a violet in the youth of primy nature,
forward, not permanent, sweet, not lasting;
Она не терпит сокращений, только полное имя. Макс пробует его на вкус, думает однажды бросить ей это кокетливое «Лили» и понаблюдать за реакцией, но его опережает девица на курс старше. Макса всегда кто-то да опережает. Лилиан закатывает глаза, крепче сжимает его руку и делает вид, будто обращаются вовсе не к ней. Больше мысль об экспериментах ему в голову не приходит. Она же, как и многие другие, поступает с его именем так, как только вздумается. Ей можно. Всем можно.

Лилиан отвлекает его, дает ему повод изучить Брюссель, бьет каблуками по брусчатке, заразительно смеется, пьет невыносимо горький кофе. Она молиться готова на Грегори Пека и всерьез думает переживать, что скулы ее не так высоки и остры, как у Софии Лорен. Лилиан подводит глаза черным и вытягивает ресницы щипцами — впервые увидев это орудие пытки, Макс испытывает иррациональный страх. Ротко, говорит Лилиан. Ив Кляйн, перебивает Макс. В одном они сходятся. Энди Уорхол — штамповщик, пошлость на пошлости. Хочу, чтобы ты остался, говорит Лилиан. Макс резко отказывает, и остаток вечера она с ним не разговаривает. Звенящую тишину разбавляют шорох проигрывателя и голос Джанни Моранди, монгидорского соловья. Макс не желает, чтобы мама приходила сюда, показывалась в беленых холодных комнатах, застывала в темных глазницах окон. Боится напугать Лилиан своим криком. Папа будет недоволен. Я увезу тебя в Италию, говорит Лилиан. Макс целует ее меж худых птичьих лопаток. Кости выпирают, натягивают мягкую загорелую кожу. Что она с ним делает. Макс закрывает глаза. Что она с ним делает.

Лилиан меняет его в лучшую сторону. Их роман приходится аккурат на первые годы жизни маленькой Ванессы, и в это время папа проводит рядом с ней так много времени. Макс бы тревожился, ревнуя. Макс бы беспокоился, не находя себе места. Но первая влюбленность заполняет всю его суть, не дает прежним интересам и страхам воспрянуть. Видения иной жизни преследуют его, ненадолго побеждают извечные кошмары. Он становится спокойнее и сосредоточеннее, все реже и реже теряет нить разговора, слушает не только себя, но и других.

Он не рассказывает о Лилиан родным. Никому. Максу нравится хранить и лелеять свою тайну, греясь одной только мыслью о ней. К тому же, ему кажется, до этого все равно никому из близких нет решительно никакого дела. Макс прячет в одном из ящиков стола ее письма — рябь букв, еле втиснутых на листки. Книгу, испещренную карандашными пометками на полях. Карту с истертыми сгибами. Его сокровища занимают достойное место между Мане и Тицианом.

Однажды Лилиан все-таки удается уговорить его уехать. Лето потворствует ее коварному замыслу, соблазняет. Дня не проходит, чтобы она не заговорила с ним вновь. О чем угодно. Об оранжевом солнце, что тонет в соленых морских водах, о белоснежных яхтах, о сотне вкусов gelato, о прохладной кислинке фраскати, живой музыке, растянутом на веревках разноцветном белье, о длинных коридорах музея Каподимонте. О том, что невозможно осознать все величие гения Бернини, не увидев воочию, как мраморные пальцы Плутона сдавливают бедра испуганной Прозерпины, навеки обреченной биться в его руках.

Сложнее всего решиться. Папа не раз сдергивал Макса с места, когда тот задерживался на пару часов, что уж говорить о нескольких днях. В душе зреет детская обида — Мортимер волен путешествовать столько, сколько пожелает. Почему же у Макса все сопряжено со столькими трудностями? Выпутаешься из одной моральной дилеммы — станешь пленником другой. Скрепя сердце, в пять тридцать утра назначенного дня Макс оставляет подарок Рихарда Болема на письменном столе, прямо поверх раскрытого экземпляра «Шума и ярости» Фолкнера. Шагает в портал из своей комнаты: его сил и потенциала хватает только на то, чтобы оказаться в апартаментах Лилиан. Она сильнее. Многим сильнее. Вещей почти не берет, он ведь совсем скоро вернется. Никто и не заметит. Лилиан прячет две рубашки, белые летние брюки и несессер в свою бездонную дамскую сумку, усиленную заклинанием, а черный бумажник крокодиловой кожи Макс оставляет при себе. В следующий портал они шагают вдвоем.

Великий Рим приходит в себя, расправляет тяжелые каменные плечи, увитые диким виноградом. Макс успевает увидеть его лишь мельком. Теперь их ждет шумная Генуя, вокзал Пьяцца Принчипе. Им везет — Лилиан знает страну, как свои пять пальцев, и они не сталкиваются ни с какими препятствиями, оказываясь именно в тех местах, в которых и хотели. Максу не хочется думать о том, где бы он очутился, рискни он раскрыть портал в одиночку. До Сан-Ремо они добираются на поезде. Итальянская речь, духота, а за окном — пейзажи, один лучше другого.

Макс сетует, что не взял ни этюдник, ни краски. В одном только налитом солнцем Сан-Ремо цвета столько, что степенному кукольному Брюсселю и не снилось. Улочки напоминают вены, по которым циркулирует кровь прохожих — сейчас самый сезон. Они пьют фраскати, от которого голова начинает чуть кружиться, оба теряют остатки робости и танцуют вместе со всеми, когда музыканты исполняют 'papa loves mambo'. Лилиан смеется и беззвучно подпевает певице. Макс засматривается на смуглую итальянку, на коралловые губы и розу в черных волосах. Задается вопросом: пела ли так мама? Был ее голос нежен или, напротив, хрипловат? Здесь ему впервые мерещится силуэт Рихарда Болема — музыка стягивает людей. Кто-то наблюдает, кто-то танцует. Но нет, это не может быть он, еще слишком рано. Он ведь постарался, он ведь сделал так, что его не найдут сразу. Да и, может, не станут искать вовсе. Макс ведь скоро вернется, правда.

— Максимиллиан Александр, — обращается к нему Лилиан, и Макс поднимает голову, отрывается от блокнотной страницы, на которой уже расцветают его стараниями гроздья лиловатых глициний, глазированный бок подвесного кашпо и жесткий рельеф шнура — что за ненадежное вместилище. Балконы утопают в цветах — бело-розовых зефирных облаках цикламенов и львиного зева, ярких всполохах гибискусов, чароитовых переливах нежных фиалок. В чопорном Брюсселе такому буйству не было и не будет места, он блюдет свою строгую красоту и совершенство линий точно так же, как свою непорочность блюли запуганные дочери благородных английских семей в эпоху царствования Виктории.

Лилиан донельзя нравится Максимиллиан Сейдж, этот акварельный набросок на полотне вечности. Когда вечером, уже в гостиничном номере, он вдруг начинает нервничать, отмалчиваться и высматривать кого-то в окне, она капает лавандовым прованским маслом на кончики пальцев и прикладывает их к его пылающим вискам. Ничуть не хуже любого заклинания.

— Возьмем напрокат «Веспу»? — невинно спрашивает Лилиан, и Макс рассеянно кивает. Море в девять утра удивительно теплое — она была права, сравнивая его с парным молоком. Часть дня тратится на бледно-желтый мотороллер. Управлять просто, до смешного просто. Две ручки тормоза, руль и газ на правой рукояти руля. Они едут в заброшенный город Буссана Веккья и к радости Макса не встречают там ни единого злого духа. Он покупает там картину, которая прекрасно смотрелась бы в гостиной брюссельского дома, — натюрморт, ничего особенного. Глянцевитые виноградные гроздья, кувшин вина, съехавшая со стола скатерть с красным узором, собравшаяся в живописные складки. Максу кажется, она понравится папе. Сумка Лилиан вмещает аккуратно свернутое полотно. Раму он приобретет позже, когда будет в Бельгии.

Ближе к четырем часам дня они возвращаются в Сан-Ремо, веселые и уставшие.

— Я куплю нам апельсинов, — Лилиан делает буквально пару шагов в сторону, взвешивает яркие плоды на ладони, с упоением истинной итальянки торгуется, сбивая цену. Макс оглядывается на курсирующих прохожих и вдруг вновь видит Рихарда Болема. Он до сих пор не может свыкнуться с его статусом в их семье. Папа представляет его, коротко объясняет им, кто он и какова его роль. Первые месяцы Макс стесняется его и, если уж очень нужно обратиться к нему, иначе как «мистером Болемом», не зовет. Ощущает стыд. Рабство отменили в середине прошлого века. Но кто Макс такой, чтобы оспаривать решения отца? Однажды он все-таки пересиливает себя, обращается к помощнику отца «Рихард» и почти не чувствует угрызений совести. Но сейчас Макс точно не желает никак к нему обращаться. Говорить с ним. Даже не хочет спросить, как Рихард отыскал его.

Макс стискивает руль «Веспы» да так, что костяшки пальцев белеют. Нет-нет-нет, пожалуйста, не это, не так, все не должно быть так. Им надо уйти отсюда как можно скорее. Он протягивает руку Лилиан, довольной и раскрасневшейся.

— Милый, на тебе лица нет, — замечает она и обхватывает его за пояс.

Отредактировано Maximillian Sage (09-02-2019 00:24:40)

my spirit is too weak — mortality
weighs heavily on me like unwilling sleep.
Лилиан первой замечает неладное, тотчас же меняется в лице. Макс словно в замедленной съемке наблюдает за тем, как она поджимает пухлые, аккуратно подведенные карандашом губы, и как глянцевая французская помада собирается в белую полосу. Она прищуривается и накрывает своей ладонью стиснутый кулак Макса с зажатой в нем салфеткой, разгибает по одному задеревеневшие пальцы и осторожно, с величайшей бережностью вытягивает смятую бумагу. Равнодушно поводит обнаженными плечами и поправляет газовый подол своего двуслойного, по последней моде сшитого платья. Сочный лазоревый цвет выгодно подчеркивает золотистый загар.

— Пей, — она подталкивает к нему фарфоровую чашку с еще не остывшим эспрессо. На стенке отпечатался алый полумесяц — Лилиан сделала всего один глоток. Он едва не роняет эту проклятую чашку, пребывая в глубоком смятении. Конечно, Макс подозревал, что его обнаружат. Но что это произойдет вот так скоро и будет настолько по-настоящему — нет. Макс привыкает, что ему чаще чудится нечто ужасное, нежели оно происходит на самом деле. И не готов признавать, что вот оно, все и закончится сейчас, лопнет хрупкое его, неоперившееся счастье, как мыльный пузырь. Лилиан жалеет, что сейчас заказать Максимиллиану бренди было бы неприлично. Солнце еще высоко. Итальянский бренди, хоть и плох, хоть и сладок, хоть и отдает слегка больничной микстурой, мог бы стать превосходным лекарством и быстро вывести Сейджа из кататонического ступора.

А проще всего, думает Макс, скорбно опустив углы губ, проще всего было бы сейчас же бежать. Продолжить начатое вчера — Рихард Болем ему не привиделся, не привиделся, он был настоящий, настоящий, как они там говорят, а, да, «o dio mio» — и исчезнуть, потеряться в лабиринте извилистых улиц. Они быстрее, расторопнее, лучше знают местность (Лилиан так точно), что им стоит попытаться? Однако ничего из этого Макс не предлагает, не то напуганный, не то присмиревший. Даже если сбегут и скроются из глаз, долго ли это продлится? Сколько дней (часов, минут) свободы они вырвут? И не будет ли это время отравлено горечью страха преследования? Эйфория сиюминутна, долго не продлится. Ни пение безымянного ресторанного певца, ни стук стертых каблуков молоденьких белозубых итальянок, легче всех поддающихся стихийному веселью, ни тяжелый аромат сотен видов цветов, причудливо смешавшийся с соленым морским воздухом, — ничто из этих мелочей, так радовавших его, не окажет прежнего эффекта, если Макс будет искать в толпе прохожих одну, уже знакомую ему фигуру.

Он совсем мало знает о Рихарде Болеме, но не столько из-за того, что боится расспросить, сколько из-за того, что не умеет заговаривать первым и привык эхом откликаться на любое обращение. Понятия не имеет, какой у него магический потенциал и как он им воспользуется. Подобные вопросы никогда особенно Макса не занимали, он не имел привычки прислушиваться к чужим словам или же присматриваться к действиям, неспособный уследить даже за самим собой. Макс осторожно опускает чашку на гладкую поверхность круглого стола, постукивает по ней костистыми пальцами.

— Мунк бы взял тебя натурщиком, — подытоживает происходящее Лилиан, и почему-то именно эта дурная шутка приводит Макса в чувство, заставляет его несмело и мягко улыбнуться. Лилиан не осведомлена о тонкостях взаимоотношений Сейджей, но догадывается, что никем иным, кроме как посланцем этой семьи, человек, позвавший Максимиллиана, быть не может. Что ж, она думала, он явится раньше или не явится вовсе. Но это еще ничего не значит. Только то, что им действительно нужно поговорить, что бы там ни было вложено в эти донельзя простые, выведенные карандашом слова.

Макс ведь и сам это понимает, поднимаясь с места и шагая навстречу Рихарду. Садится напротив, напряженный, нервный, готовый, кажется, к чему угодно. Лилиан откидывается на спинку стула и, вытащив из сумки серебряный портсигар и зажигалку, закуривает. Дьявол, нужно было заставить Максимиллиана попробовать хотя бы одну. Весь мир спасается «Lucky Strike», выталкивает горе вместе с кашлем после первых неумелых затяжек в старшей школе.

— Привет, — он действительно не желает, чтобы в голосе звучала хотя бы тень неуверенности. А меж тем, Макс ее испытывает. Ему приходится пережить весь спектр ощущений человека, пойманного с поличным, и это далеко не то, что он хотел бы испытать в Сан-Ремо.

— Послушай, Рихард, ты хотел поговорить. Давай... давай это сделаем и отправимся по делам. Каждый — по своим, — бесхитростно предлагает Макс, как будто у Болема действительно могут быть какие-то иные дела, кроме проблем и радостей семейства Сейджей. Например, те самые мифические «свои дела», которые по идее должны быть у каждого. Наверное, даже у того, кто привязан к папе проклятьем.

Макс не может долго смотреть на человека, ему требуется хотя бы на пару мгновений уткнуться взглядом в спасительный тротуар, прежде чем вновь поднять голову. Ему уже становится жаль и того, что Рихард преодолел такой долгий путь, и того, что он, Макс, от него уже единожды сбежал. Тут все это, правда, наталкивается на сомнительного качества утверждение «за Мортимером никого бы и не подумали отправить», благодаря которому Макс и сдерживается, чтобы начать каяться прямо сейчас.

Отредактировано Maximillian Sage (24-02-2019 12:19:27)

still, still to hear her tender-taken breath,
and so live ever — or else swoon to death.
Действительно, неправильно было даже надеяться на то, что хватятся его нескоро. Хоть папа и занят маленькой Ванессой, видимо, не настолько сильно, чтобы оставить исчезновение Макса без внимания. Но он и в самом деле считал, что у него есть в запасе хотя бы несколько дней, прежде чем его начнут искать. Макс беспомощно оглядывается на Лилиан, а та меланхолично выпускает дым изо рта. Ее родственники, кем бы они ни были, о ней не пекутся, более того, это она спонсирует сестер и братьев, распоряжаясь деньгами покойной матери.

— Папа... Я не ожидал, что он будет волноваться, — мнется Макс. — Со мной все хорошо, — спохватившись, говорит он быстро. И добавляет для солидности:

— Даже очень.

Тут он позволяет себе отвлечься, потворствует желанию не поднимать опасной темы в надежде, что та испарится как-то сама собой, а Рихард не станет напоминать ему о том, зачем он здесь, и как-нибудь сам все решит без его, максова, участия. И желательно без скорого возвращения домой: оно совершенно не вписывается в намеченные планы. Как же так, ведь они с Лилиан столького не успели сделать! Еще буквально пару часов назад они никак не могли заставить себя встать с постели, разморенные жарким утром и наполовину бессонной ночью.

— Мы думали сходить вечером на нового «Бонда». «Живешь только дважды», да, вроде так. Его здесь крутят с июня, а ажиотаж все не спадает. Лилиан читала мне рецензию в «Стампе».

Взгляд Макса туманит нежность недавних воспоминаний: больно нравилось ему наблюдать за тем, как девушка переворачивает газетные страницы, вписывает дорогим «паркером» буквы в клетки кроссворда и болтает длинными ногами в воздухе. Нравилась беспечность ее движений, отсутствие всякой свойственной ее ровесницам скованности и страха показаться смешной или нелепой. Нравилось апельсиновое дерево за окном и то, как тень от темно-зеленых листьев ложится на обнаженные плечи. Дорвавшись до всех немудреных изысков первой влюбленности разом, Макс поглощает их с жадностью оголодавшего и совершенно не готов превращать полные неги дни в обрывки свиданий до и после уроков и поцелуи в темноте коридоров камбрийского аббатства.

Ему страшно говорить обо всем этом с папой, хоть Макс и привык поверять ему свои смешные секреты. Да и что сказать ему? Как объяснить, что он чувствует и что хотел бы растянуть мгновения на часы, а часы — на недели? Как рассказать, не использовав всей этой отвратительной пошлости, которой людей денно и нощно пичкают в плохоньких кинолентах и любовных романах о графах и маркизах? Макс находил несколько таких на полках — пенял на то, что их втихаря почитывает утонченная Дельфин, пряча изрисованные розами и мимозами книги под надушенными фиалковой эссенцией подушками. «Скажи, папа, а может девушка быть прекрасней неба? Может ее улыбка быть загадочнее Луны? Скажи, отец, так может быть? Что же со мной происходит...»

О, лучше дать вывернуть себя наизнанку, чем произнести вслух подобную чушь.

Он засматривается на монету. Лунный диск в миниатюре мелькает меж пальцев Рихарда, и любоваться этим зрелищем, конечно, в разы приятнее, чем реагировать на неудобные вопросы. Кроме, разве что, последних.

— Какой зачисткой? — переспрашивает Макс и приподнимает брови, выражая свое искреннее недоумение. Ему начинает казаться, что это не у него беда с постановкой речи, а у обычно немногословного Рихарда. Во всяком случае каждая следующая его фраза звучит асбурднее предыдущей. Макс силится понять, о чем он говорит, вычленить скрытый смысл его слов, но намеков он не любит и с большим трудом отличает их от прямых высказываний. Но с трудом поразмыслив, он понимает, что имел в виду Рихард, и даже улыбается — замученно, конечно.

— А, официантка сама все уберет. И вопросов никаких не возникнет.

В конце концов, Макс приходит к выводу, что Рихард, верно, просто болен. Выглядит он неважно и чувствует себя наверняка не лучшим образом, вот и заговаривается. Кто знает, что с ним произошло, пока он выполнял отцовское поручение. Совесть неприятно покалывает, и Макс не знает, что сделать, чтобы унять ее. Точнее, примерно представляет. Но вот так брать и срываться с места не желает, увязший в своем итальянском лете, как бабочка в патоке.

— Слушай, Рихард, ты выглядишь немного уставшим... Может, заказать тебе caffè corretto? Попросим добавить в кофе побольше граппы.

Идея кажется неплохой, и Макс уже хочет позвать веселую синьорину, смотрит куда-то поверх Рихарда, но вдруг замечает большую осу у его виска и вновь испытывает приступ тревоги. Нужно скорее отогнать настырное насекомое, пока то не укусило беднягу. Как бы Макс ни боялся к нему приблизиться, оставить Рихарда осе на расправу он не может. Привстав и слегка перегнувшись через стол, Макс делает быстрое резкое движение рукой, неловко задевая пальцами волосы Болема. На объяснения времени нет.