградить это место от любопытных глаз, но тем и отличаются магические способности от простых человеческих. На заднем сидении его машины заботливо завернутые в плотную ткань, лежали те вещи, за которые он готов был заплатить баснословные деньги тем, кто теперь лежал, объятый очистительным огнем. Исаак не испытывал ни малейших угрызений совести, и не считал даже это поводом для какого-либо беспокойства. Он слишком давно уже научился мирно жить с той трагедией, что случилась шесть десятков лет назад с теми, кого он по-настоящему любил. И кого не смог спасти. Он научился договариваться со своим огромным чувством вины. Он научился забываться, но ни в коем случае не забывать. И сейчас, смотря в темные силуэты деревьев, тонущих во мраке ночи на том берегу реки, сквозь языки пламени, он проваливался в то крайне редкое состояние, когда ему отчаянно хотелось мести. И он творил ее своими руками. У него была своя правда, свои мотивы и свои методы. И, что самое главное, он слишком давно уже разучился сожалеть о содеянном.

«Было бы естественно, чтобы чувства мщения и ненависти перевесили все. Но так не произошло. Даже после Катастрофы молодежь стала искать другие пути»
(1985 г.
Интервью Гидеона Хаузнера израильскому молодежному журналу «Сабра»)

3 декабря 2004 г.
Великобритания, Лондон, антикварный салон «Kovacs antiques»

Ничего необычного не было в этом звонке, по крайней мере так изначально показалось Исааку, сразу же после того как он повесил трубку. Подумаешь, он не виделись с Рихардом Болемом некоторое количество лет. Так ведь и близкими друзьями, да и друзьями вообще, их вряд ли можно было назвать. Исключительно рабочие отношения, пожалуй так. И точно также было и в это декабрьское утро. Ковач не привык отказываться от работы, особенно понимая, что она наверняка будет выгодна и ему самому. Они договорились встретиться в пять вечера в одном из его антикварных салонов в центре столицы.

Исаак не планировал надолго оставаться в Лондоне, просто будучи в Европе заехал проверить, как идут дела, и затем сразу же вернуться обратно в Соединенные штаты. Почти два года, проведенные им по большей части в Венгрии, одновременно радовали возможностью общения с сестрой и племянницей, с которыми так долго была потеряна всякая связь. И в тоже время опустошила. Исаак не пытался быть идеальным, не претендовал на райские кущи и вопиющую безгрешность. Но ранее ему не приходилось убивать. Тем более, по сути, в условиях, напрямую не угрожающих его собственной жизни и благополучию. Будучи уже далеко не ребенком, он умел справляться с внутренними переживаниями, как минимум, не вынося их на всеобщее обозрение. И все, кто знали мужчину, точно также знали и то, что по его внешнему виду крайне проблематично определить, о чем он думает и какие эмоции испытывает. Ковач считал это своим личным успехом и достижением.

Лондон мужчину успокаивал, потому он провел первую половину дня, сидя у окна в своей здешней квартире, с кофе, сигаретами и книгой. И это было, пожалуй, лучшим вариантом отдыха из всех возможных. В салоне он появился примерно за полчаса до времени встречи, неспеша осмотрел представленные на продажу предметы, с удовлетворением отметив, что дела идут хорошо, а значит он не зря платит всем этим людям. Рихарда он ждал в кабинете. Когда-то это был еще даже не салон, а просто маленькая лавка, первая из всех, которые впоследствии открывал Исаак. Потом он выкупил еще два помещения рядом, и в одном из них сделал рабочий кабинет. С тех пор тут лишь усердно производили уборку, но больше ничего не меняли и не трогали.

- Здравствуй, Рихард, - мужчина поднялся, когда дверь кабинета распахнулась, и выйдя из-за стола сделал несколько шагов навстречу, протягивая руку для обязательного рукопожатия. – Прошу, - он прошел к двум креслам и небольшому столику между ними, стоящими в другом конце помещения. Это явно лучше чем общение через большой письменный стол. Дождавшись, пока Болем сядет, Исаак опустился во второе кресло следом. – Будешь что-нибудь? Кофе, чай, алкоголь? – формальности, но все же обязательные к соблюдению. – Много лет прошло, - Ковач едва заметно улыбнулся, и после продолжил, - Что привело тебя ко мне? – он умел вести долгие светские беседы, вот только сейчас не видел в этом ни малейшего смысла, предпочитай перейти непосредственно к делу.

Проблема с Эйхманом заключалась именно в том, что таких, как он, было много, и многие не были ни извращенцами, ни садистами — они были и есть ужасно и ужасающе нормальными. С точки зрения наших юридических институтов и наших норм юридической морали эта нормальность была более страшной, чем все зверства, вместе взятые, поскольку она подразумевала — как неустанно повторяли в Нюрнберге подсудимые и их адвокаты,  — что этот новый тип преступника, являющегося в действительности «врагом человечества», совершает свои преступления при таких обстоятельствах, что он практически не может знать или чувствовать, что поступает неправильно.
(Ханна Ардент "Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме")

18 ноября 2004 года
Будапешт, Венгрия. Отель "Four Seasons Hotel Gresham Palace Budapest"

Представитель Министерства иностранных дел Венгрии, в осанке которого угадывалась военная выправка, потому что потерять таковую невозможно, даже если человек окажется прикован к инвалидному креслу, одаривал вопросительно-укоризненным взглядом стоящего рядом с ним детектива венгерской полиции. Оба они только что переступили порог просторного номера в одном из лучших отелей столицы. Временный хозяин данного номера стоял напротив, ровно на том состоянии, чтобы можно было спокойно разглядывать незванных гостей. Он предполагал, что они придут, хотя настойчиво просил сотрудника посольства Соединенных штатов Америки не делать из мухи слона, и не устраивать цирк абсурда, подавая всяческие ноты протеста по поводу незаконного, по их мнению, допроса американского гражданина. Но сделали они, вероятно, по-своему, в противном случае эти двое мужчин сейчас здесь не стояли бы, чувствуя себя явно не самым лучшим образом.
- Не стоило, господа, - Исаак чуть улыбнулся, выслушав речь с извинениями, складывалось впечатление, что детектив придумывал ее не сам, по крайней мере, разговор с ним в его кабинете был построен совершенно иначе. - Это Ваша работа, я все понимаю, и у меня нет никаких претензий. - Ковач протянул руку, как знак того, что на этом можно закончить разговор, а также, что он точно не держит зла или обиды на правоохранительные органы своей Родины. Многие в процессе получения очередных документов, соответствующих визуальному возрасту, старались обозначить место рождения той страной, в которой жили на данный момент. У Исаака, хоть он и имел на данный момент американское гражданство, место рождения было указано настоящее. Возможно, причиной тому была ностальгия по тем временем, когда в этом городе и стране он был абсолютно счастлив. Все, что от этого осталось - лишь название величественного города, и два языка, на которых он до сих пор может свободно разговаривать, с той лишь разницей, что на идиш говорить теперь уже банально не с кем. - Всего доброго.
Выборочное ограбление - очень странное словосочетание было произнесено, но Ковач предпочел списать это на волнение говорившего, за которым только что захлопнулась дверь гостиничного номера. Конечно, у него не могло быть ни одного, мало-мальски адекватного мотива, грабить двух зажиточных граждан, да еще и похищать их. По крайней мере сейчас полиция отчего-то усиленно цеплялась именно за версию похищения. Хотел бы Ковач посмотреть на тех, кому бы понадобились два эти выродка. Просто два недалеких человека, всю свою жизнь идущие путем наименьшего сопротивления, ища лишь выгоду, и далеко не всегда думающих о ее цене. И таких, как Рауш и Зильбер было много, во все времена, сколько вообще существует человечество. К сожалению.
Он подошел к окну, на ходу закуривая, потому что когда ты платишь достаточно - можно попрать правила приличия и пожаробезопасности. Исаак видел, как эти двое покинули здание отеля, коротко кивнув друг другу, и разошлись в разные стороны. Представитель министерства сел в машину, а детектив пошел пешком, под накрапывающим дождем. Мужчина затушил сигарету и задернул шторы. Пройдя в другой конец комнаты, он достал из чемодана сверток, осторожно снял слои ткани, извлекая на свет увесистую старую книгу, и с ней опустился в мягкое и массивное кресло. Ему предстояло найти еще достаточно много. А пока существует цель - человек жив.

3 декабря 2004 г.
Великобритания, Лондон, антикварный салон «Kovacs antiques»

Что ж, пусть будет семьдесят шестой, Исаак не видел смысла спорить, как и не считал необходимым запоминать все даты. Некоторые он помнил слишком хорошо, настолько, что предпочел бы забыть их вовсе, но это было невозможно сделать. Порою мужчине казалось, что даже обратись он к какому-нибудь другому магу, с просьбой стереть ему память, все равно не получилось бы. Она была бы девственно чиста, как белый лист бумаги, и лишь в некоторых местах, темными, растекающимися чернильными кляксами, зияли бы эти даты, стремительно заполняя темно-синим весь лист от края до края. Дата их последней встречи с Рихардом в это число не входило, зато обстоятельства Ковач прекрасно помнил. И потому ему было вдвойне интересно, что сподвигло мужчину сначала позвонить, а затем - прийти на эту встречу.
- «Szabályok összegyűjtése»? - Исаак размеренно повторил название прекрасно известного ему трактата, спокойно, но со скрытым интересом разглядывая собеседника, - У меня? - Ковач едва заметно кивает, параллельно с Рихардом доставая портсигар. Небольшие клубы сигаретного дыма поднимаются к потолку, пока он выдерживает небольшую паузу после вопроса, по сути своей риторического.
Достопочтенные господа герр Зильбер и герр Рауш. Пепел не умеет говорить. Уж я-то знаю это, как никто другой.
Исаак знал, что эта книга имеет некое крайне важное для Болема значение. Как и то, где она на данный момент находилась. Если не упоминать о местонахождении информаторов, заодно. Отчасти, мужчине было даже любопытно, откуда его собеседник узнал Зильбера и Рауша. Впрочем... теперь это уже вряд ли имело какое-то значение.
О трактате Рихард спрашивал часто, в конце каждого отправляемого ему письма. И каждый раз Исаак отвечал отрицательно, нисколько не кривя душой. Данная книга впервые за очень долгие годы попала в его руки менее месяца назад, той ценой, которую он никогда не собирался платить. В ту ночь мужчину посетила странная мысль: а не стал ли он ближе к тем, кому принес смерть в своих собственных руках? Совершив убийство не защищаясь, не спасая себя или других, но ради своеобразной, пусть и совершенно по его мнению справедливой, выгоды? Но эта мысль исчезла также стремительно, как и возникла, утонув в других мыслях и эмоциях, куда более сильных, значимых и настоящих.
- Значит, ты не оставил надежды ее найти? - и снова риторический вопрос, ибо ответ был очевиден, и также был первопричиной их сегодняшней встречи. Интересно, зачем она тебе? Исаак верил, что Рихард понимал, что данную книгу он не готов будет ни отдать, ни продать, максимум, лишь дать ознакомиться. И в тоже время ему было интересно - откуда берется столь сильный интерес, не утихающий годами, и даже десятилетиями. - И эти господа, - за свою долгую жизнь Ковач научился умело скрывать эмоции, а потому на последнем слове не было ни единого акцента, выражающего его истинное отношение к этим двоим, ныне покойным. - Зильбер и Рауш, да? Они считают, что книга у меня. Занятно. - Исаак едва заметно улыбнулся и затушил сигарет о бронзовое дно старой пепельницы. Ненавязчивые элементы необязательной роскоши.
Исаак не демонстрирует испуга, да и страха в нем нет, как такового. Скорее некоторое удивление и интерес, что также точно запрятаны весьма глубоко, чтобы их нельзя было прочесть сходу на лице. - Хорошо. Допустим, что книга находится у меня, и твои информаторы тебя не обманули, - интересно, за сколько бы эти двое австрийцев готовы бы были продать книгу Болему? - И я лишь хочу спросить, что ты хочешь? Ознакомиться с ней? - вряд ли речь шла о получении копии, учитывая специфику самой книги. Но пока Исаак до конца не понимал, что именно является главной целью старого знакомого, он не мог говорить более прямо и открыто.

Шестнадцать лет назад, когда впечатления были еще свежи, бывший узник Бухенвальда Давид Руссе описал то, что, как мы теперь знаем, происходило во всех концлагерях: «Триумф СС требовал, чтобы истерзанная жертва дозволяла отвести себя к виселице, не выказывая никакого протеста, чтобы жертва отреклась от себя, забыла о себе, чтобы она утратила свою личность. И делалось это не просто так, не из чистого садизма, эсэсовцам было нужно, чтобы жертва признала свое поражение. Эсэсовцы понимали, что система, которая способна уничтожить жертву еще до того, как она взойдет на эшафот... является лучшей из всех возможных систем, призванной держать в рабстве целый народ. В рабстве. В подчинении. И нет страшнее зрелища, чем эта процессия человеческих существ, покорно, словно марионетки, бредущих к смерти»
(Ханна Ардент "Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме")

В первые дни, после возвращения из Секешфехервара, Исаак мысленно задавал себе этот вопрос - не пересек ли он ту невидимую черту, скрытую от взгляда, но четко ощущаемую? Не стал ли он вровень с теми, кто затем отвечал перед всем миром за свои страшные преступления? Когда в ту ночь поднял руку, когда нажал на курок, когда разжигал костер. Ответ был всегда один и тот же - нет. Он не чувствовал вины, как и не чувствовал себя чудовищем. Когда-то, он не смог пойти навстречу смерти, выбрав другой путь - куда более долгий, более сложный, но правильный. И продолжал идти по нему до сих пор. Даже если основной движущей силой остаются вещи многим не понятные и странные. Две цели, которые кажутся чем-то неважным, побочным, если смотреть со стороны, но только сам Ковач понимает, что не будь этих целей - не было бы и его самого.

Да, Исаак все прекрасно понимал. И сейчас был не тот случай, чтобы торговаться, это было без надобности. Точно также как он ни в коем случае не ждал каких-то слов, хотя бы мимолетно напоминающих просьбу. С обоих сторон это было бы потерей уважения. Мужчина просто слушал собеседника, пытаясь понять лишь то, к чему была вся эта предыстория с информаторами. Попытка узнать больше? Возможно, если бы Ковач действительно переживал по этому поводу, то реакция была бы заметна. Но маг был спокоен. Он готов был слушать, и слушал. Внимательно, вдумчиво, отчасти заинтересованно. Не соглашаясь и не опровергая.

- Ты прав. - Исаак сдержанно кивает, смотря на чеха, - Будь они сделаны из алюминия или обычной стали, сохранить их в случае чего было бы куда сложнее, - так уж сложилось, что создатели артефактов, даже если сами не страдали сей низменной чертой, то наверняка были прекрасно осведомлены о человеческой алчности. О той самой алчности, что не знает пределов. Золото, алмазы, рубины, изумруды - вот что способно заставить биться человеческое сердце чаще, и этот способ куда вернее, чем, к примеру, обещание мира во всем мире. Куда большее количество людей восхищается мировыми произведениями искусства, зная об их истинной цене, тем самым отодвигая на второй план гений Рембрандта или Куинджи. Мерзко ли это? Пожалуй, да. Но не ему судить других. Ковач знает те вещи, о которых сейчас говорит Болем. И знает их истинную цену. И для него эта цена всегда будет выше, чем у любого другого коллекционера или артефактолога. Настолько выше, что не хватит всех денег, имеющихся в мире, чтобы мужчину устроила цена.

Исааку восемь. Он открывает массивную дверь, украдкой бросая взгляд на мезузу, и проходит внутрь отцовской аптеки. Такой знакомый запах трав и настоек бьет в нос, заставляя невольно остановиться на несколько секунд, прислушаться. Здесь уютно. Свет проникает сквозь большое окно, выходящее на оживленную улицу, но в глубине - полумрак. Отец радостно улыбается ему, поправляя очки, и зовет подойти. Аптека выглядит небольшой, только если не знать, что за маленькой дверью есть и другие помещения - склад, комната для приготовления лекарств и зелий, и еще один склад - но другого толка. Все, что принадлежит древнему магическому роду Ковачей. Часть из этих вещей мать не давала держать дома, особенно при маленьких детях, так и норовящих схватить все, до чего только можно дотянуться. - Семнадцатый век? - Исаак округляет глаза, обращая взор к отцу, держащему в ладони красивый перстень. Оказывается, это не так уж и много. И есть вещи куда старше, даже древнее. Но ему всего восемь, девятнадцатый век вот-вот готов уступить бразды правления двадцатому, и мальчику кажется, что семнадцатый был настолько давно, что даже представить невозможно. Он очарован и безумно признателен отцу, который разрешает сыну взять перстень в руки, предварительно надев перчатки. Это Иштван научил Исаака всегда, в первую очередь, думать о своей собственной безопасности.
...
Ничего нельзя было сделать. То, что являло собой всю историю семьи Ковач, насчитывающую далеко не одно столетие, сейчас растаскивалось чужими руками. Они смеялись, переговаривались между собой, споро складируя все в ящики под строгие описи. С этим, что у немцев, что у австрийцев всегда все было в полном порядке. Двое молодых парней, они явно младше Исаака, ловко подхватывают очередной деревянный ящик, несут его к грузовику. - Слушай, Зильбер, мы можем прихватить тут кое-что... полезное, - на лице австрийца появляется заговорщеская ухмылка. Сейчас их никто не слышит. Но их лица, пусть и подверженные возрастным изменениям меньше, чем у обычных людей,  навсегда останутся в памяти. Теперь уже в вечной.

- Ты же знаешь, что до цели еще достаточно далеко, - его голос все также ровен и спокоен. Исаак мог бы поддержать анекдотичный образ, отвечая Рихарду вопросом на вопрос. Но это было бы не столько смешно, сколько глупо. Болем говорит много, но во всей этой речи мужчина слышит один-единственный лейтмотив. Ковач не имеет ни малейшего желания говорить о семье. Не сейчас, ни когда бы то ни было. Потому что здесь не место эмоциям, и это он прекрасно знает.
- Что ж, - Ковач поднимается на ноги, предварительно затушив сигарету, - Я могу обрадовать и огорчить тебя одновременно. Подожди минуту, - мужчина неспеша покидает кабинет, чтобы пройти через несколько других помещений антикварного салона, а затем вернуться обратно со свертком в руках. Минут семь-десять, не более. Но Болем все еще здесь, а другого Исаак и не ожидал.
В неизменных перчатках, протягивая Рихарду такие же, артефактолог разворачивает плотную ткань, слой за слоем, пока перед глазами не предстает она - «Szabályok összegyűjtése», во всей своей красе.
- У меня было время, чтобы изучить книгу, - Исаак и не думает препятствовать чеху в рассматривании трактата, - Но готов признаться, что пока я не знаю, как ее читать. - он никуда не торопится, предоставляя Болему самому коснуться обложки, самому перелистать страницы, которые девственно пусты. Старая, желтоватая, но весьма ровная бумага. Ни одного следа чернил или краски. Ни одно известное Исааку проявляющее заклинание не смогло дать нужного эффекта. - В одном я могу быть уверен - это оригинал.

Зло в Третьем рейхе утратило тот признак, по которому большинство людей его распознают — оно перестало быть искушением. Многие немцы и многие нацисты, возможно, испытывали искушение не убивать, не грабить, не дозволять своим соседям идти на верную гибель (а то, что конечной точкой транспортов с евреями была смерть, знали все, хотя далеко не все знали чудовищные подробности) и тем самым не становиться соучастниками преступления, которые извлекли из него выгоду. Но — Господь знает, они научились противиться искушению.
(Ханна Ардент "Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме")

- Уверен. – больших слов и не требуется. Исаак мог бы счесть это искренним оскорблением. Они знакомы не первый день, и то, что известно Болему о нем, может говорить куда красноречивее любых слов. Ибо есть вещи, в которых Ковач не ошибался ранее, и не ошибется никогда, сколько бы лет не было отведено ему прожить еще на этой земле. Будь это какой-нибудь ритуальной кинжал из стран центральной Африки, сомнения были бы куда более оправданы. Но то, что касалось артефактов, веками хранившихся в доме его семьи – нет, извольте, в этом мужчина не мог ошибаться. Только не в этом.

Исаак не собирается торопить Рихарда. Он может листать эти страницы столько, сколько ему будет угодно. Сам Ковач просмотрел каждую, пристально, с некоторым нетерпением. Он вглядывался в них, изучал, пытался найти способ проявить текст. Одно заклинание за другим шли в ход, часть из которых маг использовал не более двух – трех раз за всю свою долгую практику. Ряд из них и вовсе впервые. Но бумага молчала. Ни малейших изменений, ни единого движения, никаких, даже самых мимолетных намеков. Когда заклинания не дали никакого результата, Ковач использовал проявляющие чернила. Они, само собой, не имели ничего общего с тем, что сейчас используют школьники, и даже спецслужбы. Это тоже была магия, но явно не подходящая к конкретному случаю. Их было около десяти разных видов – безрезультатно.

- День, месяц… год? – Исаак говорит безэмоционально, насколько это возможно. – Я не могу дать тебе точный ответ на твой вопрос. Я знаю лишь, что этот способ существует, но мне он пока не известен. – Ковач не видит никакого смысла убеждать чеха в том, что ему это необходимо ничуть не меньше. У них слишком разные мотивы, которые сходятся лишь в одной точке соприкосновения – для них обоих это имеет огромную важность. Возможно, у Рихарда меньше времени, этого Исаак знать наверняка не может, да и не пытался никогда узнать. Пусть личные дела продолжают оставаться личными, а он никогда не страдал излишним любопытством. Но искать решение он будет в любом случае для себя. И это, пожалуй, наилучшая гарантия того, что данное решение, так или иначе, будет найдено.

Нет никакого желания снова возвращаться к Зильберу и Раушу. Им уже все равно. А для Исаака не было принципиальной разницы, в чьем именно доме могла находиться данная книга, как и ряд других вещей, принадлежавших ему по праву. По праву, которое он всегда считал неоспоримым. И он не видит сейчас смысла как-то реагировать на попытки возврата к этому разговору. В жизни Ковача было достаточно сожалений, которые живы в нем до сих пор, чтобы добавлять к ним еще и сомнения по поводу отправки на тот свет двух австрийцев. Были бы они чуть умнее, все могло бы сложиться иначе. Не проще, но положительнее, в первую очередь, для них двоих. Но случилось то, что случилось. И изменить ничего было нельзя.

- Лишь искать способ, - Исаак пожимает плечами, все также спокоен, хотя мысленно отмечает, что его начинает несколько раздражать такое нетерпение и нервозность Болема. Он это понимает, но понимание никоим образом не мешает раздражению. – Я пробовал массу заклинаний, которые могли бы подойти. Пробовал ряд проявляющих средств. Как ты можешь видеть – пока это не принесло результата.  – Рихард предлагает помощь, и несмотря на всю безусловную логичность такого предложения, Ковач все же несколько удивлен. – Я планировал поискать варианты в специализированной литературе, - нет смысла уточнять, что речь идет о литературе исключительно магического характера, - Полагаю, если ты решишь мне в этом помочь, поиски пройдут быстрее, - но никто не гарантирует успеха.

Да, это была реликвия его семьи. Исаак чуть кивает в знак согласия, ощущая, как фраза, сказанная чехом, отдает глухим неприятном ударом где-то в глубине грудной клетки. – Боюсь, тех, кто мог бы знать, - мужчина делает акцент на прошедшем времени, -Уже ни о чем не спросишь. – они, обладающие этим знанием, молчат уже минимум семьдесят с лишним лет. И ни один, даже самый талантливый медиум или некромант (не дай Б-г) в этом мире не сможет добиться от них ни единого слова. Кого за это благодарить – вопрос слишком риторический, чтобы рассуждать об этом вслух, по крайней мере сейчас.

Да, это факт, что тоталитарное господство пыталось создать «бреши забвения», через которые исчезли бы все большие свершения, добрые и во имя зла, но поскольку лихорадочные старания нацистов с июня 1942 года уничтожить все следы злодейских убийств — путем кремации, сожжения в открытых карьерах, за счет использования взрывчатых веществ, огнеметов и устройств для перемалывания костей — были обречены на провал, все их усилия заставить противников «исчезнуть тихо и незаметно» оказались тщетными. «Брешей забвения» не существует. Всегда найдется человек, которому будет что рассказать. Следовательно, ничто не может быть «бесполезным практически», по крайней мере быть таковым надолго.
(Ханна Арендт "Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме")

Пепел не может говорить.
По прошествии стольких лет, это оставалось единственным, что могло вывести Исаака из себя. Заставить по-настоящему нервничать. И поэтому сейчас он молчал. Даже не ждал, лишь пытался успокоиться, прийти в прежнюю эмоциональную норму. Он вынужден ненадолго отвести взгляд от Болема, рассматривая массивную пепельницу на небольшом столике, вновь доставая портсигар и медленно прикуривая, крепко держа в пальцах зажигалку, слишком крепко, пожалуй. В какой-то момент Ковач не замечает, что пепел слетает с кончика сигареты, плавно опускаясь на паркет, рассыпаясь на мельчайшие сероватые частички. Одно малейшее движение воздуха – и он подхватит его, унесет в любом направлении, развеет так, что он станет невидим человеческому глазу, даже самому прозорливому. Дай ему только волю покинуть разрешенные пределы – и он смешается с дождем и ветром, осядет в почве, смешается с речной водой.
Исчезнет. Навсегда.
Станет частью этого мира. Невидимой. Но не забытой.
Даже несмотря на то, что будет вечно молчать.

По сути, невинный вопрос Рихарда всколыхнул в Исааке те эмоции, коим он никогда не позволял показываться наружу при посторонних. В конкретном случае, посторонними для него были все. Без исключения. И сейчас он балансировал на грани, слишком тонкой и острой, чтобы быть однозначно уверенным, что сможет удержать равновесие. 
Они никогда не беседовали и собственном прошлом. Вероятно, для того не было достаточных предпосылок. В противном случае, возможно, не следовало бы таких вопросов. Вот только вряд ли Ковач бы мог реагировать иначе.

Исаак смотрит, как ладонь чеха ложится на книгу, без платка, без перчатки, и невольно, совсем незначительно, но он морщится. Если Рихард думает, что Исаак готов искать разгадку годами, а то и веками – он ошибается. Но сейчас, как кажется Ковачу, его гостем руководит нетерпеливость, поспешность. Но и они лишь следствие, а ему интересна причина. Исааку важно понимать. Потому он уже почти спокойно наблюдает, как Болем с силой давит на фолиант, будто бы это выдавит из визуально пустых страниц витиеватые строчки.  Так что же это? Акт отчаяния? Или всего лишь черта характера чеха? Отчего-то Ковач все более верит в первый вариант.
- Да, все верно, - Исаак сдержанно кивает, вновь смотря собеседнику прямо в глаза. Это реликвия его семьи. Это то немногое, что от нее осталось. Он мог бы попробовать объяснить это чеху, но не видит в том должной необходимости. Не считает нужным оправдываться, как бы то ни было.  – И ты сам ответил на свой же вопрос. Разве этого недостаточно?  - когда цепляешься за последние крупицы, цена не имеет значения. Он может держать в руках то, что когда-то держали в руках его предки. Последнее, что поддается осязанию. Что он обязан сохранить в том же виде.

Потому что пепел…
… пепел утекает сквозь пальцы, как бы плотно они не были сжаты.
Потому что он – единственный, кто может это делать. Это его обязанность. Перед ними. И перед Б-гом. Как обязанность жить. Как обязанность читать каддиш ятом. То малое, но безумно важное, что он еще может сделать.

И правда. Исаак никогда не замечал этого раньше. Не потому что был слеп, просто не смотрел с этой стороны. Он не был хорошим специалистом в проклятьях, но понимал, что то, чем неизвестный маг наградил Болема, не просто сложное. Оно – произведение искусства для узкого круга ценителей. И теперь все встает на свои места. Все причины выстраиваются в правильный ряд.  – Шестьдесят лет? – это не вопрос, скорее вербализация того количества лет, месяцев, дней и часов, что значили для Исаака не меньше. – Шестьдесят… - он переводит взгляд на тлеющий окурок, зажатый между указательным и средним пальцами правой руки, выверенным движением туша его о край пепельницы. – Совпадение ли… Но я искал ее ровно столько же. – и пусть сначала его поиски были больше планами и мечтами, чем реально существующими поступками, но это сейчас не имело существенного значения.  – Ты уверен, что я предлагаю тебе ждать неизвестно чего? – Исаак вздыхает. Он мог бы съязвить, что раз у Болема было шесть десятков лет, то время поджимать не может априори. Но предупредительно молчит, прекрасно ощущая, что атмосфера накаляется и без этого.  – И, думаю, ты понимаешь, что просишь о невозможном? – если он, конечно, просит, в чем Ковач начинает несколько сомневаться. Но и от своей правды отступать мужчина не намерен. Не ради этого он впервые за свою уже весьма долгую жизнь пошел на двойное убийство. Как бы уверенно оправдано оно для Исаака не было. В его представления о справедливости и возврате некогда украденного предложенное Болемом не входило ни под каким углом.
- Я совершенно не против, чтобы ты сделал себе копию. Более того, я готов сделать ее для тебя сам. – это честно, в конце концов, Ковач знал, и до сегодняшнего дня, что Рихард давно уже ищет трактат. – И если у тебя есть мысли по поводу того, как можно прочесть книгу. Или же ты предполагаешь, что где-либо или у кого-либо можно получить по этому поводу ценную информацию, я с готовностью приму это. – мужчина почти спокоен, снова, - Я считаю это наиболее конструктивным решением вопроса.

"Сила — это когда ты имеешь все причины на убийство, но не совершаешь его."
(Оскар Шиндлер)

Темно-алые капли на холодных металлических элементах окантовки фолианта. Металл не в состоянии впитать их, он лишен впитывающего свойства, и потому маленькие капли просто скатываются на его глади, становятся красными точками, словно поглощая собою все остальные цвета в кабинете. В мире. Ковач смотрит на них слишком внимательно, будто бы просто не в состоянии отвести взгляд.
Красный – цвет силы. Цвет страсти. И боли.
Цвет жизни, бегущей по венам и артериям, заставляющей работать сердечную мышцу.
Цвет флагов и транспарантов.
Цвет маков и гвоздик.
Цвет смерти. Неестественной. Но все же – смерти.

Красный шелковый шарф, который она заматывает вокруг шеи, завязывает каким-то причудливым узлом. Цвет зари, так выгодно оттеняющий темные волосы и глаза. – Ikh kuk gut in royt?* - ее голос звенит, отражаясь от зеркала в тяжелой раме, от стен, оклеенных светло-серыми обоями, от оконных стекол, от его собственных барабанных перепонок. И в нем сама жизнь – бурлит как горный поток, заполняет собой все, до самых дальних и потаенных уголочков. Жизнь – все еще такая молодая, кипучая, готовая не заканчиваться никогда…
- Az ale ikh hobn kinks fun ir.  Forvas?** - красный шарф, пыльный, с затянутыми в нескольких местах нитками. Он сжимает его в руке, словно это не шелк, а камень. Все такой же яркий, как будто ничего не случилось. Как будто он не был забыт здесь своей хозяйкой. Он мог поранить руку где угодно, это сейчас не имеет принципиального значения. Капли крови впитываются в ткань, становятся с ней единым целым. Они одного цвета. И это цвет – смерти. Внезапной. Страшной.

И красная кровь, символизирующая жизнь и борьбу, стала символом и причиной гибели. Для миллионов, просто родившихся и просто мирно живущих на этой земле. На земле, впитавшей их кровь до последней капли. Так почему же тогда он не имеет права пролить кровь в ответ? Является ли признаком нацизма разделять homo sapiens на людей и… крыс? Ведь именно так сейчас выразился Болем. И Исаак мог бы поспорить, если бы не был целиком и полностью согласен с собеседником. Зажравшиеся и зарвавшиеся крысы. Слишком уверенные в своей многолетней безнаказанности.

Ну же, господа Зильбер и Рауш, не соблаговолите ли Вы обратить свое внимание на брешь, что Вы своими крысиными челюстями самовольно прогрызли в столь уютной и богато обставленной норе? Брешь, которую нельзя заткнуть никакими деньгами, никакими вещами, никакими словами. Видит Б-г, он не хотел такого конца. По-настоящему, искренне не хотел. Как бы не казалось обратное. Но они получили то, что заслуживали. У Исаака были на то все причины. Возможно, ему не хватило силы принять иное решение. А, возможно, иных решений и не было вовсе.

- Зачем тебе это? – Ковач переводит на чеха вопросительный взгляд. – Считаешь, что эти двое могут знать, как прочитать ее? – мужчина едва заметно кивает на книгу, намеренно не используя прошедшего времени в своих словах. Осторожность. То, что практически на генетическом уровне вошло в него, стало верным спутником еще со времен гетто. Не пугливость, не пресмыкание – осторожность. Зачем тебе это на самом деле? Шантаж? Или у тебя с ними свои счеты?

Исаак не боялся возобновления общения с венгерской полицией, да и вообще какой-либо другой. Умело апеллируя несколькими паспортами и своими магическими способностями, он нашел бы способ решить эту проблему. Наиболее вероятно, что еще проще она решилась бы деньгами, а заодно знаменитым лозунгом стражей правопорядка во всех уголках необъятного земного шара, гласящего: «Нет тела – нет дела». Тел и вправду не было.

- Если их больше нет, - Ковач заговаривает медленно, тихо, будто бы размышляя вслух, - Что это изменит лично для тебя, Рихард? – такие люди не просят что-либо рассказать только лишь из любопытства. Что он может знать? Ничего. По крайней мере, ничего достоверно и неопровержимо. – Ты играешь в покер? – внезапный вопрос, который может застать врасплох, хотя такой задачи перед собой Ковач не ставит. – В игру, где талантливый блеф позволяет выигрывать целые состояния? – Исаак не был азартен, если только в той части, что касалась его непосредственной работы с артефактами. Но это был несколько иной азарт, если так вообще можно выразиться.

- Даже если они умерли от моей руки, почему ты так хочешь знать, как это произошло? – Исаак мог бы рассказать, отчасти даже хотел бы. Нет, не снять с плеч часть груза, всего лишь выговориться. Иногда это бывает по-настоящему полезно. Особенно тем, кто после не станет задавать лишних вопросов. – Да, я забрал книгу у них, - он уверенно кивает, вновь переводя взгляд на чеха, смотря тому прямо в глаза, пристально, прямо, - И со мной даже общались представители венгерской полиции. Они говорили о пропаже этих двух людей. – снова открывается портсигар, загорается зажигалка и первые кольца дыма начинают подниматься к высокому потолку. Исаак молчит, отстраненно наблюдая за тем, как сигаретный дым исчезает у самой глади выбеленной поверхности.

- В Европе, в старых городах и не менее старых домах, часто заводятся крысы. Заводились. Раньше. – впрочем, вряд ли Болем не знает об этом сам. – Кто-то держал кошек, чтобы те ловили грызунов. Кошки хватали крысу, душили ее, но почти никогда не ели. В отличие от мышей или птиц, к примеру. Судя по всему, мясо крыс для них было слишком мерзким. – Ковач пожал плечами, а затем продолжил, - Другие травили их. Сыпали отраву по углам, в подвалы и на чердаки. Крысам она казалась вкусной, они ели и там же подыхали. Не менее мучительная смерть. Как считаешь? – еще одна затяжка, пальцы сжимают сигарету сильнее, чем следует. – А во время чумы крыс не просто истребляли, но и сжигали. Также, как и трупы погибших от этой заразы. Но ведь именно крысы были первичными переносчиками? Гуманно ли предавать огню тех, кто является разносчиком заразы и смерти?

*Мне идет красный цвет? (идиш)
** Это все, что осталось мне от тебя. Почему? (идиш)

"... как можно судить такого человека и дать ему только четыре года. Думаю, что для человека, ставшего соучастником этих преступлений, даже пожизненного приговора было бы мало. Есть такие преступления, которые не имеют срока давности. По нашему мнению, единственный рациональный приговор человеку, который добровольно шел на эту работу и стал пособником в убийствах, — это смерть, даже не сегодня, а ещё 70 лет тому назад"
(Главный раввин России Берл Лазар о приговоре, вынесенном Окружным судом Люнебурга 94-летнему Оскару Грёнингу, служившему бухгалтером в Аушвице)

- Тела? – не стоило ступать на столь хрупкую дорожку, Исаак это прекрасно понимал, чувствуя, как вновь раздражение пробегает по нервным окончаниям колкими импульсами. Скольким бы он хотел хотя бы закрыть глаза своей ладонью, посмотреть последний раз на их лица, попросить прощения, имея для этого не только редкие фотоснимки и личные вещи. Они говорят о гуманности. О том понятии, что было мертво в тех людях, неоткуда ему было в них взяться. Ни шестьдесят лет назад, ни теперь. Потому что крысе не суждено стать человеком. Против таких метаморфоз не только официальная наука, но и даже магия. Если кто-то и попытается, получит лишь копию того самого Шарикова. С одним лишь нюансом – собакам, в отличие от крыс, ведомы какие-то принципы.

Они говорят о гуманности и… о телах. Исаак прекрасно слышит вопрос, чуть отводит взгляд, чувствуя, как инстинктивно напрягаются мышцы, как сводит скулы и костяшки пальцев. До сих пор. Такие как Зильбер и Рауш – мелкая сволочь, ничего не решающая глобально. Винтики в громадном механизме Третьего Рейха, руками которых творилась та кровавая и страшная история. По их попустительству, их молчаливому согласию, по их рьяно вскинутым вверх рукам с характерным приветствием, по их алчности и лживости. Исаак успел увидеть многих таких же. Они все были будто бы на одно лицо. И в тоже время он смог узнать их, спустя столько лет. Тех, из-за кого потерял так много. И речь вовсе не о материальных ценностях. – Гуманно ли лишать сына матери или отца… дочери? – риторический вопрос. Слишком. Ковач замолкает, тут же буквально судорожно жалея, что произнес эти слова вслух. Непрошенные воспоминания рвутся через грудную клетку, и маг отворачивается, делая несколько шагов к столу, чтобы налить стакан воды. Он бы мог выпить что-то покрепче, но не хотелось терять концентрацию. Да и облегчения алкоголь никогда не приносил.

В ту ночь они пили. Это Исаак с легкостью заметил по полупустой бутылке коньяка на столе в гостиной. Мужчина не испытывал отвращения к алкоголю, но он столько раз видел этих людей, наводняющих собою все рестораны города, весело распевающих свои песни, бросая недвусмысленные взгляды на молодых венгерских девчонок… Сволочи. Всегда ими были и остались до конца дней своих. Он не мог простить. За все эти годы – так и не смог. И сейчас собственные же неосторожные слова о дочери всколыхнули вновь тот пласт жгучей ненависти, что, казалось, должна была давно притупиться, если не угаснуть.

Эшелон уходит ровно в полночь,
Паровоз-балбес пыхтит - Шалом! -
Вдоль перрона строем стала сволочь,
Сволочь провожает эшелон.
(А. Галич «Кадиш»)

- Сволочь провожает эшелон… - бормочет себе под нос, все еще стоя спиной, строчку из прочитанного когда-то давно стихотворения. Стоит ли вопрос гуманности, когда речь идет о целом доме сирот? О вагоне маленьких детей, отправленных туда, где от них не осталось ровным счетом ничего. Исаак совершенно точно знает свой ответ на этот вопрос, но вовремя останавливает себя от его озвучивания, наливая еще одну порцию воды в стакан, и лишь потом вновь поворачиваясь к Болему. – Я не играю в азартные игры, - пожимает плечами, кажется, почти точно понимая, о чем на самом деле идет речь. Тем более он первый этот вопрос и задал.  – Вернуться? – Ковач останавливается, не доходя до своего кресла, внимательно смотрит на Рихарда, то ли пытаясь оценить серьезность его планов, то ли возможные риски. – О да, крысы вообще весьма дисциплинированы и педантичны, - он сейчас находится на той грани, когда не всегда удается выверять каждое слово, прежде чем произнести его вслух. Зато Болем, кажется, настроен более чем решительно. И было бы глупо отрицать, что в его словах есть вполне здравая и рациональная составляющая. 

- Я согласен, - маг коротко кивает, допивает остатки воды в стакане, снова закуривает, делая по несколько затяжек за раз. Невольно вспоминает недавнее посещение дома в Секешфехерваре. И осознает, что помнит это место в самых мельчайших подробностях. Можно еще долго рассуждать, но зачем? Мужчина бережно заворачивает фолиант в плотную ткань, так и оставляя на металле крохотные темные следы. Он предпочел бы лететь, но даже не пытается предложить Болему этот вариант. Чех спешит, это они уже успели сегодня выяснить. И как бы Ковач не относился к порталам, это сейчас наиболее приемлемый вариант. Даже несмотря на то, что обратно, скорее всего, придется возвращаться тем же способом.

- Прошу, - он кивает на открывшийся портал Рихарду, готовый тут же пойти за ним следом. Сколько времени они проговорили? Час, два или того больше? Секешфехервар встречает магов начинающимися сумерками и ощутимым холодным ветром. Интересно, следит ли полиция за этим домом, или они уже бросили это бесполезное занятие?

Не доверяет. Исаак это чувствует, ловя взгляд Болема, адресованный сначала открывшемуся порталу, а затем и самому Ковачу. Впрочем, чех имеет на это полное право. Они не друзья, пусть и достаточно давно знакомы. Их связывает скорее пересечение интересов. И хорошо, что именно пересечение, а не столкновение лоб в лоб. Умея трезво оценивать ситуацию, самого себя и свои шансы в данной ситуации, Исаак бы, пожалуй, не хотел такого столкновения с Болемом. И Болем является, вероятно, одним из немногих из всех его знакомых, о ком Ковач может утверждать это с практически полной уверенностью. Он не испытывает какого-либо страха, скорее это ощущения несколько иного толка. Непредсказуемости? А не получается ли так, что именно в этом они наиболее всего похожи?

Люди в футлярах. Закрытые на множество изощренных замков добровольно, по собственному решению. Исаак знал, чем было продиктовано это решение ему. О Рихарде же он не знал практически ничего. Впрочем, это в их случае было взаимно. Правильно ли? Другой, и куда более сложный вопрос.

Почему-то сейчас Исааку как никогда остро кажется, что у них есть нечто общее. Что-то неуловимое из далекого прошлого. Что-то, до чего не получится просто догадаться. Что-то, что они не говорят друг другу. Хотя… им, в принципе, не случалось разговаривать, если так можно выразиться, по душам. Иногда хотелось. Иногда возникало желание найти человека, который не примется сожалеть или даже пытаться делать нечто подобное. Человека, который умеет слушать. И который наверняка поймет. Не потому, что он что-то где-то читал или видел, а потому что он жил. Ковач никогда не искал жалости, как не искал и сочувствия, считая и то, и другое для себя унизительным.

- Если вдруг мы найдем что-то здесь, - Исаак неопределенно машет рукой, - Лучше проверить сразу, чем таскать с собой то, что в итоге окажется бесполезным, - он не верил, что в доме австрийцев действительно найдется окончательный ключ к разгадке тайны трактата, но все же не мог исключать и такую возможность. И ему действительно категорически не хотелось тащить что-либо из этого места в свой дом, или даже в кабинет в салоне в Лондоне.

Он лишь кивает, делая шаг в уже известном направлении. Темная аллея с узкой дорожкой, по которой Ковач шел прогулочным шагом несколько дней назад, остается по правую руку. Следуя примеру Болема, мужчина достает портсигар, пряча огонек зажигалки в сложенной ладони. Сигаретный дым растворяется в окутывающих маленький венгерский городок сумерках. Это его второе в жизни посещение Секешфехервара. И хочется верить – последнее. Глупо было бы спрашивать Рихарда, бывал ли он здесь раньше. Вряд ли для него здесь нашлось бы что-то интересное, кроме дома австрийцев. Так что сомнительно, что чех бывал здесь, как минимум, до кончины вышеозначенных господ. Точнее, до их исчезновения, конечно же.

Ветер холодный, дует порывами, заставляя невольно поднимать воротник. Может быть стоило более основательно подготовиться к этому… визиту. Но уже было поздно. Он не берет с собой гору различных артефактов, имея при себе лишь те, что держит рядом всегда, что бы ни делал, и куда бы ни шел. Оружие также остается в ящике стола, в Лондоне. Конечно уже новое, не то, что он был вынужден использовать несколькими днями ранее. Но настолько повторять историю было глупо и бесполезно.

Дома кажутся одинаковыми лишь снаружи. Исаак точно знает, что так, как выглядит изнутри дом Зильбера и Рауша, не выглядит ни один другой в этом городе. За внешне невзрачной оболочкой прячется то, что австрийцы считали роскошью. Нагромождение разного рода предметов интерьера и искусства, никак не связанных между собой. Олицетворение жадности, но не вкуса. – Мы пришли, - Ковач кивает на ближайший сейчас к ним дом, - Да, думаю, морок нам точно не помешает. – он ждет, пока Рихард закончит с заклинанием, тем временем пряча замерзшие руки в карманах, откуда достает точно такие же как и раньше перчатки. Привычка носить их с собой давно стало инстинктом. Аккуратно отлепляет бумажку, гласящую о том, что дом опечатан, оставляя ее болтаться на одном краем. Тянет за ручку входной двери. Толком не задумываясь, Исаак не предлагает Болему пройти вперед, как это было с порталом. Он первым переступает порог этого дома. Снова.

В гостиной ничего не изменилось. Разве что полиция забрала отсюда почти пустую бутылку и бокалы. И пепельницу с окурками, кажется, тоже. Некоторый хаос, выражающийся в разбросанных вещах, но не настолько, чтобы некуда была ступить. Никаких следов. И Исаак знает это наверняка. Может он и нажимал на спусковой крючок в состоянии определенного аффекта, но убрать за собой точно не забыл. – Скорее всего нам туда, - он кивает в сторону коридора, упирающегося в лестницу, ведущую на второй этаж. – Книга была здесь, - Ковач открывает дверь, заслонявшую от них некое подобие кабинета. По сути же, это помещение с большим письменным столом, двумя креслами, и стенами, почти полностью закрытыми разного рода шкафами. – Есть еще подвал, небольшой, заставленный старой мебелью. И точно такой же чердак. Но я бы начал отсюда, если мы не предполагаем, что эти двое прятали свои записи, зашивая их в матрас кроватей.

Было очевидно, что не он лишь один интересовался тем, что хранили в стенах своего дома австрийцы. Ковач не желал чужого, а потому в ту ночь не имел ни малейшего желания изучать содержимое шкафов, ящиков и тайников в жилище Зильбера и Рауша. Это насколько же надо было сдружиться, со столь юных лет, чтобы спустя десятилетия делить дом, в то время, как финансы вполне позволяют иметь собственное жилье? Ни к чему не обязывающий вопрос возник в мыслях Исаака также внезапно, как и утратил свою мизерную значимость.
Если после его визита здесь остался лишь небольшой бардак в гостиной, то теперь все выглядело куда более хаотично. Вероятно, все, что представляло ценность, уже было вынесено заботливыми руками. И отчего-то Исаак был уверен, что эти руки никогда не облачались в форму современной венгерской полиции. Нужны ли им были те самые бумаги? Очень вряд ли. Личные записи обычно не интересуют никого, кроме непосредственно причастных.

Ковач молча кивает, после чего задергивает плотные шторы на окнах. Тяжелая, даже какая-то массивная ткань, легко скользит по цилиндрам карнизов, полностью пряча происходящее внутри от любопытных глаз снаружи, если бы таковые вдруг откуда-то там взялись. Лезет в карман, нащупывая еще одну пару перчаток, поворачиваясь к чеху, мол, сам решай, нужны они тебе или нет. Осторожность, кажется, в свое время успешно вписалась в генетический код не только самого артефактолога, но и практически любого представителя его национальности, жившего на европейских землях. То, что при всех прочих равных условиях, Исаак дожил до своих лет, лишь говорит о том, что осторожность пошла ему на пользу.

- И не только полиция, я полагаю, - вовсе не игра слов, Ковач прекрасно понимает, что совместно с полицией сюда наверняка заглядывали господа из Информационного бюро, как-никак, пропавшие без вести были австрийцами, а это их могло хотя бы немного заинтересовать. Но интуиция подсказывала, что здесь вполне мог быть и кто-то еще. Те, с кем Зильбер и Рауш ни один год вели свои дела. Слухи разлетаются быстрее ветра, и осведомленность Рихарда тому прямое и безапелляционное подтверждение.

- Хорошо, - Исаак согласно кивает, его вполне устраивает продолжить поиски в кабинете, раз Болем хочет изучить другие помещения в доме. В любом случае так будет быстрее. Он отходит к массивному книжному шкафу, кажется, что у расставленных здесь книг есть какой-то особенный порядок. Не по авторству, не по цвету переплета, а что-то другое. Взгляд цепляется за какое-то издание, с потертым форзацем, на котором невозможно различить текст. Исаак осторожно достает книгу, переворачивает, чтобы увидеть полость вместо старых желтых страниц по центру. Он откладывает эту книгу на стол, проверяет целостность тонких черных перчаток, обтягивающих длинные пальцы. Там, внутри, не совсем то, что ищут они с Болемом. Но то, что может оказаться полезным. То, что не заметил никто до них.

Исаак находит на письменном столе канцелярский нож, достаточно тонкий и острый, чтобы справиться с поставленной задачей. Кончиком аккуратно подцепляет приклеенный к обложке изнутри ключ. И когда тот оказывается в его руке, искалеченный фолиант (кажется, это какой-то трактат об истории Австро-Венгерской Империи) становится ненужным окончательно. Бегло осматривая ящики и полки, плоть до плотно уложенного равномерного паркета, Ковач пока что в упор не видит, к чему должен подойти этот ключ. Остается лишь покинуть кабинет, чтобы найти Рихарда. Возможно, в его поисках отыщется вторая часть импровизированного паззла.

Он демонстрирует чеху раскрытую ладонь с ключом из темного металла. – Не видел ничего, к чему он мог бы подойти?

Исаак кивает, молча разворачиваясь и направляясь обратно все в тот же кабинет. Открывает один из книжных шкафов, бережно достает оттуда книги, складывая их ровной стопкой на полу. В конце концов, они не виноваты, что попали в плохие руки, как говорится. Гладкая поверхность задней стенки книжного шкафа кажется цельной, но лишь на первый взгляд. Ковач проводит по ней рукой, прочный латекс перчаток нисколько не мешает нащупать нужное место, нажав на которое, деревянный прямоугольник отходит в сторону, представляя взорам магов полость в стене – тайник, в лучших традициях. Сейчас он пуст. – Еще пять таких же, - Исаак взглядом указывает на другие полки, точно также заставленные книгами, - Также пусты. Но их вскрывали уже после меня. – однако часть книг все же вернули обратно. Учитывая тот бардак, что творился вокруг, это выглядело даже странно.

Внезапная мысль пронзает его – насколько же нелепо было всю жизнь самыми различными путями стягивать в свое жилище все, что имеет хоть какую-то ценность. Словно сороки, хватающие все, что блестит, не разбираясь в нюансах. Чтобы однажды ради этого сдохнуть. Не от его руки, так пришли бы другие – просто не желающие платить, к примеру, или просто понимающие, что в состоянии справиться австрийцами легко играючи. Рано или поздно это бы все равно случилось. Слишком редко такие люди умирают своей смертью, в окружении многочисленных родственников и обязательного священнослужителя. Обычно все куда грязнее и прозаичнее. Интересно, можно ли вообще покинуть этот мир достойно?

- Тонковат для сейфовых замков, - Исаак качает головой, вновь рассматривая ключ на своей ладони. Возможно, это просто случайная находка, и ничем не сможет им помочь в их изысканиях. А возможно – нет.

Ковач бросает короткий взгляд на стопку книг на полу, делает несколько шагов в сторону, машинально тянется за портсигаром и зажигалкой. – В других комнатах такой же… идеальный паркет? – нет, внешний вид был так себе, откровенно говоря. Потертый местами, где-то с замытыми, но не выведенными полностью пятнами от чего угодно – вино, кровь, краска. Давно уже требующий реставрации или замены. Но все же идеально ровный.

Еще несколько шагов, еще один шкаф, и еще один тайник, только теперь уже в ящиках в самом низу, - Остальное было здесь, - Исаак чуть отходит в сторону, чтобы Рихард мог посмотреть сам. На дне ящика валяются какие-то старые монетки, Ковач никогда особо не интересовался нумизматикой, но его знаний в этой области достаточно, чтобы понять, что их ценность не настолько высока, чтобы забрать их из чужого дома и затем пытаться продать.

Оставался второй этаж, куда они оба еще не поднимались. Исаак проходил тогда лишь по лестнице, чтобы заглянуть на чердак – сосредоточение старого никому не нужного хлама. Кажется, там, на втором, была лишь одна дверь, но и сам этаж по площади был поменьше первого.  – Пойдем посмотрим наверху? – недавняя шутка про хранение бумаг под матрасом казалась все более пророческой, как бы истово Ковач не надеялся, что им не придется копаться в чужом белье.