Наутро застелют очередной комплект белья, простыни изнежат кожу шелком, заслепят белизной, но будут отдавать нейтральным, тусклым запахом порошка, Александр каждый раз хмурится, потому что с ней они так отчетливо не отдавали безжизненностью. Двадцать пять дней с момента ее отъезда постель пропитывается безвкусными, вульгарными ароматами, посторонними и неправильными. В апартаменты поднимается очередная подделка, он слышит как открывается дверь лифта, квартира насыщается остро-сладким запахом, будущим следом чужака на его шелковой простыне. Она замечает его издалека, и пока не видит его выражения; на смазливом, приторном лице дежурная улыбка, безупречно-холодная, выработанная годами практики. Дилейни наслаждается, когда она наконец-то замечает. Он не человек, а его блеклое, серое очертание: вокруг глаз клубятся густые тени, впавшие глаза, впавшее лицо, он похож на стервятника, идеально соответствует своему прозвищу. 

Она знает, что показывать страх или отвращение запрещено правилами, но улыбка увядает, меркнет с каждым новым взглядом на сегодняшнего клиента. Возможно, такие как она, одноразовые заменители, способны ощущать когда нужно опасаться. Пока она спрашивает о выпивке, взгляд рассеянно блуждает по гладким поверхностям интерьера, лаконичным, серым полутонам, все здесь лишь функциональность и металлический блеск. Александр замечает яркий, режуще красный цвет ее ногтей, его натянутое спокойствие разрушается вопиющим несоответствием. Разъяренным хищником приближается к светловолосой гостье, она слишком пригожая, слишком примитивная; провожает ее в их с Валери спальню, грубо отпускает перед самой кроватью.

- Снимай одежду.

Она покорно исполняет приказ, возвращает игривую, вульгарную усмешку, окончательно искажая фантазию Александра своими тривиальными манерами, совершенной непохожестью на оригинал. Суккуб топорно ее разворачивает, не в силах смотреть на искаженное косметикой лицо, накручивает выкрашенные в тусклый блонд волосы на кулак, они не разливаются теплым пшеничным оттенком, как волосы Валери, не отдают дешевым травяным шампунем, к которому она слишком привыкла, но в полумраке комнаты он еще может с этим примириться. Он может представлять. Расстегивает застежку-молнию, приспуская висящие на нем брюки, теперь вся одежда слишком велика, все его тело изнемогает за своим постоянным ресурсом энергии, никем незаменимым, оставленным в памяти ядовитым туманом, ярким воспоминанием ее прикосновений. Валери. Руки ее подделки молитвенно опускаются на край кровати, он входит в нее резким движением, ритмичными быстрыми толчками вдавливает в человеческую плоть свою злость, свое опустошение, тянет за волосы, а фантом Валери начинает прерывисто стонать, истошно кричать, искусственно и фальшиво. Энергия разливается горячей волной по его внутренностям, питает перенасыщенного монстра внутри, он ликует своими ежедневными победами над Александром, давно его не баловали таким количеством разнообразной еды; Дилейни вытягивает слишком много, существо под ним заменяет громкие стоны на истощенное поскуливание.

Непохожесть продолжает резать глаза. Мягкие изгибы Валери заменяют натянутые, твердые мышцы татуированной спины, он кончает в нее почти равнодушно, застегивает брюки, оставляет висеть на кровати бесполезной тряпичной куклой, и направляется к барной стойке. Сейчас как никогда ощущает разницу между собой и своей несложной, всеядной сущностью. Ее насытить легко, а он уже голодает двадцать пять дней.

Больше голодать Александр не в силах. Оставляет краткие указания по мессенджеру своему помощнику, подтверждает свое заранее запланированное отсутствие, новость принимают со скрежетом и претензиями, но ему плевать. Иссушенная подделка вываливается из спальни, выжатая и пустая, суккуб прогоняет ее безучастным движением руки в сторону лифта, за еду он заплатил предварительно эскорт-сервису. Дилейни заполняет стакан «Гленфиддиком», ладони пропитаны едким запахом волос не Валери, он обязательно исправит это недоразумение.

Часами позже, на узкой дороге американского захолустья, он выглядывает в окно автомобиля, собирая крупицы информации о маленьком городке, обросшим непримечательными вывесками, одноэтажными зданиями и гнилыми фонарными столбами. Аркхем тесный, захудалый и скучный пока он спит, и с большой вероятностью, такой же неуклюжий и выцветший посреди шумного дня. Дилейни брезгует провинцией, он не раз ставал причиной увольнения недалеких представителей среднего класса, сотни приземленных, нелепых существ с их маленькими, бесполезными жизнями. Подумать только, Валери родилась в этом извержении человеческой немощности, и предпочла нырнуть обратно в вязкую трясину однотипных, напрасных дней. Ему почти ее жаль, но эмоции по отношению к жене граничат с сумасбродным, отчаянным желанием вдавить тяжелые пальцы в бледную кожу на ее шее, душить ее, пока Валери не сознается в прегрешении, пока не извинится за ошибки и не пообещает вернуться. Глупая, потерявшееся в своих метаниях, птичка.

Ее подружка Джин должна сейчас молится несуществующему богу о пощаде, грызть свои ломкие ногти от отчаяния и держаться как можно подальше от дома Валери, его дома, он пообещал себе обязательно с ней разобраться еще в тот момент, когда бесноватая тупая шлюшка с вечно выпученными, водянистыми глазами приняла благородное решение помочь его жене от него сбежать.

Провинциальное гнездышко Валери кажется дырявой свалкой по сравнению с их привычным, лощенным уютом на Парк-Авеню. Что она нашла в Аркхеме? Злость, нетерпение, гложущее предвкушение трепещут внутри беспокойной тварью, но внешне он само спокойствие в костюме-тройке, подогнанном в соответствии с его новыми параметрами, идеальное воплощение изысканности и величия.

Она ждет его у порога. Взъерошенные волосы электризуются в октябрьской прохладе, ему хочется пригладить их своим прикосновением, заправить за ухо светлую прядь, намотать на ладонь, любоваться ими ближе, вдохнуть привычный горький аромат. Он так скучал. Валери кутается под пледом, скрывая от него остальную часть себя, смотрит на него равнодушно, остыло, будто его приезд ее не задевает, не имеет значения, ведь ей уже все равно. Но Александру не все равно, его разрывает изнутри злость, хочется стряхнуть из нее отрешенность, привести в чувство, поднять на руки и утащить в дом на ближайшую поверхность, выбросить прочь старый, потрепанный плед, погрузится в нее яростным поцелуем, хлестким движением разорвать тонкую ткань белья. Ничего из желаемого он не делает, притупляя каждый свой импульс, он останавливается на нижней ступеньке, расстояние настолько незначительное, что он уже способен уловить ритм ее равномерного дыхания.

- Так может сделаешь нам чай? - спрашивает вместо приветствия и тысячи слов, которые хочет произнести на самом деле, - пойдем.

Он не знает где в ее несуразном жилище кухня, подмечает, что внутри практически так же холодно, как и снаружи, она мерзнет, умирает в мерзком болоте и предпочитает потухнуть здесь, выбирает это вместо него. Унять злость задание не из легких, она как угарный газ, удушливая и беспощадная, но он спокойно позволяет Валери себя вести. Себя вести. Насколько сильно она его сломала, что он соглашается играть по ее правилам, не прикасается, даже не пытается дотронуться. Впервые в жизни. Чувство ему не нравится.

Прелые стены разят смертью, она здесь вечным спутником затаилась в щелях между гнилыми досками паркета, в каждой трещине на потолке, в птичьей фигурке Валери. Он чувствует как его девочку забирает враг, с которым невозможно сражаться, тихий и нещадный, уносит ее в мертвенные объятия. Что-то внутри него ломается, со смерти отца он слишком мало внимания уделяет размышлениям о слабой человеческой природе, не вспоминает о ней даже когда иссушает Валери, вытягивает много, а потом еще, и еще. Даже сейчас не дотрагивается к ней, отказывает себе даже в крохотном незначительном жесте - изощренная пытка для наркомана, зависимого от физического контакта; рука дергается почти непроизвольно, так мало усилий нужно, чтобы прокусить ее бумажную кожу, заполнить дурманящим ядом каждый сосуд в хрупком теле, но в этот раз он принимает решение поступать иначе.

Руки ровно по швам, взгляд вымученный, но сконцентрированный, Александр сохраняет неудобный нейтралитет, поднимает белый флаг, сжимает губы в тонкую, напряженную линию, не давая сорваться удушливой ярости. Их разделяют миллиметры, расстояние глубокого вдоха, одной десятитысячной неосторожного шага, в тоже время Валери кажется непозволительно далеко, километровая пропасть превращается в эмоциональную. Это все вина призраков, заставляющих ее оглядываться назад, у каждого из них есть имя. Джаспер, Эллиссон, Бенджамин. Они как десять негритят обречены с рождения уходить один за другим, сдавленные своей безутешной судьбой; воспоминания о них цепляются в Валери мерзкой пиявкой и оттягивает назад, к истокам, дырявому трейлеру, беспросветной бедности; это беспокойство хуже любой болезни выгрызает ее внутренности.

Будь он мудрее, нашел бы способ прикончить ее раздражающую семью, неподъемный балласт из плоти и костей, еще много лет назад в самом начале.

Шаги эхом раздаются по дешевому, грязному кафелю крошечной кухни. Александр снимает пиджак, поправляет манжеты, касаясь серебряных запонок с витиеватым орнаментом; пропитанный влажным воздухом и осенним ветром верхний слой его лощеного костюма падает на шаткий пластиковый стул, невольно напоминающий ему шезлонги для туристов на хемптонском пляже, непрошенных, восторженных гостей, пожелавших на миг прикоснуться к недоступной для них жизни, но для местных миллионеров в белоснежных рубашках-поло они все равно казались такими же значительными, как случайная грязь на их лакированных ботинках, простые смертные вызывали сочувствие своим несоответствием, но не более. Александр чувствует себя туристом в тесном пространстве провинциального, шаткого дома, на кухни за столом с въевшимися желтыми пятнами, среди разбросанной горой серых тарелок с потрескавшимися ободками. Дилейни как вырезанный силуэт из глянцевого журнала, небрежно приклеенный скотчем к репортажу о бедности. Полное несоответствие.

Александр выбирает концентрироваться на Валери, из-под огромного пледа на свободу выбирается острое плечо, клочок бледной кожи способствует мгновенному приливу крови; он со щемящей тревогой замечает насколько она поникла, еще немного и исчезнет в пространстве, и оставит после себя болезненное чувство с которым он просыпается уже двадцать пять дней подряд. Суккуб мысленно перечисляет все то, что делать сейчас не должен. Не сорваться с жалкого подобия кресла, не развернуть Валери к себе в спешном, грубом порыве, не провести кончиками пальцев по линии выпирающей ключицы, не вгрызться в нее жадными поцелуями, которые запечатлелись бы на теле сине-лиловыми следами, не выбросить запорошенный плед, не содрать белье, оставляя от него ошметки ее стыда, его желания; не обвить свою талию ее ногами, рывком приподнимая, пробуждая от опустошения; не передвинуть ее еще ближе, сжимая в руках птичье, легкое тело, не проскользнуть в нее в голодной, настойчивой спешке истомной нужды.
Александр теребит обручальное кольцо в успокаивающим жесте, оно как часть самой Валери, как напоминание и нерушимый обет. Чай быстро остывает на грязной поверхности стола, суккуб наконец-то отрывает от жены свой загребистый, прожорливый взгляд.

- Сделать именно то, о чем ты просила. Подписать документы на развод, - лжет он с ледяным спокойствием. К чаю все еще не притрагивается, - но прежде мы обговорим условия. Без эмоций на этот раз.

Он жестом указывает Валери на стул напротив, так он приглашает сесть трясущихся попрошаек в своем кабинете на Ист-Сайде, обнадеживая показной сдержанностью, но заканчиваются такие встречи всегда на повышенных тонах и вызовом охраны.

- Позволь мне оплатить твое лечение, пригласить специалистов из Нью-Йорка, обеспечить подходящие условия. Это меньшее, что я могу для тебя сделать, - а затем увезти домой, спрятать в их башне, никогда больше не выпускать из виду, - а затем я уеду. Как только тебе станет лучше.

"Мама умерла", светится блестящим прямоугольником экран телефона, отбрасывает слишком яркий отпечаток на потолок, превращая в киберпанк набитую людьми комнату одного из друзей - она действительно панк, заклеена плакатами, стикерами, затянута рваной тканью в заклёпках и сквозных дырках. Это называется стилем; не знает, как называются сигареты, от которых над самым потолком повисла сизая дымка. Бенджи не брал трубку давно. Он умеет отбиться от претензий и вопросов: репетиция. Занят, слишком громко играли. Не видел, не слышал, села зарядка, мобильник завалился меж диванных подушек; десятки и сотни оправданий лениво и спокойно роятся в голове до тех пор, пока оповещение не высвечивает сообщение целиком. От ровных, чётких букв, от излишней яркости в тёмной комнате щиплет в привыкших к темноте глазах, как пузырился бы на открытой ране раствор перекиси водорода; но сухо ноет в груди лишь несколько мгновений. Бенджи даже не меняется в лице, следит, как гаснет источник света, медленно и размеренно проводит длинными, шершавыми пальцами по ключицам вверх к шее. Где-то должен торчать жёсткий ком сожаления и скорби. Где-то должно поджидать ошеломляющее горе, но выдох не скован судорогой, ложится ровно по груди, а лёгкие не пронзает сотней отравленных игл. Ещё минуту он ждёт, сподобится ли сердце замереть, и спокойно, вальяжно тянет "мне нужно идти", покидая чужой дом.

Действительно "нужно", и лишь от этого расходится теплом уверенность по спине, заставляет расправить плечи и прибавить шаг. Чаще поднимает лицо от воротника, позволяя липкой сырости осени оседать на холодной коже, чаще сверяется с давно выученными ориентирами. Три дома прямо, поворот за заброшенным, разрисованным гаражом; ещё один квартал пешком. В этот дом торопиться было непривычно, часто Бенджамин оттягивал возвращение до последнего, оставался тем самым гостем, с уходом которого и заканчивается вечеринка, и всегда вслед смотрят с нечётким, пьяным укором. К себе же никогда не звал, если в какой-то комнате жил хоть один постоялец, только в недели и месяцы полного запустения, когда одиночество настолько давит на затылок, что можно и с пауками вести задушевные беседы. Но шумных сборищ давно не было: хватило и того случая, когда от неосторожно сброшенного сигаретного пепла едва не загорелся диван. Отчего-то Бенджи не желал оставлять свои следы поверх чужих, мёртвых и безголосых; бранил приятелей с маркерами в руке и творческим порывом в голове, не менял обстановку в нежилых комнатах и даже шторы не таскал в прачечную. С приездом Валери ничего не сдвинулось: если и меняют Бена игры в счастливую семью, то не настолько, чтобы превращаться в прилежного хозяина.

Обшарпанные стены перечёркнуты сухими, облезлыми сплетениями веток; по весне ползущий вверх плющ выглядит здорово, но сейчас лишь висит грязной тряпкой на выцветшем крыльце. Издалека дом напоминает потрёпанную раковину, всю в трещинах и следах от острых камней, и где-то внутри тоже хранит сокровище. С недавних пор. Присутствие Валери наполняет смыслом этот дом, этот город, его жизнь (слишком громкие слова, от которых смущённо сжимаются пальцы на чужой руке); Бенджи не любит говорить на подобные темы. Выразить чувства во фразах вышло бы слишком неловко, даже более спутанно, чем показать движением, взглядом, вздохом: очень долго он запирал внутри себя всё, каким-либо образом волнующее душу. Замки заржавели, ключи потеряны, и лишь такое же молчаливое понимание сестры спасает их. Валери не нужно пробиваться к душе - она уже там.

Он просыпается неохотно, от сдавленного и прерванного когтистой жаждой дыхания. Это привычно, и у кровати на тумбочке всегда стояли кружки или бутылки с острой от холода водой: двух глотков достаточно, чтобы вновь с долгим вздохом утыкаться лбом в подушку, заторможенным жестом подгребая к себе одеяло. Остывшее и пустое; оцепеневший сквозь глубокий сон Бенджи ведёт рукой в сторону, но натыкается вслепую лишь на шершавую стену. Валери нет. От этого факта становится особенно сыро и неуютно, тепло моментально выветривается из-под одеяла, из мышц и костей, оставляет лишь дрожь и неприятно стянутую мурашками кожу. Сонливость мешает ровно двигаться, Бенджи нашаривает толстовку на ощупь, тянет её за рукав, словно непослушного ребёнка, вызволяя из груды других вещей. Что-то беззвучно падает на пол, но парень равнодушно перешагивает, одеваясь на ходу. Он почти спит, движимый лишь желанием найти сестру, запереть в объятьях и не отпускать до утра; хотя к чему рамки - и дальше, ведь спешить некуда. Шаги открыто разносятся эхом по дому, пока Бенджи наконец не улавливает голоса. Больше, чем один, тихий и мелодичный; он слышит грубо звучащий мужской, слишком ярко выделяющийся в замершем раннем утре. Неосознанно Бенджамин ускоряется, одновременно стараясь ступать легче, и в дверном проёме кухни возникает всё ещё помятым, но окончательно проснувшимся. Слишком резкий, глубокий вдох рвётся обратно вульгарно, вынуждая кашлянуть, как в дешёвых ситкомах, когда второстепенный герой вдруг появляется в кадре, сбивая сюжетный поворот. Он ловит взгляд Валери, сейчас её лицо кажется особенно измождённым и уставшим; ей следовало остаться в спальне этим утром.

Если поздороваться сейчас, то незамедлительно вырвется что-то наподобие "извините, я перебил". Извиняться не хочется упрямо, отчаянно и глупо, поэтому Бенджи молча, без лишних взглядов и слов минует стол, почти вплотную прибивается боком к кухонному шкафу. Хочется накрыть ладонь Валери своей в жесте защиты и поддержки, но при нём он стесняется и за это на себя зол. Цепляется за злость, вытягивая себя из ошеломления и детского испуга; отчаянно нервничает, но прикрывается дерзостью, как картонным щитом.

— Добро пожаловать в Аркхем, - спросонья голос звучит хрипло и низко, от холодной воды тон не может быть никаким, кроме неприязненно-равнодушного. Да, это всё ледяная вода; не от взгляда же этого человека становится так мерзко и морозно на душе?