Любая снежная лавина, которая в итоге соскальзывает с горного склона и разрушает деревушку у подножья, начинается с простых белоснежных хлопьев. Можно стоять с раскрытым ртом и таращиться в небо, пытаясь поймать снежинки языком. Сначала снегопад напоминает зимнюю сказку из тех самых книжек, к которым тянутся руки детей, и опасность остается незамеченной. Силуэт продолжает ловить снег и смеяться, смеяться и ловить снег. Потом горам становится слишком много снега, и они не справляются под тяжестью белого одеяла, ведь даже плечи гигантов могут сломиться, когда в одиночестве приходится держать небо. Горы не стонут и терпят до последней секунды, пока не раздается где-то вдалеке выстрел ружья охотника (мужик забивает птицу в лесу на ужин и ничего не знает о страданиях гор). Звук выстрела не причина, а та самая последняя снежинка, после которой лавина срывается вниз и хоронит человека с распахнутым ртом. Он задыхается.

Томас знает себя слишком хорошо. Он умеет предугадать оползень в своей душе. Его оголенным перетянутым гитаристом нервам не достает лишь охотника, чтобы лопнуть и в кровь разодрать кожу на грубых ладонях. Дома который месяц подряд настолько невыносимо, что он завтракает тостом по дороге до школы, а возвращается в комнату, когда в окно вовсю светит луна. Том все гадает, что произойдет раньше: печень папаши с ним попрощается, матушка окажется в психиатрической лечебнице Архема, или он уедет на попутке куда-нибудь на западное побережье Штатов, где Тихий океан омывает песчаные пляжи Сан-Диего, где корабли покидают порт в бухте Эллиот, что в Сиэтле, где в тумане тонет мост "Золотых ворот" Сан-Франциско. Раньше Томас пытался забыть красные материнские глаза и жесткий кожаный ремень, который становится воплощением ада отчего-то лишь в руках родных отцов, считая пятидесяти метровые отрезки в бассейне, наматывая круги от бортика к бортику с таким рвением, будто от каждого гребка зависит его будущее. Он изводил себя до судорог в мышцах, до дрожи жилистого тела, когда на трясущихся, своих иль не своих, ногах выбирался из воды и в режиме беспилотника добирался до горячего душа. В болезненных спазмах он находил спасение. А потом появился новичок, вылез из ниоткуда и забрал себе мир, который принадлежал столько лет одному Томасу. Теперь ему не спрятаться даже на тренировках, и лавина грозит вот-вот сойти со скал.

Парни после урока давно разошлись, только Мейсон продолжает стоять под струями, закинув голову назад и подставляя лицо с прикрытыми веками воде. Он задержался, чтобы отработать ускорения баттерфляем со старта и после насладиться минутами тишины в раздевалке. У него набралось слишком много тем для размышлений, начиная от необъяснимой силы, что исходит от этого Бастиана, и заканчивая собственными смутными перспективами на будущее. Том не уверен, что сможет выдержать гнетущую и жуткую атмосферу дома до выпускного. Том уже ходит по самому краю.

Он повязывает полотенце вокруг костлявых бедер, заправляет уголок во внутрь, прихватывает пакет с плавками и шампунем и покидает душевую. Босыми ногами он тихо ступает по плиточному полу в направлении своего шкафчика, оставляя мокрые следы. Одинаковые шкафчики пронумерованы, стоят в параллельные ряды, между которыми располагаются проходы и скамьи. Местами дверцы покрыты наклейками, надписями несмывающимися маркерами и рисунками (подростки нередко стремятся таким образом проявить индивидуальность). На гладких поверхностях мат и боль, признания и угрозы, самовыражение и непонятость. Шкафчик Томаса находится в самом конце, на нем никаких обозначений, кроме наклейки волчонка вместо цифры. Цифра отвалилась еще до начала обучения Мейсона, поэтому он решил, что там будет волчонок, который когда-нибудь станет сильным волком.

Видимо, одноклассники забыли выключить свет - Томми не ожидает встретить еще кого-то, когда оказывается в нужном ряду. С волосами цвета смолы юноша развернут к нему выпирающими из-под одежды лопатками-крыльями и не замечает молчаливого присутствия Томаса за своей спиной. Черная макушка принадлежит Фонтейну, еще одной косточке поперек горла, которая мешает ему жить и дышать. Правильный до зубного скрипа мальчишка, любимчик учителей и девочек, настолько положительный, что тянет проблеваться за ближайшим углом. Томас не доверяет моралистам и идеальным тихоням - в них черти водятся. По школе вроде как ходят слухи о Фонтейне. Ходят мимо Мейсона, потому что у него своих забот хоть захлебнись в грязи.

- Всем преподавателям задницы вылизал, теперь до тренера по плаванию добрался? - Том подкрадывается сзади, плюется сарказмом и опускает руку на плечо Фонтейна, вынуждая развернуться к нему. - Что? Спорт не для неженок? Я забыл, извини, ты же у нас такой особенный. Уникум! Точно особенный, потому что даже девчонки ходят на занятия, а ты трешься штанами на трибунах. Может быть... тебе нравится наблюдать?

Том не склонен испытывать ненависть к окружающим без весомого повода, но смазливый золотой мальчик заслуживает того, чтобы его поставили на место. Мейсон болезненно переносит несправедливость, а Фонтейн является в его глазах воплощением этой самой несправедливости. Томасу с малых лет приходится выгрызать себе дорогу, уважение, лидерство, признание, забивая на отдых и сон, но оказываясь крайним при любом проколе. Каждая его оценка за тест и каждая медаль - результат трудов. А потом появляется какой-нибудь Нильс или Кельц и вот так легко и играючи срывает с неба звезды. Лицемерный выскочка и подлиза этот Фонтейн!

Занимательно, насколько метко иногда способны угодить слова-стрелы незнающего и доли правды человека. Томаса тянет, перекатывая язвочку на языке, опустить саркастический комментарий на тему всеобщих социальных и сугубо личных проблем. Они у него определенно есть, причем в таком количестве, что охота постучать лбом о дверцу металлического шкафчика в надежде вытрясти из головы все мысли и воспоминания. Иногда этих самых мыслей становится слишком много, что начинают грызть изнутри, лишая спокойствия. Что мелкий тощий ботаник может знать о проблемах? Какой гель для укладки выбрать перед школой, чтобы очередная учительница - приобретающая первую седину миссис Паркер в очках без оправы и приталенном ремешком в силу отсутствия талии прямиком под грудью пиджаке - потрепала по юношеским сладеньким щечкам и поставила высший балл за сочинение? Аккуратному и прилежному мальчику Нильсу не приходилось с четырнадцати лет целовать закрытые двери и умолять взять на любую работенку, потому что дома жрать нечего, а уж больно хочется. На улицах города темнело, когда он возвращался после изнурительных часов, проведенных  за разгрузкой междугородних фур или мытьем полов в прокуренном хостеле, и отчего-то в ранние годы Архем, лишенный дневного света, навевал ужас и тревогу. Из леса доносился вой волков, а мальчишка шарахался из стороны в сторону от шороха в кустах и невидимого дыхания в утопающем в черноте проулке меж двух домов постройки девятнадцатого века.

Настойчивый и достаточно смелый толчок в грудь, от которого Томас слегка пошатывается, но удерживается на ногах в силу более закаленного, крепкого и физически развитого тела в сравнении с хоть и заметно повзрослевшим, но тем не менее лишенным спортивной жилистости Фонтейном. Мейсон удивлен, обескуражен, сбит с толку. Лицо одноклассника остается невозмутимо-спокойным, и напускное равнодушие его голоса проходится по натянутым нервам Томаса, вынуждая разрываться между отключающей здравый рассудок яростью и немым респектом. В знакомых за долгие годы совместной учебы чертах читается что-то совершенно чужое, словно с отдыха на залитых солнцем берегах вернулся брат-близнец Нильса. Том морщится от приторности зажравшихся богатеев, от мыслей о фешенебельных курортах и от продажности всей школьной системы, потому что золотого мальчика допустили к занятиям после столь долгого отсутствия. Мейсон как-то проспал будильник из-за того, что пришлось задержаться на работе и готовиться к занятиям до рассвета, а ему влепили выговор и заставили оставаться всю неделю после уроков.

- Приятно, что благодаря смазливому личику тебе все позволяется? Приятно, что на тебя пускают слюни взрослые тети и дяди? А чего стоишь ты сам? Где твои личные достижения? - Томми криво усмехается, но в голосе слышна горечь. - Эй, ты чего творишь, Фонтейн?! Мне плевать на пристрастия других, но я не гей, пацан. Улавливаешь?

Томас хочет послать брюнета соблазнять кого-то вне раздевалки, потому что с ним ему точно ничего не светит, а на ангельские глазенки клюнет добрая половина школы, но слова не покидают пределы гортани, сформировываясь в ком, который застревает и мешает не то, что выдавить из себя хотя бы звук, даже набрать в легкие воздуха. По мере того, как толстовка нервно и беспорядочно стягивается с тела юноши, Томас забывает, что ему нужно дышать. От распахнувшейся перед его взором картины становится дурно и мерзко, что к кому в горле добавляется кислый привкус во рту и спазмы в желудке. Усыпанная шрамами бледная кожа, которая натянута на слишком острые кости, напоминает сцену из триллера, кажется настолько невозможной, неправильной и нереальной на теле совсем молодого парня, что не терпится содрать ее, чтобы не видеть. Мейсон прикрывает веки, чувствуя, как грудная клетка поднимается и опускается, приказывает себе дышать ровно, но гул в ушах и потные ладони доводят его до состояния близкого к панике. Перед глазами мелькает лицо отца и его любимый ремень, который вскоре прикоснется к спине Томаса. У папаши крупная ладонь и твердый кулак, а Том привык рассказывать одноклассникам в красках, как сцепился с ребятами то ли из Иннсмута, то ли из Ипсвича. К счастью, следы запойный калека оставляет редко. Будучи в прошлом копом, отец гордится тем, что умеет выбивать правду из преступников без отпечатков. У них там в полиции какие-то методы, чтобы потом допрашиваемый не надумал жаловаться. Кто поверит уголовнику, на котором нет ни ушибов, ни синяков, ни ран? Только отец вечно забывает, что Том является не преступником, а его родным сыном. С одной стороны, парень благодарен, что на его теле лишь несколько шрамов (в те разы отец спятил в конец, и шрамы в душе даже глубже физических), с другой стороны, его папаша умудряется безнаказанно прикладываться к жене и Тому без необходимости оправдываться перед соседями, почему те ходят в синяках. Когда Том был младше, он засыпал, лелея ушибленные места, а на утро, глядя в зеркало, испытывал боль, но не видел ни одного признака, который указывал бы на прошлый вечер. Мейсону начинало казаться, что он сходит с ума, а воображение придумывает воспоминания. Так он пытался оправдать отца, не желая верить в реальность происходящего.

- Откуда...? Как...? Кто...? - череда недосказанных вопросов. Он распахивает веки и видит перед собой стеклянные глаза Нильса. - Извини.

Он просит прощение скомкано, борясь с эмоциями. Взгляд натыкается на руку с недостающим пальцем, и становится совсем хреново. Уголки глаз щипет, и копившееся месяцами напряжение, когда он был вынужден держать себя в руках и быть сильным, лопается, подобно мыльному пузырю. Том ненавидит проявлять слабость при людях. Он не привык выглядеть слабаком. Пытаясь хоть как-то справиться с отчаянием, он наклоняется к скамейке, бережно берет толстовку, выворачивает ее с почти отцовской или материнской заботой и протягивает парню.

- Мне жаль будет звучать неуместно, да? - голос тихий, лишь капли с мокрых волос капают на плиточный пол. - Я дурак. Слепой дурак. Я не имел права говорить подобное.

Тыльной стороной ладони трет глаза.

- Я не знаю, что с тобой произошло, но я знаю... знаю, какого это, - Том прикусывает губу, делает неуверенный шаг навстречу, продолжая стоять с протянутой толстовкой.

Потрепанная заплатанная душа не может чувствовать себя еще более паршиво в измученном теле. Томаса накрывают поочередные приступы тошноты и отвращения к самому себе, к неприятным шрамам юноши, к собственному отцу. Совсем недавно ему думалось, что более отвратным день быть попросту не в состоянии, но обнаружилось, что даже его оптимизм может оказаться поставленным раком. Он чувствует себя ублюдком - не лучше тех тварей, которых он за капюшон оттаскивает от ботаников и трясет, как набитых трухой кукол, чтобы выбить всю дурь из пустых голов. Зачем он полез докапываться до Фонтейна? Какого хрена черноволосый ангелочек стал его личным спуском курка? Томми с ужасом двух зрачков-лун, что даже зеленоватой радужки под светом вечно мигающей и выходящей из строя лампочки не видать, таращится на фееричное падение собственной личности. На фоне почти святого образа Нильса и его рвущей на части истории парень выглядит в своих глазах днищем, отстоем, картонной коробкой из-под обуви в контейнере. Том хватается влажными, вспотевшими, скользкими пальцами за каменные выступы скалы, чтобы избежать полнейшего краха моральных и этических ценностей, которые он собирает и взращивает в себе с ранних лет. Видимо, желание не дать превратиться человеческому во зверя настолько сильное, что в какой-то момент Мейсон ощущает, как зависает в воздухе, прямиком между небом, затянутыми толстым покрывалом темно-серых туч, сквозь которые пробиваются широкие и блеклые лучи, подобно прожектору, солнца, и пугающей бездной. Как сокол пустельга, он трепещет крыльями на износ, замирая в пространстве, которое сводится к этим полным отчаяния и боли чертам лица напротив.

Долбанная эмпатия мешает закрыть на цыпленка глаза, развернуться и уйти, наплевав на обнаженный торс и последствия в виде воспаления легких, которое он так часто подхватывал в детстве ("Не будь, как девчонка, Томас, будь мужчиной!" - кричал во всю глотку отец, стоя над ним горой и считая отжимания от шершавого асфальта), забыв увиденное, как один из кошмаров, что дарит Архем, списав произошедшее на помутненный рассудок и отравление токсичным запахом спирта и сырости в их холодной квартире. Мальчик пред ним - его ровесник, такой же, как и Томми, еще не взрослый, но уже не ребенок, которого вдруг лишили этого самого переходного периода между беззаботным детским прошлым и несладким будущим под названием "юность" - находится на пропускном пограничном пункте: состояние, предшествующее истерике, когда еще получается держать отдающей на расстояние в мили фальшью улыбку, но уголки губ - предатели - уже дрожат, и влажные глазные яблоки не получается подчинить остаткам воли.

- Фонтейн..., - Том снова прикрывает веки, позволяя юноше сдернуть полотенце с бедер, разрешая ему нанести легкий удар (лучше бы он выбил все почки!) в бок, с радостью принимая подаренную пощечину, как наказание за свой острый язык. Только мышцы становятся деревянным от напряжения, потому как каждое прикосновение к коже отвечает новой порцией воспоминаний. И Мейсону кажется, что не слабая рука Нильса, а жесткий кулак наносит ему очередной урон. В этот раз он добровольно готов отдаться палачу на растерзание, чтобы избавиться от стыда и позора, которые гложут его изнутри. - Фонт... Нильс, прошу.

Вот это вымученное "прошу" звучит двусмысленно и неоднозначно. То ли он просит о пощаде, то ли о погибели. Фонтейн даже сам не представляет насколько он прав в своей защитной броне, что тина в жизни Томаса блекнет на фоне пережитого восемнадцатилетним парнем, и Томасу охота извиниться перед всеми всевышними силами за те разы, когда уповал на свое жалкое существование. Слишком часто люди замыкаются в собственных кругах ада, не задумываясь над тем, что его компаньону по купе, случайному пассажиру в стареньком дребезжащем автобусе намного хуже. Человек очень эгоистичен, когда дело касается его личных бед.

- Какого черта? - еще один риторический и бессвязный вопрос тихим голосом брошен в спину Нильсу. Мейсон провожает его взглядом до скамьи, набравшись смелости и открыв глаза, чтобы увидеть молодого человека. Том стоит полностью оголенный - внешне и внутренне, пытаясь решить, что ему делать с обрушившейся правдой и накатывающей на него следом за Фонтейном истерикой. Настолько живы раны, на которые Нильс насыпал горсть морской соли. - Кто посмел сотворить такое?

Он замечает покатые плечи, и безнадежный всхлип режет слух острее взрыва газа в доме напротив. Томас растерян, загнан в угол и обезоружен. Ему хочется податься порыву и подойти к парню, сделать гребанный шаг, который всегда разделял их друг от друга, наполняя расстояние между ними неприязнью и недопониманием. Как Том мог быть таким слепым и самовлюбленным идиотом, не замечая (при всей его проницательности) катастрофы, которая творится вокруг? Как он мог остаться безучастным, незаинтересованным, равнодушным, немым, глухим к боли на дне чужих глаз, нанеся еще один удар в копилку ранений Нильса?

- Дыши глубоко, слышишь меня? - он собирает остатки воли в кулаки, яростно и безнадежно отталкивает ногой в сторону смятое полотенце, бросает на скамейку мягкую толстовку и хватает парня за оба запястья, несильно, но настойчиво, вынуждая отнять ладони от лица. - Вдох, выдох, вдох. Раз-два-три. Слушай мой голос. Дыши в такт.

Томас пытается действовать, не дав однокласснику поехать рассудком. Раз брюнет с кристально чистыми глазами выдержал подвал и насилие (от одной мысли оказаться под тяжелым и потным - оно обязательно должно быть потным - телом у Мейсона пробегает дрожь по телу, словно он на одну тысячную в состоянии представить боль и унижение, которое испытывает жертва в момент проникновения) и даже играет роль прежнего паиньки-отличника, мечты всего частного колледжа для благородных девиц, то свихнуться после пережитого он ему не позволит. Только через труп самого Томаса.

- Пошли, вставай! - он встряхивает парня, но повиновения не чувствует, потому с легким напором поднимает его со скамьи и тащит в душевую комнату. Том старается не перегнуть палку в настойчивости, но апатичные и излишне мягкие слова и движения только усугубят положение на тонущем корабле. Он знает на жизненном опыте, что ласка и добродушие в состоянии истерики такие же враги, как слишком сильный напор. Уже после отступления бури обогрев становится лучшим снадобьем. Томасу прежде нередко доводилось приводить в чувство матушку после нервных срывов и истощений, он стал тем, кто утешал одноклассницу после того, как ее обнаженные фотографии один из футболистов развесил на школьных шкафчиках, и тем, кто откачивал пацана из команды, когда у него умер отец.

- Доверься мне, станет легче, - Том говорит ровно, спокойно, негромко, поражаясь собственной взявшейся так внезапно из ниоткуда силе. В острых ситуациях близ надрыва он всегда мыслит и действует настолько трезво и четко, будто солдат на поле боя, закаленный годами службы. - Извини, но... это ради тебя.

Томас осторожно наклоняет юношу, придерживая за затылок, чтобы его голова, шея и спина с просвечивающим под кожей позвоночником оказались под душем, и включает холодную струю воды на полную мощность.

Столько удивления и сомнения в голосе молодого человека, когда он повторяет сказанные Томасом слова, превращая их в риторический вопрос. Ему хочется встряхнуть его еще сильнее, чтобы внутренности вздрогнули и перевернулись, и прокричать, глядя в эти чистые, невинные, ясные глаза и вцепляясь пальцами в оголенные плечи: «Ради тебя, придурок, ради тебя и ради себя...». И словно отголосок его мыслей, душевую заполняет пронзительных крик Фонтейна. Он рвет голосовые связки за двоих, позволяя боли вырваться из клетки, куда она была заперта, будто дикий зверь. Том пропускает всю глубину отчаяния через себя, позволяет брюнету устроить пляски на его воспаленной психике и истощенной душе. Он предвидит умиротворение, которое последует за истерическими воплями.

Даже морской шторм затихает по утру, выплеснув всю соль, от которой так щиплет раны, на берег. Нильс - море, которое настигла стихия в лице безжалостного насильника, а Том готов стать его берегом, что выдержит любые обрушившиеся волны.

Он позволяет бледной тени некогда живого и яркого юноши выбраться из-под ледяного потока воды и ослабляет принудительную, настойчивую хватку. Пальцы больше не зарываются в его черных мокрых волосах и не сжимают затылок. Взгляд Нильса приобретает осмысленность, какая встречается через несколько минут после пробуждения, когда против собственной воли выдернутый из сновидения человек после замешательства и мысленного пребывания в ускользающих отрывках цветных картинок вдруг осознает свое нахождение на вполне реальной земле.

- Все позади, пацан, ты справился, - он произносит с хрипом, словно он раздирал горло в кровь также, как Нильс. Может быть, сегодня два крика сливались в один, который навсегда проглотят и запомнят эти стены?

Том, несогласный с заявлением парня, отрицательно качает головой. Он перегнул палку, нанес удар со спины, едва не сломил осанку, а он утверждает, что Мейсон не гнида. Чертов брюнет со своей природной добротой даже после столь бесчестного и низкого поступка Томаса находит в нем нечто хорошее. Тому хочется поверить ему.

- А ты не везунчик и не поверхностный обладатель золотой ложки во рту, оказывается, - на губах появляется горькая усмешка. Почему требуется разбить все колени и содрать локти в кровь, пробираясь сквозь лесную чащу, чтобы проложить путь друг к другу? Том так долго и так искренне, с самоотдачей и полным погружением испытывал неприязнь к однокласснику, что упавший на жуткую историю свет (совсем не солнца, а перегорающей под неприятное пощелкивание лампочки) переворачивает весь его внутренний мирок. Он уже никогда не сможет бросить презрительный взгляд на Фонтейна, потому что презрение стерла вынужденная близость и силой выпотрошенная минута доверия. - С водой... оно всегда помогает. Физическая боль тоже, но в твоем... случае я посчитал рукоприкладство неуместным. Ты меня извини, я права не имел судить о тебе, не зная ничего. Просто последние недели выдались напряженные, а ты так попал под руку, что вспомнились все годы учебы. Я вспылил. Но... наверное, я должен тебя тоже поблагодарить. Мне встряска пошла на пользу.

Мейсон чувствует некоторое облегчение, словно ему самому не терпелось подвергнуть себя душевным истязаниям, пережить истерику на двоих и выдохнуть. Из тисков окончательно выбраться не удалось, но желание рвать и метать было подавлено по крайней мере на ближайшие дни. Голову Томаса отныне занимают мысли куда более тяжкие и давящее, нежели новоявленный конкурент в команде по плаванию, отцовские сдвиги и необходимость совмещать подготовку к соревнованиям с удвоенными часами тренировок, домашние задания и работенку. Его мир сужается до мира Фонтейна, отношение к которому изменилось с такой крутизной, что он теперь не знает, как поступить. Весь ужас истерзанной кожи, искренности истерики и пронзающих острыми кинжалами слов оставляет глубочайший отпечаток в сознании Мейсона. Он видит пред собой не зазнавшегося мальчика-паиньку, которого целуют в лобик и расплываются в умилительной улыбке, а взрослого и сильного юношу, волю и личность которого пытались сломить, но который смог подняться на собственным прахом и пытается жить дальше. Том может помочь ему сделать следующий шаг, выступая электрическим предохранителем. Даже если Нильс пошлет его, что вполне заслуженно, учитывая, как по-свински Мейсон с ним поступил, какие грязные комментарии, бьющие по больным точкам, отпустил, он продолжит приглядывать за ним, оставаясь в тени, но готовый в любой момент оказаться рядом.

- Пошли..., - он осторожно опускает ладонь на острое плечо парня и ведет его обратно в раздевалку, ощущая дрожь худого тела. Фонтейн - мокрый, взъерошенный, потрепанный, с налитыми кровью веками и мурашками, бьющийся в ознобе, напоминает оставленного у порога зверька. Хочется обогреть и пообещать, что все образуется, но Тому известна суровая истина, что нихрена не образуется. Единожды хрустнувший хребет даже после идеальной операции руками искусного нейрохирурга будет напоминать о себе всю жизнь. Добравшись до шкафчика с той самой наклейкой волчонка заместо номера, Том роется в сумке и, наконец, достает большое полотенце. - Оно свежее. Вытирайся, пока не простудился. У тебя вон губы посинели. Пропускать занятия - не вариант, не так ли? Я слышал, что тебе приходится повторять программу. Глупое предложение, наверное, но, если нужны конспекты или объяснить что-то, обращайся.

Сам Томми уже успевает обсохнуть, потому, чувствуя себя на уровне инстинкта незащищенным (хоть защищаться по сути не перед кем, но подсознание привыкло выстраивать вокруг себя броню) без одежды (в бассейне оно совсем иначе), натягивает впопыхах боксеры, джинсы и свободную толстовку. Он избегает взглядов в сторону Нильса, давая ему возможность спокойно привести себя в порядок (насколько порядок при данных обстоятельствах возможен). Отчего-то Том уверен, что те шрамы, которые в расшатанном состоянии Фонтейн позволил ему лицезреть, парень предпочитает скрывать. И Мейсон никогда бы не узнал об их существовании, если бы не загнал его в угол.

- Я отказываюсь понимать, - Том вдруг сдается, завязав шнурки на втором кеде и напялив на лохматые волосы шапку, качает головой, садится вдруг на скамейку, сцепив руки в замок и упираясь в них лбом. - Что за тварь способна на подобное?

Утонувший в бездне смешавшихся воедино увечий Фонтейна и собственных переживаний он не замечает приближения юноши. Опущенная на плечо ладонь становится причиной электрического тока, пожирающего каждую клеточку тела, отчего Том вздрагивает и поднимает затуманенный взгляд на парня. Прикосновения без скрытого контекста слишком редко случались на памяти Мейсона. Почти всегда за ними следовали, как тень, унижение и боль. Пользуясь детской наивностью, однажды отец гладил его по щеке, смазывая слезы, что заливали лицо из-за разбитых коленей (еще в Бостоне как-то летним днем он упал с горки на велосипеде, и старшие дети громко смеялись), а потом залепил пощечину, предупредив, что впредь никогда не желает видеть соплей сына. Именно протянутая некогда рука помощи становится той, что толкает в пропасть. Выдрессированное с годами недоверие вынуждает Томаса делать шаг назад при малейшем намеке на хорошее отношение. Он заливается смехом на школьной перемене, сидя в позе йога на траве во дворике и жуя тост с плавленным сыром (он ненавидит плавленный сыр, но матушка продолжает покупать его для мужа), и ребята, что располагаются по окружности, тоже смеются и шутят. Они кажутся друзьями, но лишь острый и проницательный взгляд заметит отстраненность Тома, который время от времени как бы погружается в свои мысли, оставаясь даже в компании сверстников наедине с самим собой.

Доверие - зыбкая плита под ногами, полагаться на которую ровняется самоубийству. В любой момент рискуя превратиться в крошку и лишить опоры, эта плита с трудом воздвигается, но легко рушится. Вверяя кому-то постороннему и чужому свои скелеты, приоткрывая потаенные уголки души мы как бы даем выбор, убить нас сразу на месте или обождать. Игра сопряжена с риском, как и все в мире, где нельзя быть уверенным даже в собственных поступках, потому что в порыве под воздействием эмоций и чувств мы наступаем на горло своим принципам, понятиям, гордости. Человек способен предать самого себя, что тогда говорить об окружающих? И Том читает сомнение в глазах брюнета, который подпустил его слишком близко к себе. Такое же сомнение можно разглядеть на дне его собственных зрачков. Они проложили мост через трещину, которая разделяла их долгие годы, но ступить на шаткие доски подвесного сооружения не решается ни один, ни другой. Сложно встретиться лицом к лицу и пожать друг другу ладонь, навсегда перечеркнув прошлое, когда неясно, что делать с внезапно обрушившимся настоящим и смутным будущим. Одно Томас знает точно, что, как прежде, уже не будет никогда.

- Ты небось думаешь, что мне тебя жалко? - Томми вскидывает брови и позволяет складкам образоваться под мокрой челкой. - Мне жалко утопленных котят и списанного по непригодности для охоты пса, которого к зиме выбрасывают на улицу. Мне жалко толстушку Энни, которую чуть не отымели на спор. И Джастина с его талантами в математике и полнейшей неспособностью устанавливать связь с окружающим миром, отчего его каждый понедельник поят водой из толчка. Я долбанный сочувствующий хлюпик, который пускает сопли на фильмы с трагическим концом, да-да, - мой папаша хоть в чем-то прав. Но тебя мне не жаль. Я также не скажу, что твоя... история вызывает восхищение, потому что лицемерно восхвалять грязь и боль. Это как танцевать на костях победителя. Я тебя уважаю. Уважаю не за то, ЧТО ты пережил, а за то, КАК ты это пережил.

Томми отчетливо понимает нежелание одноклассника вести разговоры о насилии. Жертвы предпочитают прятаться за возведенными стенами, теша себя надеждами, что впредь ни одна боль не сможет пробраться сквозь оборонительные сооружения. У Мейсона скулы сводит от картинок, которые воображение вырисовывает перед глазами, сменяя образ привязанного к кровати Нильса на возвышающееся горой тучное тело родного отца, затем, словно разыгрывая дурацкую шутку, вновь возвращаясь к сочащейся из свежих порезов на коже Фонтейна крови, и даже крик о помощи эхом звенит в ушах. Сопоставима ли боль Тома с болью Нильса? Можно ли взвешивать на весах отчаяние, безысходность, СТРАХ? Если счастье невозможно измерить ни в одной величине, то каковы критерии отбора у гематомы на лице или перелома кисти?

Он вынужден признать, что Фонтейн притягивает к себе некой невидимой ранее им харизмой и силой. Потребность впредь защищать и оберегать брюнета является не следствием возмущенной совести, а расположением, которое вызывает одноклассник. И все-таки ощущение, что следующий шаг должен быть за ним не покидает Томаса. Они все еще находятся не в равном положении. Он вынудил Нильса бросить ему в лицо самую страшную правду и теперь его очередь позволить ему заглянуть к нему в душу. Так будет честно и правильно.

Но слова застревают в горле - он не умеет говорить о наболевшем. Встречаться с кулаком отца проще, чем заставить признание слететь с языка, как нечто пагубное и постыдное. Томас качает головой, словно передумывая в последний момент, стряхивает руку Фонтейна с плеча и резко встает, следуя примеру брюнета и перебрасывая лямку рюкзака через плечо. Ему нужно возвращаться домой, чтобы проверить матушку. Впрочем, Томас понимает, что это просто повод сбежать от разговора, вновь спрятаться и не позволить никому узнать его настоящего. Ему вечно кажется, что за его слабость от него откажутся. Он отворачивается, желая быстрее покинуть раздевалку, но на половине пути замирает, прикрывает веки, считает до пяти, снова оборачивается и возвращается к оставшемуся стоять на том же месте потрепанному парню.

- Мне знакомо вот это..., - он прикасается к предплечью Фонтейна, где, как он помнит, под толстовкой проходит один из шрамов, затем проводит пальцами по ребрам, останавливается в области печени, несколько секунд держа ладонь на животе брюнета, потом обходит со спины, продолжая очерчивать узоры, едва касаясь пальцами. - И это. Тут тоже. Между лопаток. Поясница до копчика. Ягодицы.

Голос звучит совсем тихо, но нет необходимости кричать о том, что глухой и так не услышит, а умеющий слушать поймет без лишних слов. Томас медленно ступает на мост, делает пугающий шаг навстречу.

- Почки. Неделю назад мне отбили почки, - он констатирует факт безучастно и отстранено, как выносит свой вердикт судмедэксперт. Том так и замирает, держа руку на спине Нильса. - Обезболивающие не помогают. Наверное, уже выработался иммунитет. А в команде появился соперник. И любой пропуск тренировки норовит погубить все шансы на грант в университет, а без гранта мне не вырваться отсюда.