Он знает, что Вера мертва.

Он знает это еще до того, как по-детски испуганный, пережатый напряженными связками голос Рихарда говорит, что они нашли ее - несколько простых слов он произносит с исполнительной, слишком старательной тщательностью, Виктор затыкает ему рот лаконичным "Возвращайся" до того, как чеха прорвет ненужными подробностями произошедшего; до того, как по тревоге были подняты волонтеры и бесполезная, в сущности, человеческая полиция, печатавшая листовки с лицом Веры из школьного ежегодника; до того, как отсутствие переходит выставленные часовые границы и становится понятно, что она не потерялась в Аркхеме, не была унесена штормовым ветром, не заигралась в догонялки с астральными проекциями в Салемских лесах. Виктор понимает, что она мертва почти сразу, когда ее комната с сухоцветами, вплетенными между бархатных тканей балдахина, аккуратными записями в школьных тетрадях, алтарем из принадлежащих ее братьям и сестре предметов (кусочек фарфора с куклы, гладкая косточка с дыркой с браслета, тюбик аквамариновой краски), флаконами свежих цитрусовых духов не откликается живой энергией, а несмотря на яркие цвета и пестроту высушенных лепестков все равно кажется склепом. Запах Веры исчез с подушек и многочисленных покрывал с африканскими узорами, безжизненно оставлены на постели неодетые платья, сухоцветы рассыпались в пальцах мужчины и искалывали ему ладонь. Волонтеры разрезали город на квадраты, нанятые люди вытягивали жадно ресурсы и деньги, улыбающаяся Вера Сейдж с черно-бледной зернистой фотографии смотрела с неровных поверхностей стен, с уцелевших витрин магазинов и газетных передовиц, каждый старательно выполнял свою работу, только Виктор уже знал правду.

Его другие, его живые дети тянулись к нему, а, напоровшись на острый, как бритва, взгляд и вскрыв себе им шеи, прятались в своих комнатах - Сейдж не находил в себе сил ни на что, кроме как тяжело опускаться на колени перед Селеной, и прятать лицо в ее бесконечных юбках, пряно пахнущих бедрах, в ласке ее ладоней, гладящих его по волосам с белыми нитями седины. Она шептала ему плавные языческие наговоры, от которых невыносимо перехватывало горло комом из сухих бессильных рыданий, потому что они напоминали ему о Вере: об умных, лукавых глазах, и ее имени, сшитом из родительских, чертах Селены в ней и манере Виктора держаться, об его единственном ребенке, рожденном от любимой, обожествляемой женщины, не от пудровой, распущенной Каролин, случайной заглубленной Антонии, глупой золотистой Дельфин... Не от вульгарной, неосторожной Эвы. "Подари мне еще детей" умоляет он жену в отчаянии, подносит сердцевину ее ладони к губам, прижимаясь к лживым линиям жизни. Они хоронят Веру еще до того, как ее, мертвую, находят в болотистых берегах, где застоявшаяся вода и зеленый жирный слой тины залепляет ей съеденные рыбами глаза - она совсем не похожа на девочку с ежегодника или забиравшегося на его колени маленького, жадного зверька. От воды тело разбухло и сочилось гноем и водой, коричная кожа приобрела землистый, глинистый оттенок, черты лица - исключая вытекшие белки глаз, - умиротворены и спокойны, будто Вера Сейдж, подобно святой, сейчас проснется и пойдет, переваливаясь на распухших голых ступнях, обнимет папочку. Виктор отпускает безымянного мужчину из службы безопасности, чьими глазами он воспользовался, возвращается в свой кабинет прежде, чем пройдет первый гудок.

"Возвращайся" приказывает коротко Сейдж.
Он хочет, чтобы зеленые глаза Рихарда смотрели на него, когда он будет рассказывать, что случилось с Верой.

Неуловимый баланс был нарушен - с момента исчезновения Веры, ее смерти и обнаруженного тела магия Виктора предавала его. В некоторые дни он не мог использовать простые заклинания, обжигающие ему нервы упругим ответом, в другие чувствовал, что силы столько, что он мог бы разрушить до фундамента собственный дом, смести новым ураганом половину Аркхема. Даже тело становится тяжелым, ломким - ему приходится найти трость отца, передвигаться по дому, перенося на нее вес, немного шаркающими, почти стариковскими шагами, беспокойно не находя себе места, бессмысленно повторяя разные вариации поисковых чар. Виктор задыхается на руках Селены, сжимает ее запястья с такой силой, что оставляет на коже лунки от ногтей. Он впервые чувствует, что значит потеря - отец, мать и брат не удостоились и доли высасывающего, черной дырой поглощающего отчаяния - абсолютно пустого, потому что Веру Сейдж уже привозят к патологоанатом и раздевают, стараясь не сильно задевать клубки бледных червивых кишок. Пока на его дочери срезают джинсовые шорты и впечатанную в кожу черными узорами желтую блузку, Виктор надевает черный, безупречно-траурный костюм, и оставляет антрацитовый галстук бессильной змеей висеть вдоль ряда пуговиц. Он оплакивал и прощался с ней все эти семь дней, потеряв сон, покой и часть собственных сил, превратившись в дряхлого беспомощного старика. Если бы Виктор мог, он бы сделал для дочери то, что сделал для Максимиллиана, убив четырнадцать человек, для Веры он бы обратил в пепел двадцать, двести, две тысячи, целый город, убивал бы, пока не восстала она из мертвых. Но даже невнимательные чужие глаза видят, что в болотистой воде Мискатоника плавает только плоть.

"Мы нашли её" - Виктор думает о том, сколько минут Рихард провел в оцепенении, проговаривая эти слова про себя, как молитву, а сколько его язык и губы двигались беззвучно в "Она мертва"?
Он идет от своей спальни, оставив на постели забывшуюся сном-смертью Селену, к пристройке, и с каждым шагом расправляет плечи, все меньше опирается на отцовскую трость. Когда он поднимается по лестнице вверх, в аскетично обставленную гостиную, зажимает ее рукой, отставляет в сторону. Горе Виктора сдержано, подчинено; оно отравляет разум, но позволяет мыслить неожиданно четко. Чех не торопится исполнять четкий однозначный приказ, растягивает время - Сейдж все потерянные минуты сидит на одном месте, в плохо освещенной части комнаты, в бархатной полутьме - квадратов света он избегал, обходя по граням по поскрипывающему нервно полу, скрипы похожи на крики о помощи, - закинув ногу на ногу, ждет. Его терпение оказывается вознаграждено. Сейчас Виктор наблюдает – но уже с бессильной яростью, с вновь вспыхнувшей ненавистью, за запутанные волосы Веры, за ее вскрытый живот, за ее мертвые семнадцать лет, за то, что Рихард не справился с единственной своей задачей и, вместо того, чтобы замаливать грехи, принимает горячий душ. Тише, Сейдж поправляет застегнутый до горла ворот рубашки, исправляя едва заметное несовершенство, излом на ткани, тише. Йенс его видит первым - умное умирающее создание, слишком задержавшееся в этом мире. Виктор приманивает его движением руки к себе, ласкает худой горячий бок, великодушно отпускает прочь.

Жалость чеха ему не интересна, он не обращает внимание на отчаянную попытку заполнить пустую, напряженную тишину.
Его никто не просил говорить. Ему не разрешали еще говорить.

Сейдж медленно встает, берет со столика заранее приготовленную тарелку, накрытую клошем, подходит к замершему Рихарду - еще немного, и дернется, душа себя в запутавшихся за годы нитях своего проклятья. Открывает ее торжественным жестом, протягивает ему кусок медового чешского торта с единственной воткнутой в центр свечей, зажигает ее простым движением. Эва Болем любила медовые торты, поедая их в постели, а потом невероятно вульгарным жестом размазывая золотые крошки по своей груди - знал ли об этом Рихард?

- Сегодня твой день рождения. Поздравляю. - говорит Виктор спокойно. - Загадай желание и задуй свечу.

Маленький огонек робко, испуганно дрожал. Рихард должен был запомнить люблянский урок - все всегда начинается с темноты.