Реальность походит на кем-то давно забытый, совершенно невозможный сон, который наперекор всем всё-таки становится самой настоящей явью. И Илай до сих пор не может в это поверить. Всё это слишком странно, слишком непривычно и точно ли происходит именно с ним? Даже в самых смелых мечтаниях, что яркими картинками вертятся в голове исключительно перед сном, он ни разу не заходил так далеко, ни разу не мыслил чего-то даже примерно подобного. А теперь его столь резво ворвавшееся в скучную жизнь счастье тихо сидит напротив, наблюдая за ним и ни в коем случае не пытаясь мешать.
Раз за разом перечитывая мудрого Платона, юный Мур пытался выискать в этих загадочных строчках что-то такое, что стало бы универсальным понятием для самого загадочного чувства на планете. И пока он до самого утра засиживался с самыми трудными и толстыми книжками, его ответ на все вопросы находился совсем рядом, ежедневно выслушивал его истории и ничего не просил взамен. Симпатия Бертольда стала для Илая настоящим Откровением, что открыла ему путь к пониманию самого себя и своих желаний. Пусть детский и наивный, но в этой ещё совсем недолгой, но вроде как многообещающей любви он чувствовал и видел вещи, что прежде казались ему самыми уж заковыристыми загадками. То, что день за днём крепло где-то внутри него, так или иначе начинало проявляться во всех его действиях, поведении и списывалось окружающими на переходный возраст. Но решили бы они вдруг оглядеться по сторонам, непременно бы наткнулись на причину всех этих странных изменений.
Любить на практике оказалось гораздо приятнее, нежели читать о том, как это делается. Признаться себе в этом было совершенно непросто, но наконец сделав это, Илай почувствовал, как перед ним отворяет двери новый, совершенно неизведанный мир. В том, что это была именно любовь, а не дружеская привязанность юноша ни капли не сомневался. Долго, слишком долго он водит себя за нос, но теперь же мог всецело ощутить на себе на ни с чем не сравнимое чувство. Увидеть именно Бертольда он мог бы, кажется, даже в миллионной толпе, а выловив наконец его лицо, уж точно не смог бы моментально отвести от него взгляда. В такую секунду весь окружающий мир будто бы замирает и фокусируется лишь на одном единственном человеке, который становится центром всего мироздания. Илаю можно его даже не видеть, достаточно просто знания о том, что он где-то здесь, в доме, ходит совсем неподалёку и очень скоро они снова встретятся. Он предчувствует скорую встречу всеми клеточками своего тела, а в одиночестве проходя по коридорам поместья, всё крутит из стороны в сторону головой, в надежде случайно его где-нибудь увидеть. Бертольд стал его необходимостью, совсем как воздух воздух. И тот факт, что он имеет возможность видеть его каждый день, сравним с ежедневным восходом солнца – без небесного светила жизнь тоже пошла бы абсолютно наперекосяк.
Они молчат уже, наверное, почти час. К завтрашнему вечеру Илай должен сделать столь многое, что тратит на занятия каждую свободную минуту. Когда он предложил Бертольду посидеть с ним во время выполнения им домашнего задания, Аккерман поначалу попытался отпираться, мол будет ему мешать, но юноша наскоро заверил его в обратном. Рядом с Бертом даже тягостный и совершенно нелогичный русский язык кажется не таким уж и отвратительным занятием.
Илай аккуратно выводит в тетради букву за буквой, не особенно вдумываясь в смысл им же написанного. Преподаватель велел переписать десять стихотворений Фета по десять раз и одно из них выучить наизусть, будучи полностью уверенным в том, что это непременно облегчит освоение Муром языка. Добравшись лишь до пятого стихотворения Илай находится в шаге от того, чтобы пообещать завтра непременно вступить в спор с учителем о целесообразности его методики обучения, но всё также прилежно пытается выводить противные загогульки.
Периодически, в промежутках между усердным пыхтением и злостными обидами на весь окружающий мир, Илай поднимает голову и краешком рта улыбается Бертольду, будто бы благодаря его за то, что столь благородно разделяет с ним эту ношу. Когда Аккерман берёт его за свободную руку, переплетает их пальцы, Илай прекращает писать и только косится на это сплетение. И почему он сам не додумался об этом раньше? Когда кроме них в комнате никого нет, можно даже усадить Бертольда рядом с собой и облокотиться о него спиной, и никто не сможет помешать ему это сделать.
- Ya tebya lybly, - тихо смеётся, переводя на Бертольда лукавый взгляд. – Догадайся, что я только что сказал?

Отредактировано Elias Moore (17-02-2019 21:33:59)

Илай искренне удивляется столь стремительной отгадке им задуманного, глаза смотрят недоверчиво, будто на самом деле Бертольда где-то подглядел правильный ответ и в итоге оставил его в дураках. Как ему удалось с первого раз обо всём догадаться? Неужто всё это было настолько очевидно? Ну что же, всё указывает на то, что это действительно так. И правда же, о чём ещё юноша мог ему сказать сидя здесь, в приятной тишине, просто наслаждаясь присутствием рядом Бертольда. Не нужно иметь телепатические способности, чтобы знать наверняка перевод довольно банальной фразы. А получив в ответ своё «я тоже», Илай кротко улыбается и отводит взгляд.
На самом деле, ему безумно нравится раз за разом признаваться в своих чувствах Аккерману. Будто от лишнего «люблю» солнце начинает светить ярче или трава вдруг делается немного зеленее. Это их маленький, но такой всеобъемлющий секрет, о котором так и хочется поведать всему миру сразу, но о котором знать ему совсем не следует. Им даже не пришлось обсуждать и прояснять этот момент – даже старому ежу понятно, что родители Илая вовсе не обрадуются, заслышав всё-таки о том, что сын их наконец влюбился, да не в одну из вхожих в их дом барышень, а в мальчишку-слугу, что в каком-то смысле с самого детства проживает на попечительстве у Муров. Нет, этот секрет должен остаться исключительно между ними, как бы сильно не хотелось носиться по всему дому и громко-громко кричать о своём собственном счастье.
У Илая в очередной раз краснеют уши, стоит только Бертольду повести речь о поцелуях. Данная сторона его любви одновременно и манит к себе, и пугает, а потому юноша даже не пытается скрывать то детское смущение, что посещает его всякий раз в подобные моменты.
Он быстро-быстро машет головой из стороны в сторону, мол, нет, ты что, ни в коем случае не помешает. Порой такие жесты оказывают ему неоценимая услугу, позволяя даже не пытаться говорить в те самые моменты, когда будто бы неожиданно теряешь голос.
Юноша чуть привстаёт со стула, чтобы получить свой обещанный поцелуй. В данном вопросе Бертольд – его главный и единственный учитель, а потому голова Илая сейчас работает куда усерднее, чем во время переписи очередного русского стихотворения. Он пытается делать ровно так, как учил его Аккерман, не торопиться, не слишком широко открывать рот и самое главное – не мешать самому Бертольду. Он отвечает ему робко, боясь как-нибудь напортачить, в то время как по телу расплывается приятное тепло.
Весь раскрасневшийся, он разрывает поцелуй и вновь усаживается на своё место, усиленно разглядывая самостоятельно же выведенные в тетради строчки. Он всё правильно сделал? Бертольду понравилось? Наверное, должно было, потому что сам Илай от каждого подобного поцелуя оставался в неописуемом восторге. Даже эта мелочь казалась ему пока верхом самых заветных мечтаний, пусть даже тело постепенно начинало требовать к себе большего внимания. Илай чувствовал, догадывался о том, что может получить что-то ещё, что-то большее, но не решался об этом заговорить. Вдруг Бертольд посчитает его совершенно испорченным и никогда впредь не станет с ним общаться? Нет-нет, такая вероятность пугает юного Мура сильнее возможности недостижения границ собственных возможностей, а потому он лишь тупит взгляд и хотя бы несколько секунд не разрешает себя смотреть на Берта.
- Хочешь, я научу тебя паре слов на русском языке? – всё также не поднимая глаз от тетради спрашивает он. Чем не повод отвлечься. – Могу даже чему-нибудь неприличному.
Ко всевозможным ругательствам у Аккермана куда больше интереса, чем у его младшего товарища. Для него же Илай, берясь за изучение нового языка, в первую очередь штудирует всевозможные словари и книжки на предмет нецензурной брани. Ну а почему бы, собственно, и нет? Не вечно же ему Бертольда всякими заумными терминами мучить, нужно и о чём-то более для него занятном периодически упоминать.
Наконец он поднимает взгляд и заговорщески улыбается, как делают это дети, задумав какую-нибудь пакость, за которую обязательно получат от родителей хороший такой нагоняй. Но родителей рядом нет, верно?

На самом деле, заслышав Аккермановский отказ, Илай чувствует себя несколько обиженным. Ну и зачем он, спрашивается, столько литературы перелистал, чтобы теперь Бертольд даже не захотел выслушать, насколько богат русский язык на нецензурную брань. Да и вообще, где это видано, дабы Берт и от такого бы отказывался. Это смахивает на крепкую такую подставу, подобравшуюся совсем неожиданно и со спины. И кому теперь мальчишке хвастаться, как забавно звучит странное слово blyat и объяснять, чем оно отличается от практически идентичного blyad. Даже в праведной душе Илая иногда просыпалось желание выкинуть какую-нибудь гадость.
- Это просто, - ровно мгновения хватает, чтобы Мур переключился со своего расстройства на уже новую игру. – Menya zovut Бертольд.
Наверное, собственное именование – это первое, чему учат при изучении нового языка. По крайней мере так действовали все его учителя. И эта фраза, пожалуй, была единственной, которую парнишка мог произнести без капли акцента – слишком долго тренировался её выговаривать. А вот уже имя Бертольда он произносит исключительно на английский манер, с ничем не сравнимым ирландским оттенком. Вообще, ему очень нравилось это имя. Именно полное, такое длинное и отчасти горделивое. Среди его друзей и знакомых из общества его уровня людей с таким интересным именем больше не наблюдалось – там вообще с именами было довольно туго, никакого разнообразия. Илай даже не был уверен, что у отца его имеются знакомые с таким именем, пусть даже никогда специально и не уточнял – тот всё равно бы лишь смерил его презрительным взглядом после такой просьбы. Конечно, Мур догадывался, что дело тут скорее всего замешено в национальной идентичности имени и в их стране оно просто не распространено, однако от того меньше оно ему нравится не начинало.
Илай едва скрывает улыбку, слыша, как Бертольд пытается повторить столь элементарную для него самого фразу. Не хватало ещё, чтобы Аккерман подумал, будто он смеётся над ним.
Новое предложение заставляет мальчишку засмущаться. Он опускает взгляд, но всё-таки её произносит:
- Eto pivo na vkus kak mocha.
Вообще, здесь ему стоило было даже собой гордится – последнее слово в этом предложении на уроке им не заучивалось, его он узнал исключительно при подготовке ко встрече с Бертольдом, подбирая нехорошие слова. Да и перевод слова «пиво» он узнал скорее ради интереса, после того как учитель рассказал ему о существовании напитка vodka, и о том, что на английском и русском звучит это название одинаково.
У самого Илая выговорить это предложение получается уже гораздо хуже, нежели первое, а потому он даже не удивляется, когда Бертольд отказывается за ним повторять.
С третьим предложением всё оказывается ещё тяжелее – повелительное наклонение он начал изучать буквально на предыдущей неделе, а потому вовсе не уверен, что произнесёт его верно.
- Platish ili provalivaesh, - с большим трудом выговаривает он. Илай запоздало понимает, что сказал что-то совершенно не так, как надо, но, кажется, Бертольду всё и так нравится, а большего Муру и не нужно.
Эта забава с каждым новым заданием нравится ему всё больше и больше. Парнишка тихо хихикает, когда слышит, как Аккерман пытается выговорить слово за словом, не особенно различая, где кончается одно и начинается другое. Ему хочется блеснуть своим ещё совсем крошечным лексиконом, а потом он с горящими глазами ожидает нового предложения.
- Ya…
Илай так и остаётся сидеть с открытым ртом, когда до него доходит смысл произнесённых Бертольдом слов. Былая весёлость мгновенно исчезает с его лица, уступая место красноте. Уши стремительно начинают полыхать, а за ними краской заливаются и гладкие щёки.
Это он сейчас для перевода сказал или высказал своё желание вслух? Илай что-то как-то и не понял. С одной стороны, они ведь просто переводят фразы, балуются и не более того, но в мире существует так много слов и предложений, даже для смеха, почему он произнёс именно это?
Мальчишка поднимает осторожный взгляд на Бертольда и медленно подносит руки к верхней пуговице своей рубашки. Красный, как свежесваренный рак, он неуверенно растягивает сначала одну, затем вторую, спускается дальше и всё смотрит и смотрит на Берта, ожидая какой-то реакции от того – я всё правильно делаю? мне прекратить?

Это странно, безумно странно, странно настолько, что Илай продолжает расстёгивать одну пуговицу за другой, пока они и вовсе не кончаются. Бертольд кивает – это же значит, что он всё делает правильно, верно? Значит он действительно хотел, чтобы он разделся. Но… зачем?
Илай сам хочет ударить себя за излишнюю наивность. Понятно же, зачем. Бертольд сам ему обо всё рассказывал, и причём уже довольно давно. Когда люди любят друг друга, они же не просто раздеваются, верно? Красивое тело манит не хуже яркой свече, на которую из ночного полумрака слетаются мотыльки. Что с того, что Бертольд хочет увидеть его голым? Он ведь делал это уже не раз, и даже не десяток. Он каждый день помогает ему одеваться и раздеваться, моет его, здесь определённо сложно было бы говорить о какой-то скрытности. Аккерман видел его нагим, наверное, даже больше раз, чем собственные родители, учитывая, сколько лет он уже находится подле него.
Так почему же эта просьбы так выводит его из состояния равновесия? Посему заставляет залиться краской и действовать так неумело. Илай уже не ребёнок, сам Бертольд стал его главным учителем в данном вопросе, так что же теперь столь мешает ему исполнить его просьбу?
Говоря о своей влюблённости, он в первую очередь задумывался о чём-то платоническом и возвышенном, даже когда в своём же теле ощущал определённого рода позывы в той или иной ситуации. Одно дело поцелуи, одно дело спать в обнимку, и совсем другое – раздеваться перед ним при свете дня по одной простейшей просьбе. Что он хочет увидеть там такого, чего раньше никогда не видел? Разве ему вообще может хотеться просто посмотреть на него без одежды.
Стягивая рубашку сначала с одного плеча, а затем с другого, Илай усиленно разглядывает стол и свою тетрадь, пытаясь на Бертольда и вовсе не смотреть. Избавиться от смущения от своего нагого тела мальчишке еле удалось, когда дело касалось каких-то бытовых задач, а теперь же он вынужден был раздеваться под внимательным взглядом чужих глаз. Илаю кажется, что краска сползает с его лица и стекает ниже, к шее, окрашивая её во всё тот же красный цвет.
Рубашки достаточно? Нет, он же сказал ему, что хочет увидеть его голым. Голым – значит без одежды. Значит штаны тоже нужно снять.
Он поднимается из-за стола и начинает наскоро развязывать верёвку на своих штанах – пока хватает силы духа. Пальцы, как того и следовало было ожидать, слушаться его совершенно отказываются. Но Мур сдаваться уж точно не собирается, а потому в конечном итоге мягкая ткань сама сползает к коленям с его худощавых бёдер.
Помогая одной ногой другой, он стаскивает ботинки, а следом за ними и носки, делая пару шагов к центру комнаты, в попытке не потерять равновесие.
Всё, теперь достаточно? Достаточно раздето?
Илай поднимает полный стыда и испуга взгляд и тут же встречается с глазами Бертольда, вернее, сделал бы это, если бы Берт вообще смотрел ему в глаза.
Нужно быть полным дураком, чтобы не понять, чтобы тебя осматривают столь голодным взглядом. Мальчишка хочет прикрыться руками даже сейчас, когда на нём всё ещё имеется нижнее бельё, но тогда Аккерман непременно посчитает его самым настоящим ребёнком. А он ведь больше не ребёнок, верно?
Судорожно сглатывает и пальцами сдвигает последний элемент одежды вниз. Бельё падает к ногам, и Илай делает один шаг на месте, дабы позволить ему оказаться на полу.
Вытянувшись по струнке, мальчишка прижимает руки по швам, сжав их в кулаки. Стоит неестественно ровно, борясь с раздирающим желанием прикрыть пах ладонями, а лучше поскорее влезть обратно в свою одежду. Но нет, он должен доказать Бертольду, что больше не маленький, что тоже может разговаривать на взрослые темы, уделять внимание телу и мечтать о сексе. Быть может сейчас страх и стыд перебивают любые, самые потаённые мысли в его голове, но это вовсе не значит, что он не должен не хотеть. Он готов к тому, чтобы узнать об этом мире ещё чуточку больше.
Он же готов, верно?

Отредактировано Elias Moore (27-02-2019 12:39:09)

Ему начинает казаться, что он прямо сейчас сгорит от стыда и на месте, где он только то стоял, останется лишь горстка пепла. В комнате довольно прохладно, пусть календарь и указывает на окончание зимы, менее зябко от этого не становится. Илай дёргается, когда по телу пробегает мурашки, но даже не пытается потереть замёрзшие плечи руками – он должен стоять не шевелясь, иначе немедленно всё испортит. Он не знает, куда устремить взгляд полных смущения глаз, смотреть на Бертольда больше не получается – под его взглядом мальчишке жутко некомфортно, и он не хочет ещё раз напоминать себе о том, как тщательно Аккерман его разглядывает.
Требуется немало усилий, дабы заставить себя стоять на месте, когда Бертольд начинает к нему подходить. Илай ещё сильнее краснеет, если это вообще возможно, когда Берт заговаривает о его красоте и даже сравнивает с античными статуями. Нельзя сказать, что слышать об этом молодому наследнику неприятно, однако есть в этих словах что-то, что заставляет чувствовать себя неловко. Ну разве он прекрасен? Ниже Бертольда почти на целую голову, излишне худой, даже скорее худощавый, узкие плечи, девичье лицо и множество веснушек, рассыпанных по всему телу. В свои шестнадцать с половиной лет всё также походит на маленького мальчика, сколько бы книжек он ни прочитал и как бы не стремился вырасти. Данный факт не сказать, чтобы сильно омрачает его жизнь, однако иногда наблюдая за Бертольдом, Илай не может не ловить себя на мысли, что хотел бы походить на него. Высокого и статного, в чьей зрелости уж точно не усомнились бы окружающие и не стали бы считаться с ним, как с ребёнком. Пока ещё Мур ограничивается только этой мыслью, желанием походить, да и только. Не отдаёт себе отчёт в том, что заглядывается на Аккермана слишком часто, слишком продолжительно и непременно краснеет, когда всё-таки отводит глаза.
Коснуться? Илай осторожно поднимает на него взгляд. Когда перед сном Бертольд снимает с него рубашку, помогая готовиться ко сну, никогда не спрашивает о таких мелочах, а просто берёт и делает это. Так почему же теперь просит разрешения, почему же теперь Илай так крепко задумывается о том, должен ли он его дать. Ему страшно, страшно находится от Бертольда в такой близости, когда между ними не существует преграды в виде его одежды. Но почему он должен ему отказать? Он касался его тысячи раз, так отчего сейчас так быстро колотится сердце.
Он лишь коротко кивает ему в ответ, потому что выговорить согласие вслух не поворачивается язык.
Плечо будто бы пронзает огненная стрела. Пальцы Бертольда тёплые, мягкие и такие нежные – проходятся по его руке неспешно, даже немного приятно. Илай внимательно следит за передвижением чужих пальцев по своему телу, желание сбежать в неизвестном направлении куда-то незаметно исчезает. Он даже легонько улыбается, как Берт переплетает их пальцы – с тобой, мне нестрашно.
Увлечённый столь трогательным жестом, Илай не замечает, как вторая рука Аккермана оказывается на его шее и пропускает тот момент, когда он начинает его целовать. Мальчишка даже не пытается ему ответить, лишь податливо приоткрывает рот и с старается спокойно принять столь приятную благодарность. Бертольд выдерживает между ними дистанцию, за что Мур ему бесконечно благодарен, пусть даже не особенно и обращает на то внимание.
- Хорошо.
Его согласие выходит слишком робким, неуверенным, но на большую решительность Илай и не способен. Он встречается с Бертольдом взглядом и не разрешает себе отводить глаза – иначе Берт подумает, что он боится. Нет, не так. Иначе Аккерман будет знать наверняка, что мальчишке стоит огромных усилий удерживать себя на этом самом месте, что ему безумно страшно и стыдно одновременно, и он непременно решит, будто Илай совсем не готов. Да, не готов, но разве это важно? Юный граф так хочет показаться равным, так хочет сделать Бертольду приятное, и раздевание – самое меньшее из того, на что он ради него готов.
Он даже не пытается себе представить, о каком «очень хорошо» говорит Берт. В голове его совершенно пустынно, будто все мысли отправились в непредвиденный отпуск, оставив его разбираться со всем самостоятельно. Очень хорошо? Под это определение подходит слишком большое количество понятий, дабы выбрать из них всего лишь одно. Так что же для Бертольда это таинственное «очень хорошо»?

Выдержать чужую ласку оказывается не так уж и просто. Ему больно? Да вроде непохоже? Ему неприятно? Тоже не подходит. Бертольд говорил, что сделает ему «очень хорошо», и Илай пытается всеми клеточками своего тела сфокусироваться именно на этом понимании собственных ощущений. И, кажется, выходит это у него весьма неплохо.
Почему от его поцелуев становится так тепло и это вовсе не фигура речи? На шее его остаётся бордовое пятно, о котором мальчишка ещё и не догадывается, пусть и подозревает, что произошло что-то особенное. Не просто же так он сам себя не контролируя, закрыл глаза и тихо отдался этому моменту.
Бертольд спускается ниже, но юный граф не пытается отследить ход его действий – быть может только лишь телом. В такие же моменты не велено думать, верно? Нужно отдаться ощущениям, позволить им захватить себя с головой, ради этого же, собственно, люди это и делают? Правильного ответа у Илая не имеется, он может строить исключительно догадки. Никто раньше подобного с ним не проделывал, не целовал здесь, не касался там. Он дрожит под этими прикосновениями. А Бертольд делает всё это столь непринуждённо, будто ему не впервой, будто бы каждый день они занимаются чем-то подобным. У Мура же такой уверенности не имеется.
Он резко открывает глаза, когда Аккерман опускает руку на его член. Никто его там прежде не касался, даже тот же самый Берт во время водных процедур и прочего. Вновь заливается краской и даже было открывает рот, чтобы попросить остановится, но Бертольд движет рукой и это оказывается чертовски приятно.
Нет, прежде Илай никогда себе не мастурбировал. Даже проснувшись утром с недоразумением в штанах, он предпочитал дождаться, пока проблема решится сама собой. Эта тема в его голове была будто бы табуирования, казалось слишком грязной и недопустимой, пусть даже мальчишка сам не до конца понимал, откуда вообще взялись эти запреты. Просто нет и всё, а теперь Бертольд ведёт вверх и вниз, и Мур кажется начинает потихоньку понимать, от чего всё это время так намеренно отказывался.
Он готово кивает головой и через несколько секунд на себе же способен ощутить, что скрывается за этим аккермановским «странно».
И это действительно странно. Илай с удивлением направляет свой взгляд вниз, и увиденное лишь усиливает подступающий к паху жар – Бертольд губами обхватывает его член, и это самое мерзкое и прекрасное, что мальчишка когда-либо видел. Он тихонько ойкает, когда Аккерман как-то слишком приятно проводит языком по головке, а после так и вовсе лишается возможности наблюдать за процессом. Илай вскидывает голову и снова прикрывает глаза, наслаждаясь тем самым действом, о котором ещё минут десять так назад даже и не догадывался.
Приоткрывает рот и дышит почему-то слишком часто, периодически из его горла вылетают довольно подозрительные звуки. Это приятно, приятно настолько, что былая стыдливость наконец-таки исчезает и мальчишка едва заметно поддаётся бёдрами вперёд, сам это особенно не контролируя. Бертольд укладывает его руку себя на затылок, и Мур тут же сжимает в пальцах недлинные, жёсткие волосы.
На вопрос он не находится ответа лучше, чем начать судорожно кивать головой – говорить что-то как-то вовсе и не хочется. Как он вообще может подобрать правильные слова, когда всё, чем сейчас заняты его мысли, находится у него ниже пояса.
Бертольд возвращается к своему прежнему занятию, и теперь Илай куда активнее и сам толкается ему в рот. Будто бы и вовсе забыл, что раньше подобного никогда не делал и вообще обычно смущается просто при виде голого себя – действует на уровне инстинквтов.
Он кончается с его именем на губах, что начинает произносить слишком часто, немного хрипло и непонятно, но «Бертольд» - это единственное, что он сейчас вообще способен произнести. Совсем мальчишка, даже не пытается себя сдерживать, не знает, что это в принципе возможно. Просто разрядка приходит сама собой и сопротивляться ей Илай совершенно не умеет.
Парнишка тяжело дышит, когда Бертольд наконец поднимается с колен и становится рядом – наверное, боится, что Мур не устоит на ногах и свалится в какую-нибудь сторону. Тело будто бы неожиданно слабнет, пусть и постепенно к нему начинают возвращаться силы. Илай утыкается ему головой в грудь, обхватывает руками за шею – вероятность падения действительно не кажется ему сейчас столь несбыточным.
Когда дыхание его восстанавливается, он едва приподнимается на цыпочках, чтобы дотянуться до уха Аккермана.
- Можно мне посмотреть на тебя без одежды? – тихо-тихо, будто рядом кто-то стоит и подслушивает.
Голосок робкий, а уши снова краснеют – Илай не был бы Илаем, если бы после всего того, что только что произошло, вновь не поддался чувству ужасного стыда.

Если честно, Илай даже не был до конца уверен, что Бертольд согласится воплотить его просьбу в жизнь, когда просил об этом. Она скорее походила на спонтанное желание, что было вызвано извечным любопытством Мура и временным отсутствием стыда. Ну разве мог он в то мгновение предположить, что Берт действительно согласился это сделать? Что добиться этого будет так просто?
Он делает небольшой шаг назад на уже довольно крепких ногах, когда Аккерман принимается раздеваться. Ему становится немного страшно, да и издалека обзор на чужое тело будет куда лучше. Так получилось, что до сегодняшнего дня своего лучшего друга голым Илай даже никогда и не видел. Просто у него не было даже такой возможности. Аккерману он слугой не приходился, а значит помогать тому со снятием и надеванием одежды никак не мог. Как-то раз они купались нагими в пруду, но тогда на улице стояла безлунная ночь, наследник очень боялся, что об их затее узнают родители, да потому толком тогда ничего и не разглядел. Да на самом деле, он тогда, собственно, сделать это и не пытался. В ту пору Илай ещё не подозревал, что совсем скоро начнёт иначе смотреть на Бертольда, а потому даже и не предал той ситуации должного значения. Теперь же он имеет возможно увидеть всё, и даже немного больше.
Илай самым внимательным образом оглядывает Берта: сначала по острым ключицам, потом немного ниже – гладкий живот. Он тихонько охает, когда спускается глазами к члену Аккермана и тут же отводит взгляд. Два обстоятельства заставляют его чуть было не провалиться сквозь землю. Во-первых, член Бертольда был хорошенько так больше члена Илая. Даже в эрегированном состоянии, Мур был бы большим дураком, если бы попытался мериться с ним мериться. Это было немного удивительно и странно, но вовсе не пугающе. А вот второе обстоятельство уже более решительно влияет на внутреннее состояние мальчишки. Это что же получается, Бертольду сейчас тоже хорошо? Так ведь бывает, когда мужчине очень приятно, верно? Но ведь Илай ничего не делал для этого. В отличие от Аккермана, он лишь принимал удовольствие, но даже не пытался его подарить. А может быть, ему тоже стоило бы сделать что-нибудь такое?
От своих мыслей юный Мур смущается только сильнее, пропуская мимо ушей слова Бертольда. В голове всплывают картинки самого недавнего прошлого, в которых Берт стоит перед ним на коленях, открывает рот… Илаю же было хорошо, верно? Даже очень хорошо. Так разве не должен ли он отплатить за доставленную приязнь той же монетой. Это было бы справедливо. Он же тоже хочет сделать Бертольду приятное. Всегда хотел, правда использовал для того обычно куда более обыденные способы. Но разве они сравнятся с тем ни с чем не сравнимым ощущением, что раскатывается по всему телу и заставляет позабыть обо всём на свете?
Переминается с ноги на ногу, по одному лицу его видно, что в голове царит настоящий хаос – одна мысль мгновенно сменяется другой, тут же уступая своё место третьей, а та в свою очередь четвёртой. Имей его организм возможность работать быстрее, Илай бы за эти вроде бы короткие несколько секунд уже успел бы пару раз покраснеть, побелеть, позеленеть, свалиться в обморок и снова возбудиться. Но пока в его голове ведётся самая ожесточённая война, он лишь молча стоит на месте, устремляя невидящий взгляд то на один, то на другой предмет.
Что вообще в его силах сейчас сделать? Тоже опуститься перед Бертольдом на колени? Ну так разве это не покажет, что он совершенно в данных делах не разбирается и ничего лучшего выдумать не может? Нет, он должен показать, а ещё лучше доказать Берту, что тоже чего-нибудь, да стоит. Что с ним действительно можно как со взрослым, он уже достаточно вырос и теперь абсолютно ко всему готов.
- Бертольд, ты помнишь… - он мнётся, без способности правильно подобрать слова, в попытки припомнить далёкий разговор. – Ну, в общем это, знаешь, я тут подумал, - или, быть может, лучше вообще о том случае не упоминать? Как же сложно о чём-то попросить, когда сам очень даже плохо представляешь, о чём просишь. – Мы, конечно, не девчонки, но можно же и без них, правильно? Я вроде где-то слышал, читал, что можно. Как это вообще называется… - пыхтит, будто бы пытается выполнить какую-то совсем уж невозможную работу, вспомнить слово на русском, о котором вовсе никогда и не слышал. – Ты и я… Точно! Секс!
Глаза его горят даже ярче, чем когда он получил лучшую похвалу от своего преподавателя по философии в жизни. Ему стоило немалых трудов припомнить недостающее звено всей его просьбы, что вылетело из его уст так легко и беззаботно, будто архимедовская «Эврика».

Он поднимает взгляд на Бертольда, стоит тому только вымолвить первое слово. Услышанным Илай крайне недоволен, а потому кривит брови и хмурится, как делают это обычно маленькие дети, когда что-то идёт не так, как им хочется.
- Почему же не знаю? Знаю. Ты сам мне рассказывал.
Говорит обиженно, пусть и пытается изъять данную эмоцию из своего голоса. Не хватало ещё, чтобы Берт решил, что действительно чем-то очень сильно его обидел и начал об этом переживать.
Что значит «остановиться»? Почему, почему он не хочет продолжать, если сам всё это же и начал? Причины остановки Илай искренне не понимает. Он ведь был абсолютно уверен, что Бертольд обязательно согласится, что он ему не откажет – он же сам предложил ему раздеться. Данная заминка рождает в голове уйму вопросов, главным ответом на которые является всё один и тот же ответ – он сам виноват. Ну а в чём же ещё может скрываться причина? Конечно, это Илай всё испортил, разве может быть иначе? Вот только остаётся вопрос – чем именно?
Естественно, первое объяснение, которое Мур способен дать себе – это проблема его малолетства. А разве кто-то в этом сомневался? Несомненно, Бертольд не воспринимает его как взрослого. Сколько бы Илай не пытался его переубедить, сколько бы серьёзных поступков ни совершал, это никак не изменит отношение к нему Аккермана. У него же будто бы на лице написано, что он совсем ещё ребёнок. Разве хоть одна живая душа в этом доме относится к нему, как к полноценному человеку? Для всех для них он лишь слишком важный юнец, маленький граф, за которым нужно следить и ухаживать, но которого никак нельзя воспринимать всерьёз.
В этой мысли Илай убеждает себя очень и очень быстро. Он злится, и злится довольно сильно, правда вот исключительно на самого себя. За то, что так и не смог показать себя с лучшей стороны, что наверняка дал где-то слабину. За то, что родился таким хрупким мальчишкой, которого обряди в красивое платьице и от девочки даже и не отличишь. Что ещё ему нужно сделать, чтобы наконец заслужить звание «взрослый»? Какого возраста достигнуть? Сколько умных книжек прочитать? А может быть, дело совсем не в этом? Быть может, именно то, в чём так усердно ему сейчас отказывается Бертольдом – это его единственный способ доказать окружающему миру, что он больше не ребёнок.
- Ничего не лучше, - он как-то слишком стремительно подлетает к Бертольду, не позволяя тому взять в руки бельё. Нет, стой ровно, смотри на меня. Иначе я не вымолвлю больше ни слова. – Бертольд, ну пожалуйста.
Просит. Заискивающе так, как малыш выпрашивает у родителя какое-нибудь лакомство. Иначе пока толком не умеет. Все ему манипуляции сшиты белыми нитками, видны невооружённым глазам и совершенно никуда не годятся. Раньше ему и не требовалось ничего и ни у кого просить. Родители и без того всегда давали ему то, что требуется и в достаточном количестве, в то время как Бертольд и вовсе прежде никогда ему не возражал. Даже когда в его голову забралась самая бесполезная идея – забраться в чужой сад за яблоками, в то время как ветки собственных деревьев ломаются от обилия плодов – Бертольд никогда не высказывал своего категорического «нет». Всегда поддерживал, всегда был на его стороне. Так что же изменилось?
- Я… я правда этого хочу, честное слово, - совершенно не умеет упрашивать. Даже не понимает, что такими словами может лишь убедить Аккермана в обратном. – Ты же ведь тоже хочешь попробовать.
Не вопрос – утверждение. Илай опускает быстрый взгляд на чужой член, будто бы пытаясь доказать правдивость собственного утверждения. Ну а разве не хочет? Не хотел бы, так крепко бы не стояло, верно?
Каким-то шестым чувством Мур понимает, что крайне близок к полнейшему провалу. Это наваждение и зарождающаяся в груди паника, когда лишь одна мысль о том, что его сочтут недостаточно взрослым, способна свести с ума.
Он быстро поднимается на носочках и целует Бертольда в губы. Смотри, мне совсем нестрашно. Нам вовсе не нужно останавливаться.

Наверное, никогда раньше не целовал его так настойчиво и упрямо, как сегодня. Будто от того, насколько уверенно он сможет его поцеловать зависит не исполнение не совсем осознанного желания, а вся его жизнь. Всеми своими возможностями и умениями он пытается ему доказать, что уже давно ко всему готов. Другого способа он не видит, мысль о том, чтобы коснуться хотя бы руками чужого члена кажется совершенно недопустимой.
Но Бертольд не поддаётся на его провокацию. Быть может не сразу, но в конечном итоге он всё-таки отстраняет от себя слишком ретивого мальчика.
Естественно, Илай таким положением дел недоволен. Ему кажется, что он отпустил поводок отцовской собаки, что бежит теперь от него во всю прыть в неизвестном направлении, и сколько бы он не старался, всё никак не может до него дотянуться. И вроде бы совсем рядом, и вроде бы только руку протяни, да вот только никак не ухватишь. Так и с Бертольдом. Вот он, стоит прямо перед ним, совсем без одежды, но почему-то очень уж настойчиво ему отказывает. В его отказ настолько тяжело верится, что Мур, кажется, и вовсе обескуражен и выведен из состояния равновесия. Сам предмет уговоров отступает как-то на второй план, уступая место слепому желанию добиться своего. Уговорить, упросить, уломать – сделать всё, что угодно, лишь бы Бертольд всё-таки согласился.
И самое ужасное во всей этой ситуации это то, что Илай действительно совершенно не понимает, о чём просит. В его понимании секс – это что-то совершенно абстрактное, тайное, неизведанное, неприличное, но определённо приятное. То, чем занимаются исключительно за закрытыми дверями и к чему никак нельзя подпускать взрослых. Запрещено это настолько, что даже родной отец толком и не удосужился обсудить эту тему с без полугода шестнадцатилетним сыном. Всё-таки не такой уж уже и ребёнок, возраст как раз для совершения самых различных глупостей. Или что же, аристократы слишком горды и праведными, дабы обсуждать подобное с собственными детьми? «Не тащи первую понравившуюся барышню к себе в комнату, сынок,» - пожалуй, лучшее наставление, что вообще можно было бы услышать от родителя. Мог бы тогда подумать суровый граф, что любимый и единственный сын его так в итоге не приведёт в свою опочивальню ни одной девушки вообще? Жена – это другое, её затаскивать никуда не надо, это её супружеский долг, а потому она и вовсе в расчёт и не берётся. Наверное, знай бы он всё наперёд, непременно бы попытался всё исправить, что-то рассказать, объяснить, надавить. И сейчас бы Илай не стоял как дурак, удерживаемый за плечи, и упрашивая сделать то, о чём имеет исключительно смутное представление.
- Не будет, - упрямый, как маленький ослик. – Мне будет хорошо. И тебе тоже.
Секс – это же приятно, верно? Если бы это было действительно больно, люди бы им уж точно не занимались. А значит слова Бертольда совершенно бессмысленны и опасаться юному Муру совершенно нечего. Он более чем уверен в том, что тот просто пытается его отговорить, а потому не терпит никаких комментариев по этому поводу. Больно. Неужто решил, что он попадётся на такую банальную удочку и так быстро откажется от своей затеи? Илай не был бы Илаем, если бы в самый неподходящий момент не включал бы в себе самого безмозглого упрямца. Особенно в неподходящий момент.
Конечно, он вырывается. Бертольд бы не стал удерживать его слишком крепко, особенно не тогда, когда это грозит им скорейшим сближением. Мальчишка попросту убирает его руку со своего плеча, чтобы подойти к Аккерману совсем близко, чтобы вновь потянуться целоваться. В этот раз он жмётся сильнее, даже не смущается, когда чужой член упирается ему в живот. Закидывает тому руки на шею и обхватывает покрепче, чтобы точно не вырвался, чтобы точно не пытался.
Глупый, очень глупый маленький ребёнок. Где твоя врождённая скромность и непомерное чувство стыда? Почему в тот самый момент, когда они действительно нужды, эти внутренние ограничения опадают на ровном месте, уступая место беспечному упрямству.

Порадоваться собственной убедительности, как следует поликовать Илай не успевает. Его ноги отрываются от земли и вот он уже оказывается на руках у Бертольда. Первая мысль – начать сопротивляться и велеть немедленно вернуть его на пол, да разве тем самым он не поломает всё то, о чём так усердно его уговаривал? На руках обычно носят детей, а никак не взрослых, что лишь усиливает недовольство юного Мура. Он бы и сам мог дойти до кровати, совсем не обязательно было его поднимать. Однако он молчит, боясь спугнуть удачу, и не очень приятно падает на кровать, когда Бертольд его на неё роняет. И здесь он вновь остаётся нем – данная грубость лишь присоединяется к предыдущей и не требует отдельных комментариев.
Всего секунду он лежит, глядя снизу-вверх на возвышающегося над ним Аккермана. Мгновенный страх окутывает его сердце, но толком испугаться мальчишка даже не успевает – следующая команда не даёт ему на это время.
Он переворачивается очень поспешно, без лишних вопросов и возражений. Если Бертольд просит перевернуться, значит это необходимо, у Илая даже не возникает мысли, что могла бы вынудить не повиноваться. Мальчишка укладывает руки перед собой так, чтобы можно было опустить голову на предплечья. Спина покрывается мурашками – он не может видеть, что делает Бертольд, потому что смотрит исключительно вбок, потому что страх вновь даёт о себе знать.
Отчётливо чувствует, как чужие пальца ведут по его спине, может безошибочно показать каждый затронутый участок своего тела в правильном порядке – и это жутко приятно. Илай потихонечку расслабляется, вверяя себя в руки короткой ласке, но тут же превращается в один комок нервов, стоит только рукам спуститься значительно ниже.
Стыд возвращается в его сознание как старый друг, что отсутствовал какое-то время, но никак не мог не вернуться. Подождите, зачем он вообще лезет пальцем именно туда, в каком смысле «вставить член», мы так не договаривались! Илая потихонечку начинает охватывать паника. Возражений на тему того, что вставлять будут именно в него, а не он, у него почему-то не имеется – Бертольду лучше знает, что нужно будет делать, в этом нет никаких сомнений. Но почему-то мальчишке совсем не нравится тот факт, что для этих целей использовать будут его несчастную задницу, это кажется ему срамным и постыдным. В его сознании всё также абстрактно существовало какое-то другое место для принятия в себя члена, но никак не это.
Илай коротко приподнимает голову, будто бы в попытке ретироваться с места, но также скоро укладывается на место. Уходить нельзя – как он потом Бертольду в глаза смотреть-то будет, если сейчас струсит и убежит. Он же знает, что нужно делать, верно? Значит, можно разрешить ему доверится. Значит в этом нет ничего плохого и нужно просто сделать то, о чём он просит.
Расслабиться. Легче сказать, чем действительно сделать. Как вообще возможно расслабится, когда беспокойство подкатывает к горлу сухим комком, когда еле сдерживаешь себя от того, чтобы всё резко прекратить. Илай напряжён так, как, пожалуй, не был напряжён ни разу в жизни. Он не чувствует ни то, что возбуждения – всё, на что он сейчас способен – это лишь страх. Пытается унять скачущее безумным кроликом глупое сердце, но все его слабые попытки абсолютно бесполезны.
В конечном итоге больше одного пальца в него так и не входит. То ли Бертольд не особенно старается, то ли Илай так и не смог заставить себя успокоиться – суть от того не меняется. И даже от этого проникновения мальчишка чувствует исключительно дискомфорт, о котором не даже не собирается упоминать – как партизан молчит, опираясь в руки лбом. Совсем искренне рассчитывает на то, что дальше будет легче, дальше действительно будет приятно и ему обязательно понравится. Может быть, это нормально, совсем неприятно в начале и очень хорошо в конце. Да, Илай в этом определённо уверен и нет рядом человека, что попытался бы его сейчас праведно переубедить.

Он беззвучно открывает рот, когда Бертольд входит в него. Тело прознает острая боль, будто кто-то пытается разорвать его пополам и от неё никак не избавиться. И она всё нарастает и нарастает, по мере того, как глубоко в него входит чужой член. Илаю кажется, что он вот-вот сорвётся на крик, но голос будто бы покинул его и вместо этого выходит лишь пронзительный стон.
Нет, пожалуйста, не продолжай, остановись! Ты был прав, это больно, очень больно, только не надо, не надо продолжать.
Тело молит о прекращении мучения, очень убедительно велит прекратить это насилие, но дурная голова не хочет подчиняться. А может быть, так надо? Может быть, сейчас всё пройдёт? Ну, ещё чуть-чуть, совсем немного, когда же наступит то самое удовольствие, о котором там много говорят и замалчивают взрослые?
Илай скрепит зубами, глуша в себе так и рвущиеся наружу вскрики, и мольбы остановиться, а на глазах начинают наворачиваться самые настоящие слёзы. Он до побелевших пальцев сжимает в кулаках оставшееся под ним одеяло, делает всё возможное, лишь бы не проронить ни звука.
Лучше не становится ни через минуту, ни через две, ни даже позже. Чуть было немного ослабевшая, опустившаяся до порога привычного и терпимого боль вновь заставляет мальчишку вздрогнуть, когда Бертольд начинает двигаться быстрее, в усиленном темпе.
Он должен был остановить всё это ещё в самом начале, когда только понял, что всё пошло по какому-то совсем неверному плану. Должен был сказать, что ему нехорошо, должен был попросить остановиться, но это оказалось ещё сложнее, тем вытерпеть-таки выпавшие на его долю муки. Страх потерять в глазах Аккермана статус равного куда выше, нежели собственное «плохо». Бертольд тяжело дышит, Бертольду всё это определённо нравится, разве есть у Илая право просить его от всего отказаться. Захочет ли он после этого его видеть?
Мальчишка чувствует, как внутри у него происходит что-то странное, после Берт чуть было не падает на него, но успевает вовремя удержаться.
Он кончил. Теперь его муки тоже окончены?
Илай лежит не шевелясь, потому что любое телодвижение даётся ему не безболезненно. Когда Бертольд покидает его тело, становится несколько легче, но Мур уже не может заставить себя в это поверить. Он так и лежит, упираясь лицом в одеяло, чтобы глушить описывающие его состояние звуки, всё никак не может успокоиться и прийти в себя.
Со протяжным стоном переворачивается на бок и очень громко всхлипывает, когда Бертольд притягивает его к себе. Он не должен, не должен при нём плакать, Берт же обязательно его засмеёт за это, непременно перестанет с ним общаться.
Но слёзы оказываются сильнее, а терпеть больше не остаётся сил.
- Мне больно, - говорит надрывно, через нос, как бы ни пытался этого избежать. – Мне очень и очень больно.
Ему приходится приложить немало усилий, чтобы, сжав зубы, повернуться к Бертольду лицом.
Заплаканный, раскрасневшийся и совершенно измученный, он смотрит на него своими полными отчаяния голубыми глазами, издаёт ещё один всхлип и утыкается головой в широкую грудь Аккермана.
Дурак, настоящий дурак. Знал бы, о чём просит, немедленно бы заткнулся и запихнул своё упрямство куда подальше. А ведь Бертольд его предупреждал. Говорил, что так и будет. А он не послушал. На Бертольда нет смысла обижаться, виноват исключительно он сам и за это же и поплатился. Заслужил и сам признал свою провинность. Но почему легче от этого осознания ни капли не становится?

Он жмётся к нему, потому что только он и может избавить его от страданий. Только Бертольд обладает той странной способностью вылечивать любые душевные раны Илая, так почему бы ему не распространить своё умение ещё и на тело? Может быть, он коснётся его плеча, поцелует, сделает что угодно и эта боль испарится, будто вовсе никогда и не появлялась?
Если бы, если бы всё было так просто. Он даже не двигается, не пытается обнять или утешить. Будто бы боится к нему прикоснуться, страшится испачкаться. Илай чувствует себя таким грязным, каким не ощущал себя даже после единственное, но довольно тяжёлой болезни. Ему так хочется вымыться, смыть с себя эту боль и ту самую жидкость, что вытекает из него – он даже боится к ней прикасаться, боится увидеть на пальцах собственную кровь. Кто знает, почему всё прошло настолько плохо, вдруг они сделали что-то совсем не так и за этим последуют жуткие последствия.
- Нет, - отзывается быстро, всё также пряча лицо у него в груди.
Ни в коем случае. Что скажет отец, если застанет его здесь, лежащим на кровати, сглатывающим солёные слёзы и морщащегося от любого телодвижения. По головке уж точно не погладит. Поднимается скандал и Илая наверняка хорошенько выпорют. Никогда прежде граф Мур не поднимал на него руку, но сейчас мальчишка совершенно уверен, что без телесного наказания дело не обойдётся. Быть может, не сейчас, а когда ему станет несколько легче, но кара непременно его настигнет. Да и как после всего этого он сможет смотреть ему в глаза? Испорченный и грязный, разве будет ему после этого позволено сидеть с достопочтенными родителями за одним столом? Да сам бы Илай к ним больше никогда и не приблизился – скорее сгорел бы от стыда прямо на месте.
И что страшнее, он бы точно не простил всего этого Бертольду. Ведь это он посрамил его любимого мальчика, он заставил его плакать от боли. В самом лучшем случае, после такого Аккерману бы исполосовали розгами спину, избили до полусмерти и прогнали бы куда подальше. Но на такой вариант развития событий Илай не смеет даже надеяться. Он бы больше его просто никогда и не увидел, и вовсе не потому, что Берту удалось уйти. Граф Мур человек строгий и справедливый, но, когда дело доходит до посрамлённой чести – совершенно безжалостен. Не такой судьбы желает ему Илай, совсем не такой. А значит нужно взять себя в руки и успокоиться, хотя бы попытаться это сделать. До вечера к нему в комнату никто не зайдёт, а значит он может валяться здесь ещё несколько часов и не вызовет подозрений.
В объятиях Бертольда это сделать несколько легче, но мальчишка в недоумении вскидывает голову, чуть было не ударившись затылком о чужой подбородок, и тут же морщится.
- Простил? – с искренним удивлением в голосе спрашивает он. – Но за что?
Вины Аккермана для него банально не существует. Он искренне недоумевает, когда слышит от него этот вопрос и совершенно не понимает, что должен на него ответить. Это он, он должен просить у него прощение за то, что принялся уговаривать. За то, что повёл себя как самый настоящий ребёнок, вынудил пойти у него на поводу и теперь заставляет Бертольда о нём беспокоиться. Он же за него беспокоится, верно?
- Это я во всём виноват, - снова всхлипывает и опускает взгляд. – Ты был прав, я не должен был с тобой спорить. Я больше так не буду.
Ну конечно, ещё и закончить нужно было, как подобает самому настоящему малышу. Правда замечает это Илай слишком поздно, когда уже произнёс эти слова и ничего, собственно, не изменишь.
- Я… я был ещё не готов. Не должен был так спешить, нужно было остановиться, - он водит пальцем по его руке и боится смотреть ему в глаза. Пытается оправдаться, что-то исправить. – Но потом мы ещё раз обязательно попробуем. Всё будет так, как ты скажешь, я буду тебя слушаться. Обещаю. Только не бросай меня, пожалуйста.
Ему всё ещё кажется, что Бертольд вот-вот поднимется с места, выйдет за дверь и он никогда его больше не увидит. Что тот не захочет иметь с ним дело, и этот страх сильнее любой боли, что может снова настигнуть его в будущем.

Бертольд от него отстраняется, и ему кажется, что это конец. Вот это, то самое, чего он так и боялся – он оказался для него слишком маленьким. Теперь Аккерман уйдёт и не вернётся, потому что что толку водиться с малолетками. И Илай не смеет его винить, знает ведь, что заслужил, правда легче от этого знания почему-то не становится.
Он непередаваемой горечью во взгляде смотрит на его спину, разглядывает, будто в попытке раз и навсегда её запомнить, раз увидеть её больше не получится. Из слов Берта можно сделать вывод, что тот тоже несколько винит себя, что ещё сильнее усугубляет ситуацию. Если с Илаем получается всё наперекосяк, то к чему мучить себя, вынуждая оставаться рядом. Гораздо же проще просто взять и уйти – и больше никаких проблем.
Когда Бертольд всё-таки оборачивается, у мальчишки появляется слабая надежда на то, что тот всё-таки решит остаться. Ну зачем ему нужно было это делать, если видеть он его больше никогда не захочет, верно? Значит, не всё так плохо. Быть может, он ему не на столько противен и всё ещё можно будет исправить.
Однако сразу затем Берт заявляет, что должен отлучиться и поднимется с кровати, начинает одеваться. Теперь уж точно конец, полнейший провал и полное одиночество. Почему-то в слова его, мол всё-таки вернётся и никуда не денется, верится как-то с трудом, верь совершенно не получается. Илай лишь кидает ему своё нечёткое «хорошо», так и не попытавшись подняться с места или перевернуться, остаётся лежать всё на том же боку. Какой теперь в этом смысл, если Бертольд уходит и остановить его нет никакой возможности – он сам в этом виноват, он это заслужил.
Выскальзывает из комнаты и исчезает за дверью – Илаю кажется, что он слышит его удаляющиеся шаги. Вот и всё. Он потерял то единственное, что вносила в его жизнь хотя бы толику радости, делало его поистине счастливым и помогало вскакивать с кровати по утрам. Наверное, так будет даже лучше. Теперь он может не бояться за Бертольда – если тот сбежит из его дома сейчас, есть довольно значительный шанс, что его не найдут. Маленький Мур сможет без страха обратиться за помощью к взрослым – своё наказание он выдержит, главное, чтобы Берт был в порядке.
Он поджимает ноги в надежде, что так ему будет чуточку легче. Чувствует что-то мокрое на ягодицах и, поднося к ним пальцы, уже знает, что на них увидит. Сердце неприятно ёкает при виде собственной крови, и Илай очень громко всхлипывает, полностью уверовав в свою несчастную и такую короткую судьбу. Теперь же он должен умереть, да? Он довольно плохо представляет себе, что именно они с ним сделали, однако кровь – это очень и очень плохой показательно. Но какого-то ужасного страха Мур почему-то не испытывает. Напротив, странное удовлетворение. Он это заслужил и смерть станет его справедливым наказанием. Какой смысл ей сопротивляться, если Бертольд всё равно от него ушёл?
Но Бертольд действительно возвращается, и Илай не может сдержать улыбку, когда видит его. Тот с порога начинает вычитывать его, а иначе, как вычитывание, мальчишка эти слова охарактеризовать просто не может. Ну и пусть вычитывает сколько влезет, главное, что правда вернулся, что даже и не думает от него уходить. Умирать уже больше как-то и не хочется, и самые неприятные мысли резко сменяются надеждой на то, что Аккерман верно знает, что нужно делать в подобных случаях и обязательно ему поможет.
- Захочу, - упрямо, но очень негромко отвечает он, вновь оказавшись у него в руках. Правда о том, чтобы вырываться или смущаться такого собственного положения Илай даже и не думает. Бертольд оказывает ему огромную услугу, когда соглашается донести – о том, чтобы идти самому не возникает и случайной мысли. А на руках у Берта почему-то очень спокойно, будто все их горести мгновенно улетучились и никакой боли в целом никогда и не существовало.
Он опускает в едва горячую воду почти по горло. Запах в ванной царит небывало приятный, всё дело в ароматных травах, сейчас должных ему помочь. И ведь в воде действительно становится несколько легче, боль потихоньку ослабевает, особенно, если не двигаться.
Бертольд говорит так сурово, как не делал этого прежде, чем очень напоминает Илаю отца. Но лежит он тихо, не пытаясь перечить, лишь наблюдает за его рукой, за разом нарушающей спокойствие воды.
От руки на затылки становится как-то совсем уж хорошо, и мальчишка чувствует, что его начинает клонить в сон. Пода приятно расслабляет, голос Берта такой родной и совсем уж рядом – ну чем тебе не снотворное.
Давать такое обещание совсем не хочется, потому что Илай заранее знает, что соврёт. Потому, что если Бертольд будет бить его кулаками, он всё равно даже не попытается убежать. Он стерпит, он выдержит, потому то это Бертольд и потерять его будет гораздо больнее боли физической.
Он так и оставляет его без ответа, погружаясь в сладкую дремоту. Сознание потихоньку затухает, конечности ослабевают и появляется чувство, будто вода засасывает его целиком.
Первый образ, что является ему в неглубоком, но столь красочном сне – это, конечно, Бертольд.

Отредактировано Elias Moore (04-03-2019 21:27:08)