"Папа", "папочка".

Сотни тысяч раз, на разные лады.

Бегут к нему, когда разбивают коленку, режут руки в неудачном заклинании, теряют в пыльной буре любовниц, пытаются вызвать Древнего и тот, вместо даров, наказывает их. Ноют, скулят, лебезят, клянчат. Сделай то, папа, сделай это, папа, Эмма Уотли умерла, папа, я не найти потерянный в техасских песках след, папа, я маленькая и жалкая, папа, даже куклы отказываются приходить на полуденное чаепитие. Переслащенным сиропом, сахарной корочкой пирога, глянцевым леденцом уговаривают, тянут к нему руки, дергают за запонку, гордятся своими маленькими глупыми победами, от которых у него сводит челюсть: смотри, папа, я резал лицо проститутки в мотеле, питаясь ее пропитанными крэком и чужой спермой силами, пока она не умерла подо мной, а я нарисовал ратушу с чуть другого ракурса, в этот раз - с противоположной улицы, используя едва отличающиеся для глаза оттенки, а я заперла мелкое, слишком тупое даже для демона, существо внутри фарфоровой куклы, и теперь стеклянные глаза у нее горят изнутри. Он ждет, пока этот чертов дом окончательно опустеет, старший сын неосторожно попадет на мага в разы сильнее и злее его самого, а младший - вновь потеряется в Астрале, и в этот раз бросит свое тело в общей палате Аркхемовской лечебницы, покрываясь пролежнями и зарастая темной бородой, а дочь - вскроет себя от шеи до живота, потому что решит, что из собственных внутренностей можно сделать леденцы. Виктор ждал, пока они все наконец отправятся в мир, и этот мир сломает их, как одну из дочкиных кукол, в ногах, руках и позвонках, и выбросит их туда, где уже лежат их матери - такие же ломкие и бесполезные, передавшие его детям собственную слабость. Он смотрит на них, и видит в них Каролин, Антонию и Дельфин, материнские глаза у всех троих - дешевое искусственное дерево, грязный снег, голубая фальшивая стекляшка.
Виктор Сейдж ненавидит своих детей.

Он любит свой дом и тишину; когда родился Мортимер, о ней можно было забыть - мальчишка не умел ходить тихо, задавал вопросы, смотрел из-за плеча, надоедал. Когда Макс - скрипел карандашами по бумаге, словно по оголенным нервам, невыносимо бил кистью о стакан, с отвратительным звуком выдавливал из тубуса краски. Когда Ванесса - постоянно рыдала, задыхаясь от комков в горле, размазывая со собственному лицу прозрачные слюни и сопли, икала и сухо хныкала, когда на театральную истерику больше не оставалось сил. Виктор уставал от дел Ковена, объявившего войну всем человекоподобным тварям, и только кивал, когда Грейслин отправляла их на уничтожение спрятавшихся в вонючих лесных землянках оборотней, затаившихся перевертышей, перед смертью истерично перебиравших лики и имена, зарвавшихся, вспухших от выпитой крови вампиров, и, возвращаясь домой, три пары рук тянулись к нему со слепым отчаянием: помоги, спаси, сделай, мы не можем. Я слишком бездарен, я слишком испуган, а я слишком глупа. "Папа, папа, папочка", перебитое и раздробленное ужасом на мелкие звуки, на паузы на прерывистый вдох, на сухой всхлип, на то, чтобы закрыть ладонями лицо. Пытаться этим магическим заклинанием "Папа, папа, папочка", повторяемое так часто и так много, что немеет кончик языка, вызвать в нем сострадание к себе, сочувствие, любовь. Если бы.
Мортимер не способен удерживать контроль, Макс - взять себя в руки, а Ванесса вылезти из фарфоровой скорлупы инфантильности.

Он любит магию, и даже пытается обучать старшего сына. Он не считает результат - простое заклинание, исполненное только с пятой попытки, - достойным его времени; вызов Максимиллианом демона заканчивается кровавой жатвой в многоквартирном доме, в котором он толкает грубо сына в чужие квартиры, ставит рядом с жертвами, удерживает пальцы на его затылке - "Я сказал, смотри"; Ванесса потом несколько дней не произносит ни слова, и раскрошенный фарфор белым гримом ложится на дрожащее лицо.
То единственное, что связывало их, обрывается в слишком сильно натянутых нитях.

- Мортимер. - Виктор слышит шаги старшего сына, слышит, как он дышит, слышит, как он применяет магию (недостаточно изящно, топорно, грубо, воздух от этого сжимается), как вспоминает о днях внутри Пыльного Котла по ночам. Он бросает, не поворачиваясь, - Найди своего брата и сестру. Я жду вас в саду через пять минут.
И в руке сжимает выбеленные, посаженные на нитку, кости - украшение, которое так дорого ему; поигрывает ими в воздухе, отмеряя маятником секунды промедления.
- Быстро.

Сейдж выходит в сад, поправляет оправу, бросает взгляд на часы, чтобы отмерить данные Мортимеру пять минут. К окончанию этого короткого времени сумерки умерли, позволяя холодному мраку захватить небо. Вечер, когда его дети предали его, был таким же, глубоким синим, мертвенным и мертвым. Очень далеко шумит гром, раскатами гулкими и прерывающимися, но дождь никогда не идет. Виктор делает шаг, под ногой раздается сухой хруст - он неосторожно раздавил маленькую вылепленную ладошку одной из наваленных в кучу кукол Ванессы. Сверху - альбомы и скетчи Максимиллиана, наброски на клочках бумаги, коробки красок, высыпанные небрежно мелки, сепия, уголь, зарисовки ненавистной ратуши, альбомы с репродукциями, десятки лет трудов. Старший сын в этом был умнее - он не привязывался к вещам так сильно, и единственное дорогое ему сейчас бережно было спрятано за батистовым сложенным платком в кармане пиджака. Они спускаются к нему по ступенькам, к этому еще не начавшему пылать костру из своих жизней, Виктор терпеливо ждет, пока рассмотрят они, что именно станет топливом.
- Вы думали... - он делает резкое предостерегающее движение дернувшейся Ванессе, - Я не узнаю. Вы думали, что я не узнаю, что вы хотите меня убить.