На одной из дорог Южной Каролины Ника видит изъеденный коррозией щит с надписью "Спаси свою душу", с желтыми подтеками и хлопьями ржавчины, и едва успевает запомнить простенький телефонный номер - повторяет его про себя, пока они проезжают свой отрезок по восемьдесят пятому шоссе. В Северной Каролине около каждой заправки или поворота к маленьким городам, чьи имена гордо были на дорожных знаках, стоят сбитые наспех прилавки с собранными осенними яблоками, початками кукурузы и ярко-оранжевыми маленькими тыквами. Рыжеволосая долго молчит сначала, покусывая губы (они все еще шелушатся от недостатка витаминов, и она зубами сдирает длинные полоски, похожие на прозрачные хитиновые чешуйки), а потом робко просит Уолтера купить ей яблок. Он останавливается, прижимая черную "импалу" к обочине, из машины сам не выходит, протягивает Тодд смятую двадцатку - вся в веснушках и рабочей рубахе женщина нагребает огромный пакет желто-красных, пахнущих летом и сахаром, яблок, передает через открытое окно. Вероника благодарно прижимает их к себе, долго не решается взять хотя бы одно. Мужчина через какое-то время глушит машину, всем телом поворачивается к ней, кивает: "Ешь". Она берет верхнее яблоко, обхватывает его двумя руками, осторожно кусает - Уолт смотрит на нее хорошо знакомым, немигающим взглядом, наблюдает за тем, как прозрачный сок стекает по подбородку, как Ника набивает рот плотной кисловатой мякотью, впиваясь белыми зубками в плотную кожицу. Он смотрел так, сидя в противоположном от нее углу, прежде чем, легко ломая отчаянное сопротивление, притянуть ее за цепь к себе - таким взглядом смотрел отец на длинноволосых, обреченных женщин на экране своего ноутбука, раздвигающих ягодицы и открывающих рты, прежде чем, под изображение нескольких пар рук, рвущих, царапающих, сминающих чужое тело, потянуться к ширинке на брюках. 

Боже, по какому телефону нужно было позвонить, чтобы спасти свою душу?

К яблокам Вероника больше не притрагивается, они вываливаются из пакета и катаются по всему полу.

Они редко останавливаются, только на пахнущих бензином и дешевыми начос заправках, где грязные заляпанные туалеты - она прячется в кабинке с вывороченным унитазом, с надписями, нацарапанными разными ручками или ключами от машины, раскачивается вперед-назад заводной игрушкой; не видит, но чувствует, как Ричи ходит, пиная камешки носками военных ботинок, от двери до единственного окна под самым потолком. Он заботливо покупает ей молочные коктейли, у которых вкус скисшего молока, усаживает на еще теплый капот машины, гладит по коленям. В придорожном мотеле они проводят только одну ночь, когда Ника начинает закрывать глаза от усталости и заваливаться на его руку (ровный гул шоссе и оранжевый свет фонарей, мягкий ход железного зверя баюкает рыжеволосую девушку, заставляет ее прикрыть глаза, щекой скользнуть по холодному стеклу), но спать он ей не дает - он в первые трахает ее на постели, а Тодд впервые за три месяца чувствует под собой мягкий матрас. "Пожалуйста" хнычет она ему тихо в шею на каждом движении внутри себя, порывисто дышит, "Пожалуйста, только не запирай меня снова". Под утро он уходит, срезав кабель телефона, приковав ее наручниками к спинке кровати, возвращается через пару часов с бумажным стаканчиком какао. Полицейские желают Нике доброго утра, она улыбается одними глазами. Через пару часов на заправке недалеко от Нью-Хейвена Уолт бросается на протирающего грязной тряпкой окна машин худого парня, впечатывая того лицом в поддерживающий крышу опорный столб - он засовывает патлатую кудрявую голову в открытое окно и просто спрашивает, что она слушает. От него воняет говяжьим жиром и пахнет из-за рта, поэтому когда он прижимает ладонь к разбитым губам, она улыбается впервые с момента, как села в машину.
Мимо нее проходят Вашингтон, Балтимор и Нью-Йорк, родная Виргиния и даже дорожный указатель на Арлингтон. Вероника потом плачет, закрыв лицо ладошками, а Уолтер утешает ее, одной рукой держа руль, второй - щедрыми, широкими движениями гладя ее по волосам. "Пожалуйста" говорит она снова, когда неизвестность пугает, а указатели путают еще сильнее, сбивают разными именами и количеством миль, "Только не это".

У нее еще не прошли неосторожные кровоподтеки, все еще пугают слишком громкие звуки, визг тормозов или выкрученная на максимум музыка из проезжающих машин. Она не может оторваться от того, чтобы рассматривать смазанные пейзажи с напряженной внимательностью, трет глаза, когда вновь хочется спать - Ника боится закрыть глаза, а проснуться в новой бетонной коробке, еще глубже забитой под землю. Рыжеволосая рассматривает через лобовое стекло небо так, будто видела его в первый раз за свою жизнь. Она пытается заговорить с Уолтером еще раз, он его губы растягиваются в недоброй ухмылке. Все ее вещи, выброшенные отцом, лежат в багажнике. Она ногтями уродует одно из каролинских яблок и просит себя не кричать.

Аркхем приветствует их сдержанно, небольшой, погруженный в осень город спокоен в своем будничном вечере - кто-то уже вытащил хеллоуинские тыквы, и Вероника понимает, что то, что ей казалось годами ее жизни там, в подсвеченной лампой темноте и тишине, было всего тремя летними месяцами. Они уезжают дальше от центра с маленькими кафе и городской ратушей, к ровным рядам стоящих домов, белых, словно с рекламного каталога; в конце улицы, перед пугающе брошенным, зло выглядящим домом Уолтер паркует машину, помогает ей выйти, больно удерживая за запястье. Кто-то разбил закрытые решетками грязные окна на первом этаже - трещины напоминают раны, - когда-то белые панели покрывала плесень, крупными буквами ярко-красной краской из баллончика кто-то оставил строчку из Библии, которую Ника не успела прочитать - мужчина дернул ее вперед, на заброшенную гнилыми листьями дорожку. Желтый сухой плющ обвивал деревянные колоны и залезал в окна на втором этаже, ссыпался сотнями частиц, когда Тодд протянула к нему руку. Дом ей не нравился - он был похож на изуродованный труп.

- Зачем мы сюда приехали? - Уолт был здесь раньше. Он абсолютно спокоен от того, что видит, от сигаретных бычков на ступеньках и выпавшего из гнезда мертвого птенца, от разбитых окон и библейских цитат. - Уолли?

Этот оставленный, гниющий деревянный мертвец - его дом.
Под подошвами теннисных туфель хрустит мелкой крошкой стекло, резина прилипает к кровавым пятнам дешевого алкоголя и мочи, распахнутые настежь двери приглашают пройти дальше, в глубь темных неосвещенных комнат; сквозь окна, забитые досками, проникают полосы света, в которых поднимается похожая на пепел пыль и мелкий птичий пух. Вероника дергается всем телом обратно, в сторону двери, когда Уолтер ее закрывает, отрезая птичье пение и шорохи шин проезжающих автомобилей от нее, даже тянет руку, чтобы схватить за медную ручку, но мужчина перехватывает и пережимает другое ее запястье, ведя ее дальше в извращенном подобии экскурсии. Ему не нужно прикладывать много усилий, чтобы сломать легкое сопротивление, протащить ее, упирающуюся, в гостиную - Ричи не обращает внимание на то, как глотает рыжеволосая воздух отчаянными глотками, как расширяются ее глаза, как умоляюще, просяще, обещающе кладет она свою другую руку на его пальцы. Разрушенная мебель, старые стены с пожелтевшими от времени, отстающими старой кожей обоями и напитанный страхами и воспоминаниями полумрак давят на Нику, пространство вокруг сжимается; Уолтер заставляет сесть ее на продавленный диван, чья вылезшая пружина оставляет на ее обнаженной колени длинную, медленно кровоточащую царапину, склоняется к ней, загораживая собой даже те потоки слабого света. Армейские жетоны выскальзывают из-под ворота его футболки, качаются перед Никой гипнотически - она будто снова в голых стенах комнаты, и он спрашивает у нее, хочет ли она свитер (для этого нужно встать перед ним на колени и расстегнуть его армейский ремень, дать ему трахнуть ее рот). Они не ехали по открытым бесконечным шоссе, не спали в мотеле, пока в соседней комнате страшно кричала и плакала незнакомая девушка, и не он щедро дал ей денег на огромный пакет яблок, которые теперь она не может есть. Это просто один из тех снов, которые она видит, свернувшись на холодном полу, укрывшись унизительно добытой теплой шерстью.
Это не может быть ее домом.

- Уолтер... - он усмехается, будто ему нравится, как звучит его имя на ее губах, наклоняется к ней еще ближе, упираясь коленом между ее разведенных ног. Ника сползает, выгибая спину, и ей приходится терпеть то, как жесткая армейская ткань царапает чувствительную внутреннюю сторону бедер. Он выглядит довольным, словно привез ее не в грязь и гниль; в его голове, наверное, ему семь и он бегает по освещенной гостиной, пока мама смотрит телевизор, а бабушка печет шоколадное печенье. Рыжеволосая чувствует запах чего-то мертвого, близкого к ней, и прижимает запястье к носу, стараясь дышать ртом. Тодд старается, чтобы голос звучал счастливо, но даже звуки его имени даются ей с трудом, искаженные забитыми обратно в грудь рыданиями, - Уолтер...

В Арлингтоне у них был прекрасный светлый дом: в ее комнате был скошенный потолок и окно, уходящее в небо, из кухни можно было выбраться в аккуратный сад, где росли, расцветая каждый год, яблони, не приносящие плодов. Мама листала дизайнерские журналы, расставляла букеты цветов по вазам, на стенах висели яркие репродукции, мебель была подобрана тон в тон. Вероника помнит, как она устроила отцу истерику, когда тот вместо нужного сорта яблок купил какие-то другие, подбитые гнилью. Каждое яблоко должно быть идеальным, без изъянов, потому что мама терпеть не может некрасивых вещей. Она потратила сотни долларов на то, чтобы идеально обставить дом, подбирая каждый предмет с придирчивым вниманием, мягко не давая никому испортить ее задумку, и даже проклятые яблоки, которые будут лежать в стеклянной вытянутой вазе и постепенно гнить до сердцевины, должны были быть красивыми. Когда отец ушел, а вместе с ним и его бесконечная зарплата военного, миссис Тодд потеряла  ко всему интерес, и начала повсюду прятать бутылки с недопитым хересом и виски. Уже не тратит целые выходные, чтобы отполировать пол, а стряхивает на него пепел. Ника все равно запоминает дом в Арлингтоне идеальным, лишенным изъянов, грустит о своей комнате, в которой постепенно, с каждым годом, ей становилось тесно.

В Форт-Беннинге не дом, армейская типовая казарма, отделенная нейтральными стенами. Типовая неинтересная, неудобная мебель, которую Ника ненавидит из-за всех сил, шеренги белых кружек на чистых столешницах, все лишенное даже небольшого намека на тепло и индивидуальность, как армейская форма, отличающаяся только нашивками и именами на левых нагрудных карманах. В самом начале, неловко встретив дочь, отец просит ее чувствовать себя, как дома, и рыжеволосая долго смеется в подушку, пахнущую паром и стиральным порошком, пока не начинает плакать.

Комната пять на пять с металлическими стенами, швы подогнаны друг под друга без единого зазора, под потолком, куда она не может дотянуться, забранная решеткой лампа с искусственным белым холодным светом. Все ее имущество тогда - худой тонкий матрас, одеяло, под которым она не может согреться, пара книг, которые Уолтер забирает. Потом она умоляет его прочитать ей хоть что-нибудь, пожалуйста, и мужчина читает ей "Острые предметы" вслух, перебирая пальцами ее волосы - Веронику тошнит от этих прикосновений и его голоса, но она принимает хотя бы это. Три месяца ее дом - это холод, железо и несколько закрывающихся замков. Она привыкает.

Молит себя сейчас молчать - уговаривает, привыкнешь и сейчас, назовешь это место домом, и будешь просить Уолтера рассказать о своем детстве: ты играл здесь в прятки? Боялся монстра, живущего в подвале? Где была твоя комната, а где спальня твоих родителей? Но даже закушенная до крови мякоть щеки не помогает, Ника срывается.

- Мы не можем здесь жить. - тихо шепчет она, проглатывает вязкую слюну с цинковым вкусом, - Посмотри, здесь нельзя жить.