Под прозрачной пленкой, собравшейся мелкими морщинами, кажется, что у Веронике на шее кровавая рана с ровными краями, и черным застыла кровь. Полоска вытатуированного браслета вокруг запястья Уолтера заживает за несколько часов, и он гладит ее по волосам этой рукой с таким же наслаждением, с каким хозяин натягивает поводок, подзывая к себе заигравшегося питомца. Для нее покупается антибактериальное мыло в аптеке, и крем в жестяном тубусе, лежащий на грязно-сером фаянсе раковины, и для нее Ричи несколько раз повторяет, что нужно сделать и что делать с татуировкой нельзя; у него самого их множество, название армейских частей и хищные узоры на предплечьях, в плохом свете они выглядят следами болезни, оживают и двигаются, когда Ника плачет. Он кажется довольным, поглаживает черную полосу на своей руке, бьет ее по ладоням, когда она тянется пальцами к повязке, желая содрать ее вместе с кожей. У рыжеволосой болят глаза от выплаканных слез, давят лопнувшие сеткой сосуды внутрь глазных яблок, и все, что она хочет, это остаться одной, взять один из тупых кухонных ножей с пятнами ржавчины, и срезать со своей шеи черную татуированную ленту.

Утром Уолтер уходит, еще раз повторив, что ей нужно сделать, целует мягко в висок - Вероника вздрагивает под тонким худым одеялом, подтягивает ноги к груди, сворачиваясь в клубок, похожая на испуганную лису, пытающуюся спрятаться под медно-оранжевым кружевом. Нож, думает она, нож в ящике около раковины. Но вместо того, чтобы спуститься вниз по лестнице, она поднимается с кровати и идет в ванную, на ходу собирая волосы в хвост, вытаскивая мелкие рыжие нити, утонувшие в креме, из-под пленки. Почти невесомые обычно, сейчас они раздражают и без того обожженную, ноющую кожу. Ника выкручивает краны на максимум, пока старые трубы не начинают выть от напора, рассматривает себя в заляпанном зеркале, вытирает влажной ладонью белую дорожку слез, некрасивый застывший подтек слюны с подбородка. Она двигается спокойно, немного сонно в блеклом утреннем солнце, совершая обыденные действия - заправить прядь за ухо, попробовать ребром ладони, не горячая ли вода, прикрыть болящие глаза, почистить зубы пастой с едким, слишком сильным ментолом в отдушке. Это ночью она хотела снять пленку, чтобы посмотреть, а Уолтер выворачивал ее запястья, а сейчас ей страшно - зеркало с наклейками из вкладышей жвачки равнодушно отражает, как подрагивают у нее губы. Она выдыхает тихо, берется за край клейкой ленты, зажмуривается, долго борется с наложенным друг на друга пластиком, чтобы одним быстрым жестом - это напоминает ей ленту перфорации на коробке с хлопьями, когда самое важное оторвать ее, змеящуюся, полностью - снять ее со своей шеи. Глаза Ники фокусируются на плохо уходящей воде в сливе раковины, рыжих волосках, прилипших к пластику изнутри, к Черепашке-Ниндзя на бумажной наклейке, только бы не смотреть на себя.

В какие-то моменты Тодд кажется, что все еще можно вернуть, отмотать назад: позволить синякам окончательно зажить, а порезы отшлифовать до незаметной линии, позвонить отцу по номеру, запомненному наизусть, простить Ричи, начать ходить в церковь, поехать куда-нибудь учиться, забыть, отпустить, расставить все по своим аккуратным местам. Ника встречается глазами с собственным отражением - ее лицо исказилось настолько сильно, что она себя не узнает, перекосилось в уголках рта, зрачки расширились, стали похожи на водянистые рыбьи глаза, поврежденная кожа ниже подбородка и до плеч была покрыта воспаленными пятнами, похожа на голую освежеванную плоть, и черная полоса шла ровно посередине, похожая на простенький ошейник. Ника понимает, что теперь нет, теперь точно нельзя закрыть глаза в детской игре и сказать, что ничего не произошло, не было ничего. И тогда Ника кричит.

Она кричит так злобно, так отчаянно, так громко, что перекрывает шум воды, глохнет от своего собственного вопля, тяжелой нагрузкой ложащегося на голосовые связки - они напрягаются, и воспаленная кожа начинает ныть. Она закрывает уши руками, кричит, кричит, кричит, как не кричала даже запертая в каменных стенах, ползая по ледяному полу в поисках хотя бы щели, соединяющей ее с живым и живущим дальше миром. Пока крик не захлебывается в горле у Вероники, и она хватает край раковины, чтобы не упасть, обессиленная, опустошенная. Она ступает босыми ногами по грязному полу, глотает ртом воздух, спускается по лестнице вниз, на кухню, чтобы налить воды из-под крана и так и замереть с ним в руках, а потом швырнуть в стену, где до сих пор виднелись силуэты висящих когда-то здесь рамок с фотографиями, пасторальными пейзажами, грамотами Уолли за хорошую учебу и спортивные успехи. Она все-таки тянется ногтями, оставляет длинные полосы за ушами, расчесывает маленькие болячки на голове до крови, но к своему "ошейнику" не прикасается; представляет, как черная краска ушла глубоко в плоть и осталась даже на позвонках.

В дверь стучат, тяжелые ровные удары, мелко трясется стекло, чей-то уверенный голос говорит: "Полиция". Судя по ноющей боли во всем теле, она простояла, забившись в угол, дольше, чем несколько минут. Водянистое пятно подсохло на обоях, вода впиталась между глубоких щелей пола. Ника приглаживает волосы машинально, снимает резинку, оставив ее на запястье браслетом, открывает дверь, запоздало понимая, что стоит в тонкой майке и трусах перед незнакомым мужчиной в форме.

- Я не вызывала полицию. - грубо говорит она, смотрит прямо перед собой, как упрямая злая девчонка в директорском кабинете, потом мимолетно раскаивается, поднимает руку, чтобы закрыть некрасивую изуродованную шею, - Простите. Что-то случилось?