За неполный месяц зеленый, потерянный в этом мире Аркхем становится Шергару роднее, чем прелая, утонувшая в листьях и пыли далекая Арвада. Он смотрит по сторонам, пропуская глазами желтые огни светофора, вглядывается в окружающий сумрак и чувствует, будто ему здесь самое место – среди обособленных низких домиков, жмущихся друг к другу, как ровные, но некрасивые зубы в огромном рту. От мыслей об этом сводит его собственные, до неприятного скрежета – он скалится на мгновение и ловит на себе быстрый взгляд слева, который буквально через секунду возвращается к липкой полосе дороги. Водитель скорой помощи теперь изо всех сил пытается глядеть ровно, не пропуская ни одного сигнала, и все же молчит неестественно громко, стискивая руль сжатыми пальцами, как последний оплот. Чужаков не любит никто, а Берроуз, в конечном счете, чужак, незнакомец, для всех вокруг и для мужчины на соседнем сидении, что никогда не проронит лишнего слова. Тот в основном не смотрит в глаза, а если и смотрит, то так же быстро и воровато, как секунду назад, будто боится выкрасть из взгляда душу или неосторожно и по глупости потерять свою. Он, вероятно, из тех, кто не доверяет тому, что видит, ведь видит он то, что инстинктивно и бессознательно вселяет в него страх: необъяснимое ощущение, от которого тянет куда-то скрыться, и не важно куда, и даже не важно, как – поворотом ли головы аккурат будучи пойманным с поличным или в твердости сжатых конечностей, будто группировка мышц может его спасти.

Еще пару секунд Шергар смотрит почти в упор, ничего, в сущности не добиваясь, а оттого лишь, что умирает от скуки в душной кабине автомобиля. Воздух вокруг становится вязким и плотным, взгляд Берроуза вновь возвращается в плоскость окна и только заметив, как тучи низко виснут над городом, словно грязные комья снега, он вдруг улавливает, что душно вовсе не внутри, а снаружи. Он слегка опускает стекло, втягивает носом слабый, умирающий порыв сквозняка, и явно чувствует чуть сладковатый, тяжелый запах дождя. Эта погода возвращает его назад – в часы и минуты, когда пол мрачной комнаты пах мокрыми досками, сыростью и парким ароматом листьев и хвои в те моменты, когда послеполуденный зной вдруг сменялся дождем, катившим высокое солнце за горизонт, будто кусок масла. В такие дни Шергару особенно сильно хотелось есть, и в такие дни глухая, тяжелая цепь, особенно сильно сжимала его голень. Вряд ли он понимал тогда бесполезность своих действий, ведь в конечном итоге вовсе не сжатая до зуда и боли кожа останавливала его от того, что он хотел сделать. Но он всё-таки оставался, втягивал против воли грузные ароматы прели, чтобы несколько лет спустя вновь вернуться к тому же чувству.

Резкий голос в диспетчерской рации на панели разрезает застоявшийся воздух.

Если до этого машина плавала среди скопившихся на дороге машин, словно полудохлая рыба, то теперь, вместе с оглушающим воем сирены остервенело несется вперед, пытаясь пробиться через заграждения ближайших машин. Все медики тут же приходят в себя, и даже водитель, который несколько долгих минут назад был неподвижен и собран, теперь обзавелся встревоженным блеском во взгляде. Маслянистая зелень в глазах Шергара покрывается едва различимой дымкой. Ветер за пределами автомобиля немилосердно качает корпус и, судя по гулким звукам позади, прямо за ними, начинают летать как минимум мусорные баки, гремя по тротуарам выпадающим содержимым.

— Ну и погодка, гляди, как штормит, — в голосе санитарки сквозит волнение, Берроуз почти понимающе кивает через плечо, на автомате следя за тем, как дорога вдруг под влиянием водителя резко петляет вправо, избегая центра, и уносит машину прямо в темную пасть тоннеля. Однако и оттуда выбраться оказывается не легче, и под тихое разочарование рулевого, машина встревает в ряд таких же заблудших автомобилей. Люди слепо сбиваются в стаи, бросают свои машины, заполоняя импровизированную пещеру почти не угадываемыми в темноте силуэтами – все они напоминают не больше, чем заблудшие души, собранные чьей-то волей в маленькую коробчонку. Словно головки спичек, ждущие росчерка по серной терке, чтобы мучительно и немилосердно сгореть прямо на глазах друг у друга. В голову Ши вдруг приходит мысль, что в пункт назначения скорая вряд ли доедет, а, значит, где-то на другом конце города, кто-то прямо сейчас умирает собственной смертью, не дожидаясь, когда на его дом обрушится линия электропередач.

Где-то впереди на выезде из тоннеля кривые ветви упавшего дерева вспарывают единственный видимый клочок светлого фона. Почти горячий, массивный, буквально болотный, воздух нещадно давит на горло. Берроуз выключает заливистый сигнал сирены, оставляя работать только красные лампы мигалки. Теперь эти люди – тревожные, напуганные, злые, галдящие – все сплошь и рядом неровные красные пятна, пляшущие как на экране тепловизора. В какой-то момент шум вокруг достигает какой-то бессвязной, хлюпающей в ушах каши из разномастных голосов – все ведут себя сообразно ситуации, и уровень общей паники неприятно заполняет все существо Берроуза, вытягивая, словно жилы, все самые нехорошие помыслы на давно уже не божий свет.

Шергар открывает дверь, выбираясь наружу, и следует, ведомый новым, единственно приятным для него запахам в гуще мерцающих в алом свете, испуганных тел. Сладкий, отдающий ржавчиной аромат крови сливается воедино с горящей сквозь полумрак рыжиной волос ее обладательницы. Идеальное совпадение запаха и вида, может быть, даже вкуса? Её загораживает женщина, чей дух Берроузу не нравится – древесный и душный, с примесью теплой, перегретой под одёжными складками ткани; он хватает ее за руку повыше локтя, почти инстинктивно одергивая, но сжимает, возможно, чуточке крепче, чем нужно – дама вскрикивает, и из пальцев прямо ей под ноги летят окровавленные ключи.

— Мэм, — он улыбается почти вкрадчиво, но глаза его остаются чуть более одичалыми, благо лишь этой женщине виден их изумрудный блеск в отсвете чужих фар. Она оторопело смотрит прямо в их глубину и задерживает дыхание чуть больше, чем нужно. Громкий щелчок его пальцев вырывает ее из ступора и отгоняет назад к машине, — здесь пострадавший. Через секунду Шергар уже смотрит прямо в узкий порез на чужой скуле, сглатывая слюну – мысли упорно пытаются зацепиться за оставленную бутылку воды в кабине исчезнувшей в гряде вставших автомобилей машины скорой помощи.

Его ладонь находит ладонь пострадавшей девушки, влипая в теплую маслянистую кровавую жижу. Она перекатывается между подушечками, словно смола, и вызывает по-детски жадное желание облизать пальцы. Это первое, что он чувствует.

— Пойдемте со мной, я знаю, что с Вами делать.

Люди ограничивают собою пространство темного тоннеля, и пока они сбиваются в испуганные овечьи стада, снаружи стихия ничуть не щадит маленький тихий город. Сквозь завесу плотных, взволнованных тел Шергар чувствует, как сжимается войлоком серое небо и вот-вот изойдет дождливым кровотечением на заполненные улицы Аркхема. Каждая мутная красноватая тень, мелькающая в мягких отблесках алого цвета источает отчетливый запах страха – терпкая сырость забирается в ноздри и подает тревожные сигналы в мозг. Шелест тканей, трение кожи о кожу – теплые прикосновения человека к человеку и обильное потоотделение – непритязательные ароматы, которые Берроуз старательно отталкивает от себя. Вся эта тесная клетка из грунта становится одной громадной кормушкой, но это легкодоступное, близкое, бесплатное мясо видится Берроузу слишком промаринованным, суррогатным; ему хочется воротить нос, беспорядочно шаря взглядом среди жмущихся друг к другу и своим машинам тел в поисках того самого единственного деликатеса.

Когда-то давно, может быть, его отец, и прародитель его отца – были стервятниками. В голове вдруг всплывает изрытый чужими следами, вымоченный в дожде лес. Поначалу звонкий смех не утихает ни на секунду, но чем темнее становится, тем более приглушенно звучат голоса – они опасаются, сторонятся чуждых теней и цепляются за фонарь, как за единственный светоч в непроницаемой темноте леса. Монстры живут во тьме – это известно всем. Монстрам сострадание чуждо – с громким треском рвется чужая плоть, орошая грязную липкую землю горячей кровью. Крик застревает на губах на сущее мгновение: просто не хватает времени – жертвы умирают быстрее, чем последний их кусочек исчезнет лакомством в чьем-то измученном пищеводе. Их крик, вероятно, спутают с воплями пестрых соек и думать забудут о том, что в дебрях ночного леса орали пара дурных птиц.

Как эти несчастные туристы в колорадском лесу, жители Аркхема – втиснутые в магазинные тряпки, пахнущие прогорклым ужасом, паникой и страхом за свою жизнь, становятся никем не любимым, отвергнутым блюдом на этом пиру – застрявшим в самой старой и ничтожной тарелке под соусом из дерьма и палок. Краем глаза он замечает, что на поиски «пострадавшей» спешит кто-то, что-то бессвязно крича, останавливается и тонет где-то между двух ярких отблесков медицинских ламп. Эта тень – одинокая, блуждающая наобум – замирает между Шергаром, чужой машиной и рыжеволосой девушкой, громко выдувает из ноздрей воздух и так и остается стоять, не то испуганная, не то то задумчивая с встревоженной, кислой миной на молодом лице. Она знает её, думает Берроуз, знает, но не настолько, чтобы идти дальше. Его рука на мгновение стискивает чужую, липкую руку крепче: то ли в поддержку, то ли от инстинктивного желания обладать. Когда они идут, Шергар не оборачивается, но ему и не нужно этого делать, чтобы знать, что никто из присутствующих не пойдет следом. Что знакомая его незнакомки отпрянет назад, скроется в автомобиле, поджимая колени и станет дрожать от страха, а женщина, чьи ключи буквально вспороли острую скулу рыжей – забьется вонючим, страдающим комом в потрепанную обивку и будет мечтать о том, что всеобщий хаос станет веской причиной не загреметь в участок за нанесение тяжких увечий.

Он всё еще ощущает ладонь девушки на своей, но от неё не исходит привычного и знакомого жара. Сухой лед ее пальцев мнится до боли естественным, будто медленно остывающая на них кровь – давно приевшийся, старый аксессуар. Краем глаза он замечает, как взлетает вверх тонкая, худая ладошка, как отправляет лоснящийся след прощания через плечо – мягким, но четким ударом прямо в цель. Ши уверен, что это легкое, танцующее покачивание кровавых пальцев еще долго будет являться во снах женщине с ключами.

Хотелось бы ему знать, как голод, терзающий его день ото дня, лишь изнутри вгрызается в ноющий организм, и остается до боли послушен человеческому существу сейчас. Двое идут, как последние тени цивилизации – на сигнальный огонь скорой помощи, и вся причина такой кротости, кажется, и вовсе в ней – скользящей рядом рука об руку. Дерево-гигант у въезда в тоннель корежит налетающий шквал ветра, приносящий в их темную, пропитанную переживаниями обитель мусор и камни. Где-то впереди слышится звон стекла, чей-то глухой выкрик и топот как минимум четырех ног – в приближающемся свете кабины Шергар не находит взглядом ни водителя, ни санитарки, ловит изучающий взгляд девушки и наконец отпускает ее равнодушно-красную, окровавленную ладонь.

Стоит ему повернуться и чуть приблизиться к выскобленному порезу, он инстинктивно закусывает нижними резцами губу. Края раны – оттопыренные, промокшие выдают вмешательство; короткого взгляда на спокойные руки незнакомки хватает, чтобы понять, что она её щупала: вот так просто ввернула длинные чистые пальцы в раздраженную острием плоть – и не издала ни звука. Он поглубже вдыхает воздух – зудящую помесь шерсти и ржавчины, почти ощутимой на вкус, и вдруг находит что-то еще. Совсем близкое и почти знакомое. Это нечто врезается в ноздри, увиливая и всё же оставаясь внутри – отпихивает в воспоминания о прошлом, об отце и о тонких ароматах его трупа, когда он только-только успел попрощаться с жизнью.

В какой-то момент Берроузу кажется, будто девушка пахнет почти как.. он сам. И на мгновение яркая вспышка желания тянет его все-таки облизать пальцы, испачканные её кровью, и вместо того, чтобы обрабатывать дезинфекцией её неаккуратную рану, проникнуть туда языком, в жадном беспамятстве выхватывая нотки голодного удовлетворения. Он обрывает себя почти на полу-действии, когда с задней стороны тоннеля, откуда их только что приволокли ноги, раздается истошный крик. «Его голова! Боже праведный, камень угодил прямо ему в висок» – женщина верещит, как испуганная цесарка, и к её дикому воплю примешивается взволнованный гул остальных.

Шергар инстинктивно реагирует не на шум – на запах: пронзающий воздух, резкий, приторный запах височной крови. «Я видела скорую! Где-то здесь был врач! Пожалуйста!». Болотные радужки вспыхивают и гаснут вместе с шумным свистом из легких в глухой кабине скорой. Кажется, еще мгновение, и уже некого будет звать на помощь.

Мир вокруг за короткие полчаса почти полностью сходит с ума. Он смотрит вокруг – на красные лица изрисованных страхом людей, ловит их немые и дикие взгляды, окрашенные киноварью ритуальных костров – этот узкий тоннель под железной дорогой открывает новые, современные врата в ад – вместо пса на входе мертвый, тяжелый, неповоротливый страж – упавшее дерево-великан, кривыми пальцами закрывающее проход в неизвестность. В этот момент переплетения их собственных липких фаланг напоминают долговечный союз, закрепленный где-то на уровне откровения, оттого-то расцепленные пару минут назад – они кажутся потерянными навсегда. Тоннель настигает новая волна шквала: пригибает людей к земле, заставляя ежиться, гнуться, выворачивая позвоночник, прячась в своих машинах, опасливо качающихся от нахального ветра. Прикрытые руками головы – ладони сцепляются на замок – и подкошенные колени: все до ничтожности слабые и уязвимые, кличут разные имена, молятся богу и целуют крестики, милостиво льнущие к голой груди – а под их трусливыми ребрами бьются сердца. Бьются как один ритмичный, разбуженный ужасом орган, бьются до того часто и звонко, барабаня по полой грудной клетке, что весь этот грохот клокочет где-то у Шергара под кадыком, подпрыгивая вместе с остренькой непослушной костью. Мир становится сумасшедшим, тонет в липком беспросветном кошмаре, в котором кто-то зовет на помощь и, кажется, действительно умирает, щупая коленями холодный сырой асфальт, пока пульсация огромного коллективного сердца не отводит тонкой ниточкой крови прямо в рассеченную рваную рану на бледном лице девушки.

В плотной битумной темноте с неестественной прорезью света от спасительных ламп неотложки лицо незнакомки приобретает вдруг четкие, выскобленные черты. Мягкость теней на щеках плавится прямо под его изучающим взглядом, слазит, будто старая кожа или растаявший на полуденном солнце крем, обнажая режущие края скул. Она тянется к нему, как на свет огня – простуженный искалеченный мотылек, почти не мигая и даже не шевелясь – будто на выданье предлагает ему вынюхать-вычистить без остатка маленький уголок плоти, обнажающий путь вовнутрь. Кто-то сзади пискляво лопочет имя. Оно буквами рассыпается по опущенным головам и сломленным спинам, покрывая горестным шепотом короткого «Ника» руины японского городка Мияко, растоптанного землетрясением. Аркхем за многие мили от азиатского острова, но так же демонически опустошен и разбит, так же пленительно подвержен безумию, в частности, в этом проклятом тоннеле и в стерильной, пахнущей спиртом кабине. Берроуз решительно игнорирует факт того, что его пострадавшую как-то зовут – всех их как-то зовут, но на этом клочке земли, который медленно накрывает вечер, это не имеет значения.

Всё, что сейчас важно, можно пересчитать по пальцам, попутно облизав их один за другим – маслянисто-сладкие, тонкие, пахнущие по-особенному – кислым металлом, кровью и даже им самим, встревоженным неожиданной сменой бэкграунда за своей спиной. А там всё так же кричит голос, и не один, и уже не два – всё сильнее растекается кровь из чьей-то проломленной головы. Гул воплей подкрепляет упорно бьющееся сердце тоннеля, врывается в узкое пространство между Шергаром и его пациенткой, и всё электричество, намотанное на голодное горло медика, уходит по венам стремительно вниз.

Желание помогать людям мысленно загнивает в зародыше. «Я человек, – говорил он себе, – я, прежде всего, человек».
«Пусть прошлое умрёт. Убей его, если нужно», – шепчет молебный, истосковавшийся взгляд напротив, обнажая не только рану, но и пьяную горечь в глубине темных глаз. Он чувствует прикосновение к своей коже и слабо вздрагивает – от удивления. Ему кажется, будто этой самой рукой она может запросто отломить от него кусок и забрать на память как сувенир, и этот обугленный след от изъятия затянется так же быстро, как укол крепко вжатого в предплечье, грязного от крови ногтя. Каждая рана на его теле превращается в запечатанную пустоту, и где-то внутри – целое кладбище взрытых и спрятанных от чужих глаз подобных пустот. Шергар улыбается, обнажая зубы, и понимает, насколько хищной выходит эта улыбка – вовсе не плотоядного монстра, захватившего разум, но человека, добровольно прописавшего его там.

Болезненная пасть автомобиля глотает их почти полностью, и воздух вокруг вдруг становится слишком насыщенным – в ноздри бьет сырой, остывающий запах шерсти и мускуса. Ши не вдыхает запах – буквально проглатывает его, замечая, что так и не произнес ни слова, будто для того, чтобы понимать друг друга им не нужны слова. Как животным. Бесцеремонно отпихивая ногой брошенную сумку с инструментами и медицинскими принадлежностями, он подходит к ней ближе, цепляясь взглядом за острые углы поблескивающих ножниц и её собственных едва обнаженных ключиц — стерильность уходит на второй план, на первом давно – вязкая, похотливая грязь, которая буквально струится из пор надрезанного неловкими движениями свитера. Он принимает у нее лезвия и чувствует, что те вовсе не нагреваются под её мальцами – металл так и остается прохладным и гладким.

– Нет, – с глухим стуком отрицание вылетает из его горла под яростный грохот несущегося над ними поезда и неопределенно зависает в тусклом свете вместе с упавшими на пол ножницами.

С отвратительным звуком под его пальцами рвутся остатки кофты, он морщится – не любит этот чавкающий звук, с которым ткань или плоть расходятся по швам – и придавливает ладонями два её хрупких запястья к грубой спинке позади носилок. «Никогда не играй с едой», – звучит в его голове, и он послушно кивает, втягивая новый, ворвавшийся в его носоглотку запах – прямо из-под разорванной шерсти яркий до омерзения, приторный, чистый и отдающий кем-то еще. Кем-то таким, же, как и он сам, кем-то, кто владеет ей без остатка, судя по оставленным на каждом сантиметре пространства пятнам, которые не ототрешь и не выскоблишь – прямо от кончиков пальцев и до черной границы на тонкой шее. Чужие голоса в тоннеле превращаются в далекий нарастающий гул под песню товарного состава, который никак не уедет – это огромное бесполое сердце всё бьется и бьется внутри самого Ши, и он позволяет себе пройтись носом от яремной впадины прямо к выбитой на шее ленте – взрезает её языком по половине окружности и чувствует, как под ним напрягаются плотно сжатые линии запястий.

Впервые он чувствует, что желание сожрать становится не просто жаждой удовлетворить голод. Где-то снаружи слышится громкий вой. Слышится ли?

Отредактировано Shergar Burroughs (15-02-2019 23:55:31)

Липкая лента мороза покрывает твердую выбоину посреди груди. Все звуки на какое-то мгновение становятся слишком тихими, незаметными, ластятся к ушам, словно сонные, и вскоре затихают совсем – отгремевшей поезд уносит из тоннеля весь шум, заполнявший его до краев. Оглушенные, люди перестают кричать, испуганные внезапным громом, а кто-то и вовсе глядит вверх, в темноту сквозь толстую земляную конструкцию, будто грубые спицы рельс способны унести весь их страх вместе с умчавшейся гусеницей товарки. Шергар ведет носом, втягивает пряный аромат близкой до невозможности кожи, и его нюх улавливает десятки запахов, налипших на девушку, словно грязные восковые пятна – пыльная обивка чужой машины, тонкая нить металла, застрявшая в широких, расползающихся краях раны, отдающая солоноватым, кислым привкусом потных от страха рук немолодой женщины и, наконец, мягкая, мокрая, душная ткань свитера: словно шкура загнанного в лесах животного, снятая прямо у его ног – выверенным движением уже давно не дрожащих рук; нож крепко зажат между подушками всех пальцев – стальная рукоять касается внутренней стороны ладони. Это ощущение приятно отдает в кожу, холодит, освежает, придает уверенности – точно так, же, как и её запястья, плотно стиснутые в кольцо.

Он не знает, что на него нашло, и, вероятно, уже никогда не узнает – просто примет на веру удивительный факт торжества сущности, которая ведет его по созвездию зон на теле его новой знакомой, точка за точкой – по отметинам на гибком, чужом теле, таком полном иных, принадлежащих другому запахов. Ши улыбается сквозь плотно стиснутые губы, она не может этого видеть, но может чувствовать, как где-то в разрезе ключиц колюче изгибается плохо выбритая щека. Предаваться безумию для него не в новинку, но делать это осознанно – всё равно что лично шагнуть босыми пятками на раскаленный ковер из осколков. Он точно знает, что это чувство будет другим, отличающимся от предыдущих, будет не сравнимо даже со сладостным чувством полного насыщения – что для него сытость в сравнении с тем, как концентрированно плавится под его рукой гладкая кожа её бедра? Девушка лишь в начале кажется лишенной всякого ощущения жара – покрытая равнодушием кожа поддается охотно, стоит только приблизиться и с воодушевленной готовностью взять то, что предлагают смотрящие ровно и без испуга глаза. Он все улыбается, снова и снова, исследуя сантиметры с усердностью не просто животного, но разумного зверя – эта взболтанная, сейсмоактивная близость создает ощущение, будто два человека лишь изъясняются по-звериному, силой сигналов, пульсаций, импульсов, передающихся прямо от кончиков пальцев в мозг, но на деле – он и правда не играет с едой, потому что желание её съесть перешагивает допустимую границу. Это уже не добыча, и единственный след, который ему нужно держать на мушке – это теплая лента крови от новой, совершенно случайной, раны на коленке, оставленной ножницами, до края почти не видимой в полутьме юбки из искусственной кожи.

Наконец, под жалобный стон из чьей-то машины, он отпускает одно запястье: кисть девушки так и остается вверху – бледная, наполовину лишенная кровотока, словно иссушенная рука славы, прибитая ржавым гвоздем в стенку аркхемской неотложки. Чудовище в голове решает играть в покорность, скалясь ехидно и зная, что никакой злобный дух для того не нужен, чтобы обладать чьей-то активно призывающей плотью; не он жадно скользит к ткани, мнущейся в темно-бордовую гармошку, словно запекшаяся на бедрах, скисшая кровь, да и не он закрывает собой жадную двухдверную пасть скорой помощи в своем белом, издевательски безукоризненном со спины медицинском халате – словно в узкую, распахнутую нору испуганных ураганом кроликов. Шергар лишь чувствует, как выстукивает ритм сердце в паре сантиметров от его собственного, и как этот стук отдается напряженным биением натянутых как струна нервных окончаний в совершенно ином месте.

Расстояние между ними в миг схлопывается, он слышит краем уха сигнал автомобильного клаксона – раз, другой, третий, провода обрываются, в шелест брючной ткани на звонкой молнии врывается чей-то крик и знакомый умоляющий голос – второй санитарки. Юбка послушно ползет вверх по прохладной коже, пока его пальцы влажной кистью мажут по ней сгусток из небольшой раны. Он облизывает подушечку пальца, довольно шипя на выдохе, и вместе с гортанным криком из умирающего рта неизвестного оказывается в ней, как в чьем-то обласканном жадной и грубой похотью святилище. В этот момент мощный удар грома рушится прямо на город, тревожит его славное, маленькое постоянство, и лишь скомканные клочки долетают до самого центра тоннеля и до узкой кабины, где каждый жадный толчок сливается со стуком большого черного сердца, и остается в памяти – касаниями липкими, томными, со сладкой горчинкой боли в разлагающейся и гниющей от страха утробе Аркхема.

Выдох, осевший на мочку Ши долгими минутами ранее, остывает и испаряется, в этом истеричном танце мужчина склоняет голову ближе, почти касаясь носом выпуклой венки на шее – хочет слушать все её выдохи – ведь в ушах его они звучат громче даже этого грома – и еле сдерживается от простого, даже человеческого желания во время подобных интимных сцен укусить незнакомку за шею: вот только не его кровожадной челюсти рвать тонкую вязь кожи и оставлять там свои следы, не его пальцам безжалостно шарить по синим пятнам, едва заметным в мертвенном свете ламп – Шергар ограничивается лишь тем, что прижимает свои губы к голубоватой линии жизни, уходящей прямо в насмешливое черное кольцо, смыкающее шею, и почти полностью на этот внезапный, сумбурный вечер, подчиняет её тело себе.

Привычная, жесткая ультрамариново-синяя кожа слазит с него, словно с глубоководного змея, и превращается в маркий, тонкий, проницаемый беж. Утром он надевает халат вместо стандартной униформы – день не предвещает ничего дурного, кроме сизых, кучных небес и выезда на чье-нибудь резкое ухудшение астмы. Теперь время стекает соком с липких, испачканных, широко расставленных бедер прямо напротив. Он ловит – в жесткости металлической спинки служебной машины, в колких спицах титановых ножек медицинской каталки, что оставляет на её пояснице четкие, хорошо ощутимые впадины, он скользит ладонью под бескровную ткань майки, подушечками проходясь по грубым надавышам и знает, что вскоре они обратятся в лиловые созвездия синяков на коже. Он гладит их будто бы ласково, словно эти мелкие гематомы представляют для него важность или когда-то будут, и сам едва вздрагивает, когда девушка касается его по-другому. Вторгается в личное пространство резким хлыстом налетевшего ветра из створок их маленькой камеры – сквозняк опускается плетью ровно по позвоночнику, оставляя прохладный след от удара на обнажившейся коже. В её тонких руках призывно бежит кровь; когда запястья снова свободны от плена и опускаются вниз – от канкана на сломанном и растоптанном бейдже, вплавленной в ребристую грудь ткани джемпера и кипельно-белых крыльев халата не остается следа – все сосредоточено в самом жерле вулкана, где сами они самоотверженно – на краю, по пояс в этой горячей, жгущей, кислотной жиже, разъедающей их изнутри. Взгляд размазано пляшет по приборной панели, мигающей красным, и хриплой глухой рации, испускающей вязкие звуковые волны – на другом конце провода надрывается усталый диспетчер, пытаясь пробиться по порванным линиям хоть к какому-то экипажу, но раз за разом получает в ответ насмешливый белый шум. Воздух вокруг пахнет плавленной пластмассой и липнет вдруг жженым, отвратительным вкусом на языке – Ши проводит им по губам, ощущая привкус недавней раны и отрывистого дыхания – где-то внутри её легкие работают на износ, сокращаясь даже быстрее сердца, стучащего невпопад – мужчина глазами находит упавший на грязный пол, треснувший аппарат ИВЛ, мигающий единственным голубым глазом – мол, лишись она воздуха, сожми в конвульсивном порыве его напряженные бедра вместе его плотью внутри её – ей не достанется вариант смерти, пока трубчатая вена призывно свисает на вогнутой ножке рядом с лодыжкой, облепленной шерстяным гольфом. Шергару нравится эта мысль – вспухшая где-то на отдалении в исступленном, пленном сознании. Его взгляд скользит по темному месиву из тканей, волос, кожи; в ноздри вползает соленый, мускусный запах пота – её он или его, душный, стекающей капелькой по выдающимся позвонкам, лениво, щекотно, мучительно.

Ветер качает израненный корпус машины, словно коробку едва уцелевших ребер – они находят друг друга в такт резким порывам, и чем сильнее, плотнее, резче он движется вглубь растревоженной, горячей плоти, тем более нечеловечным себя ощущает. Ему хочется, чтобы боль пожирала её изнутри, как не может он сам, впивалась острыми клыками в мясо, подкожный жир, выкручивала острые, скрытые под испачканной майкой пики сосков. На ней не остается живого места, она испачкана сплошь и рядом – от сточенной линии скул и до кончиков грязных, коротких ногтей, вобравших как адсорбенты, гнилые излишки крови. В её глазах он теряет свои черты, обрастает жилистой худобой, буто отращивает пару лишних костей – полумрак фантомными пятнами создает из него правильное чудовище – внявшее своей природе, инстинктам, разрывающее её плоть изнутри нервными, быстрыми толчками, выскребая вплавленные остатки чужой спермы и нерожденных детей. Под громкое чавканье влажной кожи он закрывает глаза, стирая с сетчатки ореховый взгляд, позволяет лишь ощущать мешанину из запахов и сигналов – изнутри и извне – и дает расхристанной, властной тени богини Ники одержать свою маленькую победу.

Её выдохи блуждают по шее как призраки, мертвенно целуя покрасневшую кожу – ему нравится, как рыжие пряди то и дело влипают в неясные блики мигалок и становятся, будто омытые кровью бронзовые нити. Они красивые – и это останавливает его желание влезть пальцами в их нутро до самых корней и почувствовать их сплетения на рытвинах его пальцев, и то, как они влажной, послушной сетью обтянут его кулак. Вместо этого он ощущает, как слабо и нежно поднывает кожа его костяшек там, где недавно были её губы и зубы – такие слабые по сравнению с его – но лукавому зверю внутри Ши нравится её гадкая тяга его трогать, её смешная игра в хаотичные прикосновения – будто то, сколько следов она оставит на его теле компенсирует то, сколько своих он оставит на её – принадлежащем кому-то другому, заляпанном чужими, обильными возлияниями и застарелой печатью властных, безжалостных лап иного чудовища.

Он тянет её измученную юбку выше, почти под самые ребра, вжимаясь сильнее и ближе, что может остро чувствовать, как её сердце бьется буквально у него под кожей – еще несколько трений, и от близости их тел искры посыпятся в воздух, путаясь в волосах, чтобы спалить к чертовой матери и их, и машину, и этот проклятый город. Где-то в зоне недосягаемости истерично воет полицейская сирена, побежденная и затоптанная звуками из десятков кричащих горл и глухого скрежета – пока они застревают друг в друге, мир вокруг пытается спастись и, кажется, до сих пор не готов покорно плясать на костях. Звуки снаружи становятся ближе, громче, касаются слуха, забитого шумом гудящей в голове крови от возбуждения и взаимными выдохами. Мир за пределами ломится внутрь, вырывая их с мясом из плотского заключения – к чудовищу возвращается человеческий разум тут же, стоит лишь нижней плоти в последний раз вздрогнуть и словить длинный, бойкий разряд. А на замену ему приходит голод – противоположного толка.

Отредактировано Shergar Burroughs (25-02-2019 00:09:19)