Почти две недели я старательно избегал любых контактов. Хотелось просто закрыться в комнате и не видеть никого, не слышать, зализывать раны и забыть о существовании мира за стенами, увешанными не самыми удачными рисунками. Я не был в колледже четыре дня, сказавшись больным. Мне необходимо было побыть наедине с самим собой, с человеком, которого я едва не потерял из-за своей несдержанности, граничащей с одержимостью. Эти дни были необходимы, чтобы восстановить шаткий баланс в моей голове и наши отношения.

И как же тяжело было не столкнуться в коридорах или на улице с тем, кого я избегал намеренно. С того самого дня ни одного звонка, ни сообщения, ни даже простого взгляда издалека. Я всегда прятался, завидев высокую фигуру в коридоре корпуса. Что он делал в наших корпусах оставалось загадкой, но преподаватели вольны делать что хотят и быть там, где пожелают.

Да, мне не хватало его. Цепкого взгляда, полуулыбки, когда я в очередной раз срывался и язвил или отпускал какую-то колкость, когда огрызался и открыто хамил. Будто ему нравилось все это, а я просто не замечал, что меня провоцируют. Да и сейчас не понял бы. Не хватало холодной ладони поверх моей, легкого прикосновения пальцев к подбородку там, где при нашей первой встрече его ручка оставила алую царапину, которую я нарочно не залечивал, позволив ей пройти самой.

Но показаться на глаза после своего срывая  не мог, и не хотел. Не был готов к разговору, а он будет, обязательно будет. Ведь когда тебе звонят со словами «я почти прыгнул» это вряд ли можно посчитать нормальным.

За стеной моей комнаты был целый мир, в который я был вынужден окунуться, подчищая хвосты по учебе, поэтому оставался допоздна в студии, доделывая проекты и вынуждая охранников едва ли не силой выгонять меня, когда уходит последний из преподавателей. У меня в запасе еще пара часов и я успею закончить хотя бы часть гравюры, которую взялся нарисовать для годового проекта. Один наушник в ухе, второй болтается где-то внизу. Старая привычка, всегда оставлять слышащим одно ухо, но и оно не спасло меня.

Я не слышал, как открылась дверь, не слышал шагов, даже не увидел тени. Только голос совсем рядом. что заставил меня вздрогнуть. Микаэль Кройфф собственной персоной. Рано или поздно эта «неожиданная встреча» настала бы, но я предпочел бы, чтобы как можно позже, когда я буду готов объяснить свое поведение и когда пойму, что вообще происходит. Уже рефлекторно одергиваю рукав, пряча длинные шрамы. Он знал, что у меня их три, видел три ровные полосы на предплечье, но я так и не сказал ему, что к ним прибавилось еще столько же в тот день, когда я позвонил. Практически в прямом эфире кожа медленно расходилась под острым лезвием, пока Микаэль спрашивал нужно ли за мной приехать.

— Мистер Кройфф, — опять не здороваюсь, будто очерчиваю невидимую границу вокруг себя. От него веет чем-то угрожающим, но это же и притягивает. Снова, как в тот день, когда я впервые его увидел. Но тогда я об этом не задумывался, и сейчас не сразу осознал, а только когда почувствовал его прямо у себя за спиной. — Работаешь допоздна? — и я сам же стираю уголок границы, давая ему лазейку. Глупый мальчишка. Снова противно дергается шрам на лице, а пальцы напряжены так, что уголь, сжатый ими крошится, пачкая ладони и мои джинсы.

Мое имя звучит как обвинение из его уст, будто он кидает его мне в лицо.Наверное, если  бы я чувствовал себя виноватым, то это возымело бы успех. Но скорее это вызвало непонимание и еще больше напряжения в воздухе. Да, в какой-то степени я все сделал не правильно. Возможно, не стоило отказываться от помощи. Или позвонить после, а не избегать его. Но мне нужно было время. Возможно, если бы я сказал об этом сразу, то все было бы проще, и сейчас я бы не вздрагивал от того, как падает наушник из уха, прерывая тихую песню. Я даже не помню что слушал.

Пальцы сами сжимаются в кулак, окончательно растирая уголь в пыль. Боюсь ли я его? Да, определенно. Таким я Микаэля еще не видел. Хотя каким еще я мог его видеть во время наших случайных и не очень встреч? Всегда собран и холоден, легкие прикосновения, будто изучающие тонкие шрамы на предплечьях, мелкие на плечах и шее, снисходительная улыбка пастуха, который загнал овечку обратно в загон. Ведь кажется именно так он назвал меня тогда.

Сейчас я чувствовал себя добычей, к которой принюхивается хищник. От дыхания у самого уха по спине бегут мурашки и хочется отстраниться, но я сижу, будто парализованный, только чувствую как короткие ногти все сильнее давят на кожу в сжатых в кулаки ладонях. — Я не пропадал, — стараюсь говорить ровно, будто бы меня не беспокоит кружащий вокруг меня Кройфф. Он будто присматривается, ждет момента, когда я дам слабину, чтобы напасть. Но зачем ждать, когда сейчас я уязвим как никогда? Выход из депрессивной фазы всегда самый тяжелый, и именно поэтому я забиваю свое время учебой, работой и людьми, чтобы не оставаться одному, чтобы снова не попытаться навредить себе. Ведь я обещал не делать этого.

Чего он ждет от меня? Извинений? Я не считаю себя виноватым. Оправданий? Я не знаю в чем оправдываться сначала. Всего слишком много, а я пока не готов дать ему и малой части. В моей жизни все слишком запуталось, я слишком запутался в себе.

— И не избегал, — нагло вру, глядя прямо в глаза. Его голубые против моих карих, но он выигрывает, как и всегда. — А трудные студенты сейчас курят травку за корпусом биологов. Это, кажется, как раз по твоей части. Снова пытаюсь язвить, откладывая в сторону телефон и поднимаясь на ноги. Пытаюсь сделать вид, что все как раньше, что ничего не происходит, но не получается. Слишком бесцветный голос, слишком уставшие глаза, слишком медленные будто заторможенные движения. Таблетки действуют, я прихожу в норму, но нужно время чтобы я снова стал таким же как все, и Микаэль выбрал не самое лучшее время, чтобы вывести меня на разговор, получая весь спектр моих скудных эмоций на лице и в глазах.

Нас разделяет только мольберт, за который я держусь рукой, как за последнюю опору и щит. Я слишком устал от всего, но каждый раз в глазах загорается страх и пробирает дрожь, когда теряю его из виду. Кажется, что вот он снова за спиной, что сейчас ухо снова обожжет горячим дыханием и колкими словами.

— У меня проект и сроки, поэтому я был занят, и... — голос предательски дрожит, когда Кройфф снова оказывается вне поля зрения, приходится вертеть головой, следить. Снова вру, снова пытаюсь выглядеть спокойным, но поврежденные нервы дергают шрам, и лицо будто искажается в какой-то причудливой гримасе. Глубокий вдох. — ...и с чего бы мне избегать тебя? — лучшая защита это нападение, но судя по переменам в лице Микаэля, тактику я выбрал неверную, однако, отступать уже было некуда. Разве что сделать пару шагов назад, роняя стул и наступая на один из наушников.

— Ты мог позвонить сам, — предпринимаю последнюю попытку сгладить углы, выставить себя не виноватым во всем, что происходит. Ведь он действительно мог. У него был мой номер, он знал, где меня найти. Корпус и студия, где я занимаюсь всегда в открытом доступе, но он пришел только сейчас. Ждал, что я приду сам? Я хотел, но позже, когда у меня будет что сказать.

Его злость и напряжение вокруг можно резать ножом. Тут не нужно уметь залезать в чужие мысли, как мой дядя, или предсказывать будущее, как мог я сам, чтобы понять, что я его разозлил. И ведь даже не намеренно. Не в этот раз. Раньше да, бывали моменты, когда я специально огрызался и ерничал, чтобы сбить хоть немного корки льда с красивого лица. Но сейчас мне хотелось только забиться в угол и спрятаться от холода глаз, что пригвоздили меня к полу.

Хрупкий пластик трещит под подошвой кед, второй наушник раскалывается под ботинком Микаэля, а я все также стою на месте и теперь уже физически ощущаю его злость, хотя он даже не прикоснулся ко мне. Наверное, было бы легче, если бы толкнул, или ударил. Не так страшно и непонятно чего ждать и что делать.

— Я не могу это исправить! — вырывается само, получается немного истерично и чересчур громко, прижимаю ладони к голове, закрываясь от цепкого взгляда. Нельзя исправить то, что не испорчено. Нельзя починить то, что не сломано. Я надеялся, что Микаэль не присоединится к числу тех, кто пытается меня исправить, но для этого придется все рассказать, а мне хотелось, чтобы кто-то еще кроме Нила смотрел на меня без жалости.

Поднимаю голову, глядя на прямой нос, на острый подбородок, на губы, сжатые в тонкую полоску, вижу как напрягается шея. Куда угодно, но не в глаза. Страшно увидеть там всю ту ярость, что сейчас исходит от всего его существа. Снова делаю полшага назад, упираюсь руками ему в грудь, будто хочу защититься, закрыться от этого всего. Хочу открыть портал и оказаться дома, прийти в комнату к брату, сесть у кровати и почувствовать успокаивающее прикосновение к шее, услышать тихий голос, и потом весь вечер смотреть с ним и Уинни какие-нибудь фильмы, поедая мороженое.

Но я здесь, в пустой студии, в очередной раз пачкаю Микаэля углем, кажется, это начинает входить в привычку, не отталкиваю его, но держу на расстоянии, потому что боюсь. Уже даже не пытаюсь скрывать этого, я никогда не умел храбриться, но рядом с ним старался выглядеть более взрослым, матерым, что ли. Хотя понимал, что он видит во мне только бестолкового мальчишку, за перепадами настроения которого интересно наблюдать. Но в одном он прав —  если я не могу это исправить, то должен хотя бы объяснить.

— Я биполярен, — все еще избегаю смотреть в глаза и фокусирую взгляд на складке между бровями. Голос дрожит, я сам весь будто один сплошной оголенный нерв. Даже вижу как мои пальцы подрагивают, все еще лежа поверх рубашки Кройффа. — Мое настроение мне не подвластно, также как и состояние. Этому помогают только таблетки. Мне нужно время, чтобы выйти из депрессивной фазы безопасно для себя и окружающих, — говорить словами моего терапевта противно, но я не знаю как иначе объяснить то, что я едва не покончил с собой, снова начал резать себя и сбил курс приема лекарств. — Поэтому я избегал тебя, не только тебя. Наконец, признать это вслух оказалось легче, чем я думал. Но от этого страха перед Кройффом не убавилось, но стало легче. Я сказал что должен был. Хотя должен ли бы вообще?

Поджимаю губы, тихо хмыкая. Сразу сказать? Это все равно, что прийти в колледж с транспарантом «Я псих. Держитесь подальше». Нет, если бы не этот страх что сковал меня, если бы он не пришел сюда, если бы не заставил меня дрожать от страха, так будто меня бьют конвульсии эпилепсии, я бы никогда в жизни не признался, скрывая это.

— Я как-то не привык объявлять об этом при первом же знакомстве, — он отходит и вокруг меня будто лопается пузырь, давая доступ к воздуху, позволяя вздохнуть полной грудью до боли в ребрах. На долю секунды ловлю себя на мысли, что хочу сжать пальцами его рубашку, не давая отдалиться, не позволяя отойти так далеко, но только опускаю руки вдоль тела, чувствуя как левую ладонь сводить судорога. Все напряжение что было между нами медленно таяло, а Кройфф передо мной снова покрывался коркой льда. Это и радовало, и почему-то заставило обиженно засопеть. Я даже сам не понял что именно меня обидело, но решил не цепляться за эту мысль, плевать.

Доводить я точно никого не собирался кроме себя, но получалось все наоборот. Брата, мать, теперь Микаэля. Мне нравился его голос, спокойный и размеренный. Он больше не злится, и снова будто отгородился ширмой. Может быть, я только надумал себе это, потому что так делали все, кто узнавал о моем расстройстве.

— Я не доводил, — зачем-то говорю, поднимая с пола телефон. Где-то в груди загорается обида, что пока он не знал обо всем я бы интересен, а теперь он отходит, делает вид, что ему интересен мой рисунок. Бездарная мазня и трата угля, но я его закончу. Где-то в рюкзаке все еще лежит тот альбом, где я рисовал его, сидя в аудитории и слушая лекцию, которую совершенно не понимаю. На холсте же перед Кройффом был пейзаж, готический особняк, обрамленный корявыми ветками деревьев.

— Не нужно, успею, — подхожу ближе уже сам, забирая наушники и бросая их в мусорку. Все еще опасаюсь. Меня все еще потряхивает, потому что в памяти живы глаза — злые, хищные, будто он готов был вцепиться мне в глотку и вырвать позвоночник. Но все же ставлю на место стул, усаживаясь на свое место. Угля уже нет. — Тебе же это не интересно. Так странно обращаться к преподавателю на «ты», но мы как-то незаметно перешли эту черту, и только наедине. В коридорах корпусов мы почти не пересекались, а когда это случалось то просто проходили мимо, потому что о чем говорить зоологу с посредственным студентом-художником.

— Я нормальный, — после недолгого молчания говорю так, будто он меня спрашивал. Нет, не спрашивал, вряд ли ему это теперь интересно. Но почему-то захотелось сказать, убедить, что я действительно нормальный. — Просто это иногда накрывает, будто волной. От внимательного взгляда жжет висок, будто кто-то приложил кусочек льда к коже. — Во время последней маниакальной фазы я не спал шесть дней и начал учить латынь, — улыбка трогает губы. Каждый раз мои причуды смешно вспоминать, но только когда они проходят. О депрессивных же фазах я предпочитаю не распространяться. МИкаэлю не стоит знать о моих приступах и тяге к саморазрушению. Он уже видел часть шрамов, ежедневно наблюдает единственный шрам, что оставил на моем теле не я. О новых говорить ему не хочется, поэтому снова рефлекторно обтягиваю рукав толстовки до самых пальцев, будто он может увидеть что-то через плотную ткань.

«Я не это имел в виду», хочу сказать, но только открываю и закрываю рот, когда вижу вздернутую вверх руку. Он не хочет слышать моих объяснений. Это его право. Но вопрос заставил задуматься. Считал ли я так? Определенно нет. Почти пять месяцев знакомства были более чем достаточным сроком. И я хотел объяснить, хотел, чтобы он понял меня. Но все еще молча жду.

- О моих рисунках говорить вообще не стоит, по крайней мере, не об этом.   Хочется вздохнуть, но грудь будто стянуло толстыми ремнями, поэтому выдох получается рваный и нервный. – Пейзажи не моя сильная сторона. Людей я рисую лучше.   Провожу пальцами по контурам рисунка. Да, это неплохо, но не хорошо, не отлично. Это просто неплохо, а неплохо для художника это все равно что третий ряд крайняя справа для балерины. Это значит, что ты посредственность, и твое будущее это рисовать рекламы для кока-колы в графическом редакторе, а твои работы будут выставляться только у мамы на холодильнике.

- Я хочу объяснить, - цепляюсь за последние фразы, чтобы отвлечься. Не знаю, что сильнее во мне художник, который увидел хороший ракурс или мальчишка, который действительно хочет объяснить, но замолкаю, чтобы не отвлекать от переписки. Видимо это что-то важное, раз он ответил. Обычно на телефон во время наших встреч отвлекался только я. Поэтому терпеливо жду, разглядывая его из-под кудрявой челки, вечно падающей на глаза.

Забавно, что для места, чтобы присесть он выбрал ящик, на котором обычно стоят натурщики. В последний раз это была девушка. Высокая и очень худая, больше напоминающая парня, до нее парень, он сидел почти также как Микаэль, только совершенно голый. И воображение тут же подкинуло на месте того натурщика мистера Кройффа, заставив меня отвернуться, чтобы скрыть улыбку и краску смущения на щеках.

Нет, голые люди меня не смущали, я привык. Меня смутило что я подумал о нем. Ведь это мог быть кто угодно. Тот парень натурщик, девчонка со старшего курса, которая позировала нам в прошлом месяце. Это мог быть любой из наших постоянных помощников. Но нет, мой воспаленный фазой и успокоенный таблетками мозг выдал мне образ Микаэля, и я едва переборол желание тут же зарисовать его прямо вот так. Сидящим на этом ящике, все тоже холодное лицо, но глаза другие, за полгода общения я научился подмечать перемены в его настроении, в прикосновениях. Когда ему интересно он чуть склоняет голову, когда хочет привлечь мое внимание легко касается руки, будто специально именно там, где были шрамы.

И я всегда возвращался в реальность, смотрел на ладонь поверх моей, рассматривая красивые пальцы. Интересно, он играет? Мама говорила, что у меня тоже музыкальные пальцы, но, увы, в музыке я бездарен. А после того, как на тренировке мне сломали запястье я и рисовать толком не могу, кажется. Но у Микаэля руки такие, что хочется представить, как эти пальцы касаются шрама на лице, как обводят линию челюсти, зарываются в волосы, оттягивая голову назад. Слишком много фантазий об одном человеке, который даже поводов мне для этого не давал.

- Боюсь, что я безнадежен в языках,   - улыбаюсь в ответ. Такая разительная перемена в настроении, будто вокруг стало легче существовать. Он все еще заполнял своей энергетикой все пространство, но мне уже не хотелось забиться в угол и просить его отойти, наоборот, хотелось подойти ближе, но я сидел на месте. – И я самый отвратительный студент из возможных. Пропадаю без предупреждения.   Теперь вся эта ситуация вызывает улыбку, хотя где-то внутри все еще живет маленький комочек страха, что сейчас все снова повторится, и я зря расслабился, поставив одну ногу на сидение стула и упираясь подбородком в колено.

Мое непостоянство было проблемой для всех окружающих. Я сам это понимал, старался сгладить это, не нагружая никого своими проблемами и заботами. Наоборот брал на себя часть чужих. Слушал брата, впитывая в себя все его тревоги, будто они мои собственные. Не мог помочь ни советом, ни действием, но готов был выслушать все, что он захочет рассказать. Рассказывал и сам, все. Так было всегда. И сейчас впервые я доверился кому-то постороннему. Не то, чтобы человек напротив внушал мне доверие, нет, я не доверял ему, боялся его. Но что-то было в нем такое, что тянуло, как скрепку магнитом с другого конца стола.

- Достает? – переспрашиваю, отвлекаясь от своих мыслей. – А что? Склоняю голову на бок, подражая ему, будто зеркало, только очень кривое.

Нет, они не достают. Мисс Киннер, конечно, пыталась взять надо мной шефство, когда пропал Нил, но была послана в очень далекое путешествие при первой же попытке сказать «Кэмерон, дорогой, мне так жаль. Я понимаю ваше горе.» Послать профессора это верх наглости, но мне это простили, в виду моего состояния и событий в семье, а мисс Киннер направила свою энергию на тех, кто по ее мнений был лучше воспитан. – Они меня жалеют и раздражают этим, достаешь только ты. Улыбаюсь уже шире, все еще прижимая колено к груди. Да и он не доставал меня, скорее наоборот, давал возможность почувствовать, что такое жить без постоянных снисходительных взглядов. Такое было только дома, где вообще всем не было дела друг до друга, кроме их троицы. И вот теперь от него, и это было глотком свежего воздуха, в котором я нуждался.

Наблюдать за ним интересно, и как художнику, и как человеку. Как художник, я бы нарисовал его лицо, постаравшись максимально точно передать все черты, каждую морщинку, линию. Как человек, я хотел подойти ближе, рассмотреть получше. Как слепые, прикоснуться к лицу, чтобы рассмотреть его не только глазами, но и пальцами, запомнить на ощупь.

- Ты знаешь, что на этом ящике обычно стоят наши натурщики? – вопрос он, вопрос я. Будто игра, которую мы ведем уже несколько месяцев, и ни один не решается перейти на следующий уровень. – И сидят. Но иначе. Поднимаюсь на ноги, неловко одергивая рукава толстовки снова. Привычка, от которой я, кажется, никогда не избавлюсь.

Подойти ближе, поправить ткань, которую часто используют как фон, пнуть остальной рулон назад, чтобы не мешался. Мы постоянно убирали здесь все, и часто шутили, что сами может быть себе натурщиками, зачем нам постоянно приводят не понятно кого и заставляют их стоять в неестественных позах по три-четыре часа в день.

- Это слишком просто, как говорит наш преподаватель, - он следит за мной, за каждым моим движением, будто хищник за добычей, позволяя ей подойти на расстояние вытянутой руки. Но злости в нем больше нет это чувствуется, зато есть интерес в глазах. Что ж, это моя маленькая победа. Я сумел вызвать у него улыбку и любопытство. Даже много за один вечер.

Теперь я обхожу его, рассматриваю. Но хищник здесь все еще он, а я просто любопытная овечка, которая подошла слишком близко к ограде. Руки на плечи, и чувствую, как под пальцами тут же напряглись мышцы. Холодный, даже сквозь ткань рубашки чувствуется холод кожи. Странное явление, но не удивляет. У меня тоже пальцы часто ледяные. – Повернись, - мягко направляю, чуть сжав пальцы. Шаг в сторону, но руку с плеча не убираю, не хочется. – Ты слишком закрыт, на рисунках это получается некрасиво, - стараюсь говорить ровно, как художник, а не мальчишка, которого влечет к преподавателю. Даже не в разнице в возрасте дело, а субординации, которую я нарушил уже давно, называя его на «ты», позволяя себе проводить с ним время. Наверное, если бы он захотел большего, то я и это позволил ему. А потом неизменно нахамил бы или нагрубил, сейчас, в адекватном состоянии мне все больше начинало казаться, что ему это даже нравилось.

- Расслабься, - говорю ему, а мысленно убеждаю в этом себя. Ведь я уже не раз ставил натурщиков в необходимые нам позы. Но они были будто не живые, будто манекены, с ним все не так. – Иначе будешь похож на скрюченного старичка на бумаге, - ладонь ложится на колено, а вторая упирается в плечо, заставляя его выпрямиться и расправить плечи. Но я слишком близко, настолько, что могу разглядеть морщинки вокруг глаз, и что радужка у него только по краям голубая, а центр серый, как осеннее небо. – Так лучше. Всегда нужно показывать лучшие ракурсы и стороны, - немного криво улыбаюсь, потому что поврежденные нервы под шрамом снова начинают дергаться. Нужно отойти, но рука все еще на плече, вторая упирается в колено, а я продолжаю бестолково и бессвязно вещать о ракурсах и поворотах головы, чтобы отвлечься от желания подвинуться еще ближе.

Отредактировано Kameron Fontaine (24-04-2019 16:01:15)

Натурщиком? Серьезно? Даже замираю на секунду, пытаясь переварить эту информацию. Он вообще редко что-то говорил о себе, сводя все разговоры к обсуждению моей учебы, или того, как я в очередной раз прогулял одну из своих лекций, сидя на его, хотя ничерта не понимаю в зоологии, биологии и прочих логиях. Все это для меня куча непонятных терминов со странными картинками. Но мне нравился его голос, нравилось просто сидеть в самом дальнем углу аудитории и даже не смотреть в его сторону, тихонько что-то чиркая в блокноте, но каждый раз чувствовать его взгляд, направленный только на меня.

- Не понравился результат? – тихо спрашиваю, продолжая свои нехитрые действа. Прикидываю как я бы хотел его видеть, если бы рисовал. – Художники видят иначе, особенно такие как Ван Гог или Дали. У них свой особый мир в голове, и окружающую их реальность они видят сквозь призму их собственного. На немой вопрос в глазах тихо отвечаю: - Я тоже.

Только вот моя призма не яркая. Она окрашена в серые тона, черные угольные линии, четкие, плавные, как человеческие лица без тонны штукатурки и фарфоровых масок, которые все надевают выходя из своей зоны комфорта. И я носил маску, и вся наша семья. Нам всем было так проще. Делать вид, что ничего не происходит. Только за закрытой дверью моей комнаты или комнаты брата мы могли дать волю эмоциям и чувствам, позволить друг другу быть слабыми, просто дать друг другу немного тепла и спокойствия.

Сейчас спокойствие мне бы не помешало. Все внутри будто пружина замерло и ждало чего-то. Прыжка зверя, или разговора, или чего-то еще. Мне было тревожно, но уже не страшно, как в начале, уже не хотелось убежать и прятаться в свой кокон.

- Не самый лучший, но один из них, - отвечаю так, чтобы не было повода придраться к словам. Ведь я мог просто и честно ответить «да», потому что так и было. Но когда в моей голове все было просто и понятно? Даже мне самому тяжело с этим, а уж каково окружающим мне никогда не понять.

Резко вздрагиваю, когда пальцы сжимают запястье, и хватаю его за ладонь. Мне самому не хочется видеть эти шрамы, а уж тем более показывать их кому-то. Мать может убрать их, но я оставил, так же как и все что были на теле. Как напоминание, как наказание за ошибки, будто двойки в табеле. – Не надо, - прошу, почти умоляю, не поднимать рукав дальше. Голос дрожит, меня самого пробивает дрожь, когда холодные пальцы лишь сильнее сжимают тонкое запястье, давая понять, что моего разрешения не спрашивали. – Не надо! – еще тише говорю, хотя в моей голове это звучит громко, как крик отчаяния.

Дергаю руку, но из хватки не вырваться. Он сильнее, во всем. И морально, и физически сильнее меня. И это ломает, заставляет покорно разжать пальцы, отворачиваясь, пока он открывает свету уродливые украшения моей руки. Три старых ровных шрама и три новых, появившихся всего пару недель назад. Кожа вокруг них уже зажила, раны под ними тоже. Все излечила магия. Но тело еще помнит, как мягко расходится кожа под острым лезвием, как по пальцам вниз тянутся горячие ручейки крови. – Доволен? – голос будто не мой, будто слышу себя со стороны. Сам не знаю о чем хочу спросить. Доволен ли он зрелищем? Доволен ли тем, что испортил приятный для обоих момент? Чем он может быть доволен? Что я вообще знаю о нем и почему так хочу довериться, но никак не могу переступить черту, которую сам себе же начертил?

Снова тяну руку, но результат все тот же. – Дальше что? Разденешь меня, чтобы посмотреть остальную россыпь шрамов? Я злюсь, но больше на самого себя, чем на него. Нужно было уйти, когда у меня был шанс, но я поддался влечению и остался, словно бабочка, что летит на огонь и уже не может остановиться. Вся моя жизнь это тонкие крылышки мотылька. Я знаю, что обожгусь, но продолжаю лететь. – Могу показать еще, - снова подхожу ближе, максимально близко, оттягивая ворот футболки и показывая шрам на ключице. – Когда тобой разбивают стеклянную дверь остается много отметин. Я брыкаюсь, пусть и словесно, словно добыча, загнанная в капкан, но все еще надеющаяся выбраться. Но на моем запястье капкан уже захлопнулся и мне остается либо ждать, либо действовать. Сжать пальцами свободной руки ворот рубашки, податься вперед и коснуться губами его губ. Не ожидая ответа, только уповая на эффект неожиданности. Последний отчаянный шаг зверька, попавшего в ловушку.

Его спокойствие бесит. Еще больше распаляя мою злость и страх. обычно именно так себя ведут все маньяки. Вот сейчас он ударит меня по голове, затолкает в мешок, а потом спустя месяц мое тело найдут на берегу реки в самом неприглядном виде.

Вздрагиваю всем телом от каждого прикосновения. Нет, не больно. Странно. Их никто не касался кроме брата, никто раньше, и чужое прикосновение, нет, не неприятно. Оно просто странно, необычно, неожиданно.

Пять гипсовых голов на полке. Пытаюсь успокоиться, делаю глубокий вдох, но он получается вымученным и нервным. Я боюсь его и весь вечер демонстрирую это. Даже когда напряжение спало я боялся, сейчас оно снова накрыло с головой, как волна, и страх стал ощутим физически.

Четыре маленькие ранки от ногтей на моей ладони. Я так сильно сжал кулак, что пробил тонкую кожу, ощущая лишь саднящую боль, будто расчесал чарапину. Кажется, мое тело само приспосабливается к боли, и чтобы ее снова чувствовать мне приходится наносить себе все более глубокие раны.

Три счета мне понадобилось, чтобы окончательно нарушить личное пространство, надеясь, что это освободит меня, но не подумал о вероятности обратного эффекта. Из страха, из желания сбежать, а не как не из симпатии или влечения. Я успел только шумно выдохнуть, хватаясь за плечи, чтобы не упасть, больно ударился коленом о ящик. Что слишком, мистер Кройфф? Слишком боюсь вас? Слишком зарвался? Слишком удобно устроился у вас на коленях, сжимая дрожащими пальцами ваши плечи?

Две руки на моих бедрах. Вопреки всем слухам у меня не так много опыта в мои девятнадцать, тогда как все мои приятели по футбольной команде перетрахали уже всю групп поддержки, и половину девчонок колледжа. Мне все это было неинтересно, но не потому что я не хотел, а потому что хотел определенного человека. Но это другое. Снова чужие, иные прикосновения, сильные, будто оковы, любая попытка вырваться только усиливает хватку, но с каждой секундой мне и вырываться хочется меньше.

Один вопрос, что вырывает меня из пелены. Разжимаю затекшие пальцы, но вместо того чтобы начать протестовать, осторожно касаясь шеи, волос на затылке. Я сам все это спровоцировал, но не думал, что все выйдет именно так, не думал, что мне начнет нравиться касаться холодной кожи, как контраст с моей горячей. Вообще не думал, что уж там говорить. Творческие люди — люди эмоций и чувств, я чувств был лишен благодаря лекарства, мои эмоции были коктейлем из страха, злости и любопытства. Уже не думаю об открытых миру шрамах, о том, что еще немного сильнее и у меня на бедрах останутся синяки от его ладоней.

— Вы только сейчас поняли, что нет, мистер Кройфф? Я далеко не в своем уме, и вряд ли уже вернусь в него, но снова наклоняюсь ниже, тяну его к себе, снова целую, но уже смелее, не пытаясь вырваться, а наоборот прижимаюсь теснее, зарываюсь пальцами в когда-то аккуратно уложенные волосы, ломая все его ледяные стены одну за одной.

Шум. где-то со спины, пока не понимаю откуда, вообще не различаю ничего, кроме чужих холодных рук под толстовкой, мои ладони за воротом рубашки. И резко вздрагиваю, оборачиваясь на грохот. Силуэт в дверях, кто-то уронил манекен, и вот тень убегает, видимо, рассчитывая что осталась незамеченной. Снова накрывает паника, и я оборачиваюсь к нему, встречаясь с абсолютно спокойным взглядом серых глаз.