Мортимер ровным бесстрастным голосом протоколирует все происходящее на собраниях Ковена, Рихард собственные жилы натягивает нитью от рук Виктора к миру за пределами знакомых стен, Вера яркими пятнами и смешками раскрашивает дни, пересказывая для отца свои будни. Мортимер спускается на шепот, когда видит, что мужчина не слушает, погруженный в собственные мысли, а потом замолкает вовсе на середине, оставляя фразу или имя обломком кости, Рихард закрывает дверь в кабинет Виктора и сторожевым псом охраняет порог, Вера пресыщается спокойствием, цепенеет и засыпает, прижавшись к отцовскому плечу. "Близнецы" погружаются в безвременье, один и тот же день сначала продолжается на протяжении месяца, потом и года, потом десятилетия - даже часы останавливаются, и Виктор режет пальцы об стрелки, переводя их на нужное время. Мир изменялся, где-то проливали кровь, где-то исчезали с лица земли целые народы, разорялись гнезда, Аркхем обрастал новыми зданиями, прорастал в землю фундаментами и корнями, Ковен Приливов избирал Верховного - Виктору было плевать. Он часто бывал теперь у старшей дочери, в ее огромной, припудренной спальне, среди зефирных кукол и белого воска ее рук - Ванесса счастливо улыбается, разливая в покрытый трещинами дорогой фарфор чай. Днями не выходил из своего кабинета, до облезшей кожи с обожженных ладоней собирая причудливые механизмы ловушек, пока Селена не приходила, растягивая свое тело змеей прямо поверх схем и разобранных механизмов. Он снова начал придумывать заклинания, и старые шрамы, похожие на копошащихся под кожей жирных червей, расходились - Виктор осознавал, что рукава рубашки пропитывались кровью только тогда, когда она начинала стекать с пальцев. Он начал носить черные перчатки, избегая касаться чего-то без необходимости - в какой-то момент, положив руку на перила, Сейдж почувствовал холодную вялую руку своего брата, которая легла сверху. Бледные фантомные мертвецы собирались тусклыми днями на крыльце и ждали, пока их пустят в дом - Винсент тоже был там, Виктор представляет его безэмоциональное пустое лицо, каким оно было при жизни, растянутое в цирковой улыбке, разряженные черты приобретают не свойственное им балаганное лукавство. Сейдж просыпается в липком поту, с болью, прутом вбивающейся в висок, почти ослепший.

Стина Джефферс звонит по расписанию - ее звонок с четким школьным произношением имени, докторского звания и неизменными шаблонами выводит Виктора из себя, заставляя стискивать зубы до крошащейся эмали, Ванессу прятаться за куклу на ее руках, если звонок застает Сейджа за чаепитием. Он не хочет слышать о том, что его младший сын все еще находится в том же стабильном состоянии - он хочет услышать, что эта бездарная, неряшливая отвратительная девка с ее смешной медициной и новыми препаратами смогла сделать то, чего он не решился сделать с помощью магии. Это Астрал, Винсент гулял по Астралу и каждый раз возвращался оттуда еще более квелым и вялым, чем обычно; больше всего Сейдж боится, что Максимиллиан окончательно потеряет там свою душу, за которую он убивал до тех пор, пока судорогой не свело пальцы. Он представляет своего маленького испуганного сына - Максу пять, у него глаза и волосы Антонии, полосатая пижама, босые ноги смешно шлепают по полу, он потерян в плохо освещенном коридоре, шепчет "Папа?", - посреди всех теней и обитателей Астрала, совершенного одного, лишенного его защиты - Стина Джефферс звонит по часам, Виктор перебивает ее, и, услышав пустое "Подвижек нет", бросает трубку.

Он не покидает дом даже ради Ковена, даже ради Селены. Только ради Макса.
Печать портала вспыхивает, напитанная кровью, Виктор берет услужливо оставленный кем-то стул, раскрывает на первой попавшейся странице книгу и читает Максимиллиану сказки на испанском, как могла бы читать ему Антония - пока не заканчивается история. Сын выглядит умиротворенным, спящим, Виктор стережет его сон, пока лечебница Аркхем не начинает просыпаться шагами осмотров, пока кто-то не вспоминает о том, что укрытый тонким одеялом в отдельной палате, изуродованный тянущимися к нему трубками, спит особый пациент. Сейдж терпит "Подвижек нет" Стины Джефферс несколько лет с ледяным спокойствием, принимая это, а потом начинает орать на нее, чтобы притупить чувство собственной беспомощности. Болем спрашивает, не хочет ли Виктор, чтобы он этим занялся и избавил его от гнета обязательных звонков, но мужчина качает головой и добавляет: "Нет, спасибо, Рихард".

Виктор снимает черную, приятно поскрипывающую на каждом движении суставов перчатку, подносит руку ближе к бледному дневному свету, и в нем рассматривает свои истонченные, худые пальцы так внимательно и бесстрастно, словно видит их впервые. Под пергаментной кожей просвечивают натянутые сухожилия и синеватые линии вен, мелкие кости, которые приводятся в движения все разом, ради одного сгиба пальцев. Сейчас не время звонка Стины Джефферс - Сейджа дергает от раздражения, когда он слышит речитатив приветствия и сбивчивое дыхание внутри телефонной трубки, "Я сейчас приеду" говорит он коротко, и чувствует, как красные пятна ярости заливают шею, когда она смеет сказать ему слово против, попытаться не дать ему быть рядом с Максом сейчас, когда наконец-то - Виктор чувствует облегчение, - он вернулся. Страх едко разъедает остатки нервов - вернулся ли действительно его сын, рисующий ратушу снова и снова, радующийся новой коробке красок и в робком детстве милосердно и сострадательно тянущийся к нищим на ступеньках собора Святого Креста и Святой Евлалии, чтобы протянуть им по монетке? Или какая-то тварь из Астрала решила занять пустующее много лет тело?

Виктор выходит из портала в фойе, никто не замечает неживого сияния магии, Стина Джефферс протягивает ему халат, который он поспешно накидывает прямо на незастегнутый пиджак. Она дробит собственные шаги и постоянно говорит о чем-то, и Сейдж оглядывается привычно в поисках Рихарда, чтобы тот ее увел или заткнул, но Болема нет рядом. Мужчина останавливается на пороге палаты, видя сына, дергается вперед, но неожиданно комкает это движение, поворачиваясь к женщине:
- Я хочу... - севшим от ярости голосом начинает Виктор, Джефферс смотрит ему прямо в глаза, в которых зрачок растекается, почти полностью съедая болотную радужку, оцепенение жертвы перед хищником не дает ей спасти себя, - Чтобы ты сняла халат, сдала пропуск, уползла в ту дыру, из которой ты вылезла, и пила спрятанное под кухонной раковиной пойло, пока оно у тебя горлом не пойдет.
Он отворачивается, теряя интерес к ней, негнущимися руками начавшей расстегивать ряд пуговиц, в три широких шага оказывается рядом с Максимиллианом, с величайшей осторожностью садясь на край его постели.
- Тише, тише - успокаивающей колыбельной шепчет он ему, как маленькому ребенку, - Тише, тише, я здесь. - Виктор обнимает сына, ремни гибко растягиваются, позволяя Максу неловко ответить на объятье. Даже сейчас Сейдж чувствует, как от младшего сына пахнет пчелиными сотами и красками, никакой больничный запах не в силах вытравить это. "Это он" бьется в голове, "Это действительно он".
- Я рядом, не бойся.

Столько отчаяния в этом маленьком обессиленном жесте - вжать подушечки пальцев в хрусткую белоснежную ткань, заставить ее просесть в колкую итальянскую шерсть, почувствовать сквозь слои чужое тепло; Макс тратит на это все свои скудные силы, возвращается на морщинистые подушки, в тяжелом ритме дыхания поднимается его грудь. Виктор осторожно помогает сыну, придерживает за плечи, задерживает объятье на еще несколько секунд - больше, чем может выдержать окаменевшее чужое младшему Сейджу тело, которое за эти многие года отказалось ему служить, - носом сухо клюет его в нервно бьющуюся на виске жилку. В Астрале все кажется реальным до тех пор, пока ладони не проходят сквозь чужие телесные силуэты, не ощущая живого тепла; там не бывает тяжести в усталых ногах, не ломает жаром кости, не наступает старость. Пока Максимиллиан за закрытыми глазами оказывается пленником - глупый, доверчивый ребенок думает, что он путешественник, - здесь его тело изменялось и умирало. Они положили его на противопролежневые матрасы, подвели к нему сложную, живую систему прозрачных трубок, гоняющих туда-сюда жидкости, кормящих его, как беспомощного младенца, каждое утро открывали жалюзи и каждый вечер закрывали их; стригли волосы ножницами, небрежно и некрасиво, брили безопасными бритвами, от чего все равно оставались красные пятна раздражения и тонкие полупрозрачные порезы, стригли ногти, укладывали руки на животе, как мертвецу. Замеряли температуру и заносили показатели в столбцы, меняли лекарства и составы капельниц, уродовали уколами сначала один изгиб локтя до болезненной синевы, оставленной в немытых палитрах, затем другой. Перекладывали его, как брошенную, кем-то любимую куклу, чтобы перестелить простыни, всегда неизменно, врачебно-белые, чтобы оттенок подходил под халат Стины, без любви и заботы, просто исполняя данное распоряжение. Рассуждали над телом его сына о планах на выходные и жаловались на мужей санитарки, трущие ноги, руки, грудь и впалый живот тряпками. Виктор следил за этим годами, и в какой-то момент криво отрезанные пряди или новые порезы, или откуда-то появившиеся кровоподтеки перестали вызывать в нем вспышку разрушающей злости; тело начинало стареть и гнить, и ему приходилось вмешиваться, сохранять его таким, каким Макс его запомнил.
Шестнадцать лет много даже по меркам магов, для кого-то - целая жизнь, сменяющиеся эпохи; Сейдж перестает каждое утро мучить Болема одним единственным вопросом, приходит к спящему сыну со случайной книгой не из-за вины или надежды. Просто по привычке. Максимиллиан Сейдж, напыщенно говорит Стина Джефферс, и мужчина закрывает глаза, чтобы заглушить слепящую вспышку ярости, может проснуться через несколько минут, завтра или никогда.

Астрал не парк аттракционов на Тибидабо, куда Виктор ведет Макса, когда ему исполняется четыре; они не используют магию, чтобы пойти туда, где дьявол искушал Христа, а сейчас поставили сусальные остовы каруселей, долго едут на голубом трамвае в гору, и Сейдж с нежностью наблюдает за тем, как серые глаза Антонии под черными ресницами разрывают этот день на ленточки впечатлений, голос сына превращается в сплошные восклицания. Голубой трамвай, папа! Лошади, папа! Яблоки в карамели, папа! Карусель, папа! Колесо обозрения, папа! Они теряют тогда ощущения времени, Виктор едва успевает расплачиваться стремительно обесценивающимися песетами, чтобы эти звонкие восторги сына продолжались. Я вырасту, лопочет он счастливо после того, как они вышли из кабины колеса, рассматривая всю Барселону сквозь тщательно вытертое стекло, Виктору приходится присесть на корточки, чтобы разобрать мешанину из английских и каталонских словечек, вырасту и улечу далеко-далеко. Нет, говорит мужчина не своим голосом, прижимает младшего сына к себе слишком отчаянно, нет, только не туда, где я не смогу тебя найти.
Только не далеко-далеко, дорогой, просит Виктор, чувствуя, как тонкие слабые руки обвивают его за шею, доверчиво и послушно, только не туда.

Завтра, упивается собственной властью Стина Джефферс, или никогда.

В Астрале нет карты, указателей и ощущения времени, такие, как Макс, могут бродить там, пока в другом мире не останется ни одного человека, защищающего и оберегающего. Пятнадцать мертвецов, по которым так плакал младший Сейдж, за которых вставал на колени, хватал Виктора за руки, мешал, выл, казались напрасной жертвой, пока он спал в типовой больничной палате.

Когда Макс наконец просыпается, их смерти вновь имеют хотя бы какую-то ценность. Четырнадцать незнакомых Виктору людей, чьи имена были ему не более интересны, чем хитиновые трески панцирей насекомых под ногами, и пятнадцатая - бледная до мраморной белизны, показавшая характер любовница, перебирающая имена, пока младенец спал на ее груди. Какое тебе нравится, отзывается она тенью, далеким воспоминанием, смешанным в равных частях с цинковым вкусом крови и теплым запахом Французского вокзала, Николас? Тадеуш? Максимиллиан?

Его странно видеть живым, всматриваться в растерянность в каждой черточке, видеть непрошеную мимику Антонии - ни одна тварь из Астрала, которые любят пустые оболочки, чужие кости, кожу натягивать на себя, как наспех подогнанный костюм, не смогла бы повторить мягкое дрожащие подбородка, линию, в которую по-детски сжимаются губы Макса, и эту испуганную растерянность в простом и безыскусном "папа". Виктор медлит, растерянно рукой разглаживая складку на одеяле, прежде чем ответить спокойно, сколько месяцев длился его сон:

- Сто девяносто два.

Сын дергается, как от удара; электрическими разрядами эта цифра проходит по забывшему получать импульсы телу, шестнадцать лет выполняющую только одну функцию - вбирать и выпускать из себя воздух снова и снова в том, что называется дыханием. Естественный процесс, доведенный до автоматизма, по которому можно было высчитывать секунды. Мужчина смотрит на Макса сквозь очки ровно, дает время смириться, сжиться с этим, осторожно помогает выпутать из тисков запястья, сначала одно, потом второе, и предугадывает порыв:

- Помочь тебе встать? Аккуратно, пожалуйста. - неожиданно Виктор подается вперед, прижимая губы ко лбу сына, закрывает глаза и выдыхает с облегчением едва слышно, смазано между дыханием. - Глупый, глупый ребенок. Я же просил - только не туда, где я не смогу найти.

В глазах сына столько абсолютно невыносимой надежды и мольбы, что Виктор отворачивается. Спаси, умоляют предгрозовые небеса глаз Антонии, которые она, словно в злобной шутке, передала их сыну, сохрани; впивается взгляд болезненно в выбритую щеку, оставляет невидимые полосы на окаменевших желваках, исправь. Но исправить, вымарать, отмотать назад сто девяносто два месяца не сможет ни один бог, ни один призванный и прирученный Высший, поручение не смогут выполнить даже самый послушный слуга и фамильяр - эти годы утекли по трубкам катетеров, просочились сквозь сложенные в мертвенном жесте руки, рассеялись в ровном покойном дыхании, которому Стина Джефферс вела учет. Виктор не всесилен, ограничен магией, а сейчас, под растерянным взглядом своего вечно маленького, запутавшегося мальчика, вовсе чувствует себя беспомощным. Он не может ничего сделать, чтобы воскресить женщин с оставленных карандашных портретов, и не поможет принести в жертву еще четырнадцать человек, и шестнадцать лет, вычеркнутые из жизни его сына, так и останутся шестнадцатью годами. Астрал - не взлетающие вверх карусели на горе Тибидабо, он не вернет Максимиллиана домой после того, как истекут оплаченные минуты движения ярких залакированных кабинок.
Даже сейчас, пока тело заставляют мучительно начать функционировать, двигаться, вновь жить, часть младшего Сейджа все равно находится там, и Астрал пустил в нее корни, пророс сложной системой во все пустоты и полости, между воспоминаниями, уроками рисования и барселонским детством, Эммой Уотли и Лилиан Гальярди.

Только поднявшись со своей кровати в психиатрической лечебнице спустя пять тысяч восемьсот дней, его сын будет стремиться обратно. Виктор никогда не спросит о том, что он там видит - чувствует отвратительный, медом голоса любовницы обволакивающий страх, что запертая в истлевших костях душа Антонии Дэвенпорт просочилась сквозь утрамбованную почву и бетон, расцвела одним из созданий Астрала и теперь говорит с Максом на причудливой смеси каталонского и английского, на баюкающем, курлыкающем материнском своем языке.

Максимиллиан, говорит Антония из пахнущего кровью и долгими родовыми страданиями ложа, голос измученный, но сочащийся нежностью и счастьем, держит укутанный сверток на руках, наклоняется раскрасневшимся лицом к нему близко, пусть будет Максимиллиан, это значит "Великий", а еще... san Maximiliano de Tebessa es un santo cristiano y mártir...
Слово "мученик" одинаково звучит на двух их языках.

Виктор хотел назвать его Теодором, но любовница не слушает, все шепчет "Макс, Макс, Макс" в крошечное розовое ушко, и Сейдж склоняет перед ней голову в молчаливом согласии - она сама выбирает ему судьбу.

И она приводит его к постели и вязи гибких ремней, и к Стине Джефферс римским солдатом готовой рубить головы. Виктор не может спокойно наблюдать, как беспомощно лишившиеся гибкости руки пытаются распутать плотные сочленения резины и ткани на лодыжках, помогает сыну легким движением пальцев в воздухе, чтобы сами они выскользнули и выпустили его; делает это как можно незаметнее, поправляя и прокручивая запонку в белом рукаве рубашки слишком сосредоточенно и внимательно. Макс торопится подняться, подталкивает Сейджа в спину этим нетерпением, как невидимой ладонью между лопаток, и Виктор тоже встает, чтобы позволить сыну опереться на себя, перенести весь вес забитых мышц, болящих костей и воющей в боли плоти на него. Он так сосредоточен на горячем прикосновении, на том, что босым ногам Макса, наверное, сейчас холодно на казенной дешевой плитке (так иногда среди ночи прерывала поверхностный сон Виктора мысль, что младший сын не укрыт, или что ему недостаточно тепло, или что ему наверняка приснился новый кошмар и он там один, в недружелюбной темноте), на том, чтобы использовать магию как можно тоньше, неощутимой бесплотной иглой, установить ее поддерживающими конструкциями по всему телу Макса, чтобы смог он сделать хотя бы пару шагов; даже не слышит его вопроса.

Смотрит непонимающе сквозь стекла очков. Он такой высокий, рассеянно думает Виктор, одной рукой убирая пряди волос со лба сына, совсем не маленький мальчик, рисующий голубой барселонский трамвай разными способами, использующий все оттенки от цвета воды до гиацинтового. Как ответить ему, как в нескольких словах, стандартных наборах в предложении, уместить все произошедшее за шестнадцать лет? Что хочет Макс сейчас от него услышать? Самым важным - важнее рождения Веры, Селены, которая была все еще с ним, новых кукол в коллекции Ванессы, успеха Мортимера, - было то, что он сделал первый шаг почти сам, выкручивая сухожилия на руке Виктора до тупой боли, заставляя напряженные мышцы в руке подрагивать. Смотрит на него победно - мужчина мягко улыбается, подбадривает кивком головы - попробуй еще один, пересечь лежащую наискосок плитку.

Вспыхивает вновь злость на Стину Джефферс. Виктор отмечает на грани сознания распоряжение отправить к ней Рихарда; не Рихарда со словами и угрозами, а Рихарда с не очень изящным, но эффективным умением убивать.

- Попробуй пройти еще немного. - Виктор ведет сына к окну, поверх бумажной кожи оставляет на его спине легкие теплые узоры кончиками пальцев; лечебная магия всегда окрашивала слюну в полынный вкус, но Сейдж прилежным учеником довел и ее до нужного ему уровня, - И еще.

И новый шаг босые ступни делают уже по зеленой свежей траве, еще влажной после утренней росы, не исчезнувшей в распаренном летнем воздухе. Халат Виктор оставляет бледным бесплотным призраком на уродливом узоре плиток, резное хищное здание лечебницы - за спиной сына. Он все еще держит Макса, не отнимает рук, вместо ответов на все его вопросы дает ему насладиться жизнью, которой он лишился. Старший Сейдж морщится от ненавистного солнца, но стоит живой недвижимой опорой, костяной конструкцией, чтобы сын мог пойти дальше по ухоженному саду; даже если кожа начнет слезать с лица, обожженная, даже если придется стоять здесь много дней подряд.

Лилиан Гальярди больше не вернется в его жизнь. А Эмма Уотли - мертва. Все новые пустоты заполнит Астрал, займет еще больше места в сыне - он лжет о воспоминаниях, и эта ложь неловка, беспомощна, но сладка, - и Виктор оттягивает этот момент, сколько может.

Потому что с этим соперником за жизнь Макса бороться нельзя. Виктор уже проиграл ему шестнадцать лет.