День прошел максимально ебано.
Дни бывали разные: насыщенные работой и не очень, трудные и долгие и невообразимо короткие, но наполненные максимально разными событиями. Любой из этих дней Бертольд встречал стойко - после почти полуторавекового пребывания на этой земле его вообще было сложно чем-то удивить.
Сегодня просто все как-то смешалось. Утром позвонил Отис и сказал, что мать госпитализировали. Собственно, ничего удивительного - Хелен было уже 82, она, по мнению Берта, и так прожила более чем насыщенную жизнь, да и он уже давно не питал к ней решительно никакой симпатии, так что не сильно расстроился. А вот Отис с сестрой явно были подавлены - он понял это по голосу и ощутил, кк неприятно сжимается сердце. Мелкие мать любили самозабвенно, да и, положа руку на сердце, матерью она всегда была хорошей. Даже почти не втягивала их в разборки с отцом. Позволила им видеться. Хелен можно было не любить, но уважать все равно стоило.
Бертольд не придумал, что сказать сыну. "Все будет хорошо"?-  глупо, она умрет. Может, не сегодня, может, не завтра и даже не в этом году, но она всего лишь человек и рано или поздно это случится. Предложить помощь? А что он может сделать? Ничего. Он это знал, и Отис это знал. Отис давно привык, что отец у него, в общем-то, бесполезный.
Потом Бертольд решил, что будет уместно набрать дочь, но она. разумеется, трубку не взяла. Он уж было начал набирать ей сообщение с вопросом, как она держится, но его отвлекли по работе, а она в это время уже прислала "отвали". Посыл был ему вполне ясен.
Как бы он ни старался не обращать на это внимания - отчужденность детей давила на него. Когда Хелен показала ему два кулька, назвав их "наши дети", он и не думал, что спустя сорок лет будет переживать за их благополучие, но он переживал. Издалека. Осторожно. Близкое общение не пошло бы никому из них на пользу, он прекрасно это понимал.
Дневной вызов был ужасен - машину, под завязку набитую студентами, вынесло с шоссе за городом и впечатало в старый дуб. Водитель погиб на месте, первый пассажир умер, когда его грузили в скорую. Остальные по-разному: один ухитрился даже сотрясения мозга избежать.
Бертольда чужие жизни не то чтобы сильно волновали, но каждую смерть он воспринимал как личное поражение. Мог, но не успел. Мог, но не подумал. Мог, всегда точно мог, только вот не сделал. К тому же, не успели они увези тела, как вдруг приехали родители потерпевших, и тихие загородные поля разразились безудержными рыданиями. Бертольд, и так чувствовавший себя не слишком хорошо из-за большого числа людей, запаха крови и смерти, а также безудержной злости на самого себя, почувствовал, как закипает еще до того, как заболело запястье. В машину он запрыгнул первым, закрыв глаза и стиснув зубы, притворяясь, что он не здесь и не сейчас. Коллеги понимающе не лезли.
Остаток дня прошел относительно спокойно- Аккерман принял холодный душ, немного помедитировал, чтобы успокоиться, и это, о чудо, и правда помогло. Демонстративно подержал салат за щекой и поулыбался с коллегами - просто чтобы не задавали лишних вопросов. Он и так уже пару раз чуть не нарвался на поход к психологу, а попасть в тот кабинет для него означало бы конец карьеры, если конечно он не захочет повторить историю с Хелен. А он не хотел, так что старался себя вести как обычный человек.
Ближе к вечеру он решил заняться самой успокаивающей нервы работой на свете - мойкой машины. Этому его научили еще в первый месяц работы: когда чувствуешь, что земля уходит из-под ног, просто бери ведро с тряпкой и три что есть сил. Вы видели когда-нибудь грязную машину? Нет. А все потому что земля из-под ног уходит у пожарных довольно часто. Чувствуешь, что некуда девать ярость - раскрути шланг и скрути его обратно. Побей грушу в спортзале, побегай на дорожке. Делай что угодно, но не дай втоим эмоциям тебя сожрать.
Работа здесь и правда помогала. Не всегда конечно - периодически Бертольд все равно чувствовал, как его начинает клинить и все мысли сосредотачиваются вокруг какой-нибудь ерунды, вызывая конкретный перегрев всей системы в целом, но в общем и целом - здесь и правда было очень хорошо.
Он как раз рассматривает свое отражение в бампере, когда его окликают.
-Аккерман, к тебе пришли, - Луис, один из самых молодых парней здесь и слышать обращение по фамилии было неизменно смешно, когда обращался к нему именно он.
-Кто? - коротко спрашивает он, даже не посмотрев на парня.
-Не знаю, чувак какой-то, - очень полезная информация.
Отис? Больше, в общем-то придти особо и некому. Вернее, совсем некому.
Бертольд откладывает тряпку, полагая, что елен все-таки умерла и сын пришел за порцией утешений. Бертольд морально не готов их предоставить, но кто бы его стал спрашивать.
Он снимает резиновые перчатки и идет ко входу - встречать "чувака".

Можно ли жить, когда сердце разорвали на две части, вернув одну в грудь, а другую бессовестно растоптав и выкинув?
Бертольд не были ни романтиком, ни поэтом, но вопросом этим задавался часто, так как именно так себя и чувствовал - словно бы вместо сердца у него бьющийся кусок мяса, беспричинно и бесполезно гоняющий кровь по телу.
Первые лет 30 казалось, что жить так нельзя. Что все это - какая-то иллюзия. что он давно уже мертв и варится в адовом котле. Ад существует, вы знали? Вот же он, прямо тут. Везде, где нет Илая.
Он потратил так много времени на то, чтобы убедить себя, что жить дальше можно. Что есть в мире место, где ему будет не так больно. Где он не будет зол на себя 24/7, где не будет так страстно ненавидеть всех до одного Муров, кроме одного, того самого, которого ненавидеть никак нельзя. Хотел бы - не смог, бы а он и не хочет.
Может, в этом и была проблема? Может, стоило все это время ненавидеть его,  не себя? Ведь было же за что. За то, что поддался неумелым ухаживаниям. За то, что разрешил себя поцеловать. За то, что начал пускать в свою кровать, позволил раздевать себя снова и снова, целовать везде, до куда только можно дотянуться губами. За то, что позволил влюбиться в себя так сильно, так больно, так жестоко. За то, что ничего не сделал, чтобы быть с ним потом. Просил остаться тогда, когда нужно было прогнать, и уходил сам, когда был нужнее всего. Бертольд готов был покалечить любого, кто обидит Илая, но покалечился в итоге сам. Покалечился так, что уже никогда не заживет.
Правда понимает он это как-то неожиданно и прямо сейчас, когда менять уже что-либо поздно, да и бессмысленно как-то.
Бертольд его не ждал. Не ждал ни дня с тех пор, как ушел. Не ждал, что он все бросит и приедет к нему, не ждал, что сможет позабыть о семье. Он даже писем его чертовых не ждал.
Так какого хрена он здесь? Зачем теперь? Почему?
Позвать его по имени язык не поворачивается - человек перед ним совсем не тот Илай, которого он знал. Перед ним, мать его, Элиас Кристофер Мур, глава семейства Муров. Одетый с иголочки, воняющий чем-то вкусным даже на таком расстоянии. Бородатый, словно бы борода способна его девчачьему лицу придать мужественности, хотя на деле лишь жутко старит его.
Великий маг. Наследник огромного состояния. Чем там сейчас увлекается аристократия? Элиас Мур наверняка в курсе всех трендов, спросите у него, если интересно.
Раньше, чем Аккерман осознает это, он заглядывает ему за спину, словно бы ожидая увидеть там если не весь их ирландский выводок, то уж Вивьен точно. Это ведь не дело - без жены к бывшему ебырю ездить. Куда же Элиас, мать его, Мур пойдет без жены?
Боги, какой же бред. Мысли путаются. они глупы, они - просто злость, в них нет никакого смысла, в них нет ни одной настоящей эмоции, но они так навязчивы, они так раздражают...Зудят в черепной коробке, пытаются вырваться наружу, хотят обжечь все вокруг своей яростью, хотят задеть Илая. Но Бертольд им не даст, пусть хоть голова взорвется - а ему он ничего не скажет. Ни одного дурного слова.
Не появлялся сотню лет - ну и пускай, дело твое. Подумаешь. Аккерману тоже было, чем заняться. Ничего ведь страшного не случилось, правда что.
Скучал. Он скучал. Скучаскучалскучал. Это как? Когда часто пишешь письма, в каждом говоришь, что любишь и сожалеешь, чо его нет рядом? Это так надо скучать? Тогда Бертольду не надо скучать. Таких мук, какие он испытывал, читая его письма, Илай не заслужил, да и сил ему не хватит и вынести. Это Берт у них всегда быль сильным. Мур хорошо писал стихи.
Боги, кака чушь. Чушь весь этот, чушь этот момент. Чушь. Чушь? Зачем это все? Сердце - усок мяса, гоняющий кровь, во имя Отца и Сна...что? О чем он? Ах да. скучал. Он скучал. Правда скучал?
Он ведь не первый день в городе, черт его дери. А почему пришел сюда только сейчас?
Черт его дери, черт его дери..Да? Нет, никаких чертов. Ничего такого.
Боги, какой же бардак. Вся его голова-  один большой бардак, чертов лабиринт без выхода. Вошел - готовься сгореть. Сгореть. Огонь. Что, пожар? Да нет же, черт возьми, Илай скучал. Он скучал. Сосредоточься уже.
Он задыхается? Нет, просто перестал дышать.
Наверно с этого можно начать - просто сделать вдох и выдох. Просто дать телу понять, что они не умирают. Что мир никуда не девается, что все еще на своих местах. Кроме Илая. Он, какого-то хрена, прямо перед ним. Он же перед ним? Он ведь не сон? Да какой сон, черт возьми, что а сопливый бред.
Мозг кипит. Мозг плавится. Ему так больно, ему так горячо. Он не отдает себе отчета уже ни в чем.
Он срывается с места так резко, чо голова едва не начинает кружиться. Подходит близко-близко, нависает, смотрит сверху вниз, глаза-в-глаза. Смотри-ка, все еще не боится. Неплохо для старта, да? Старта чего?
Он берет его за руку. Хватает - слово более верное, но он абсолютно точно не делает Илаю больно, лишь, возможно, смущает его своей напористостью. Отвык небось за столько лет-то.
Укладывает руку Мура на голову так, что средний палец упирается в висок, а ладонь касается губ.
Хорошо. Прохладно. А на улице вроде лето.
Вот Илай. Прямо тут, прямо перед ним. Пришел сам. Чувствуешь его ладонь на своей лице? Это все еще его ладонь, хоть и выглядит он ужасно. Но и ты ведь не лучше, знаешь? Какая вообще разница? Смотри, он сказал, что скучал. Ты знаешь, что это значит. Знаешь-знаешь, не теряй нить.
-Не то, - он прикрывает глаза и выдыхает устало. Говорить тяжело. Стоять ровно тоже, - скажи правильно.
Скажи как раньше, скажи как всегда, пока мозг Бертольда не вылетел в потолок и не убил парочку космонавтов.

Чувствовать его настолько близко - не то, к чему Бертольд был готов.
Столько лет он был для него лишь чернилами на бумаге, воспоминаниями, серыми фантазиями и болью, что теперь, видя его во плоти, Бертольд не понимает, что делать. Он даже не может дойти до мысли, что надо сделать что-то. Он бы, наверно, и вечность бы вот так простоял, но какой глупой расточительностью была бы эта вечность.
Илая хочется обнять, стиснуть до хруста костей, до боли, так, чтобы даже не мог - чтобы понял, как сильно его не хватало. Чтобы почувствовал без слов, чтобы знал и был уверен. Он ведь никогда не бывает ни в чем уверенным до конца, всегда думает "а что если?" "а вдруг?". Не если и не вдруг. Правильно сделал, что пришел. Он бы без него еще дольше просто не смог.
Он ведь хотел уйти. Хотел позволить себя убить, хотел заснуть без сновидений, хотел остановить агонию, порожденную собственной головой. Хотел и, черт возьми, не смог, когда узнал, что Илай приехал. Пускай даже он ничего ему не обещал - от одной мысли о том, что он где-то рядом было уже не так уж и плохо жить, а теперь...Теперь он понимает, как этого, на самом деле, было мало. Ему всего мало, ему всего времени мира будет мало, и даже если они буквально срастутся, станут одним неделимым целым, он все еще будет хотеть быть к нему еще ближе. Илая хочется любить, с Илаем хочется жить, ради него только стоит существовать. Центр Вселенной, быть может, и не он, но пошла в жопу эта Вселенная.
Другой на его месте, быть может, почувствовал себя уязвленным. Вспомнил бы о гордости, о принципах. Испугался бы разрушения старого привычного мира и возвращения в далекое прошлое, в котором был еще счастлив, и не потому, что не хотел больше быть счастливым, а потому что уже не помнил, как это.
Но Бертольд не такой. Гордость, как и любое другое надменное аристократичное чувство никогда не брали над ним верх, если предположить. что вообще были ему знакомы.
Да, не поехал за ним, но он разве просил? Да, писал письма, рассказывал о своей распрекрасной семейной жизни, но разве Бертольд хоть раз написал в ответ, что стоит перестать? Он хоть раз  дал понять, что не нуждается больше в нем? Нет, потому что это было бы ложью. Нет, потому что он даже и не пытался "по-настоящему" его забыть. Для него это было бы равносильно лоботомии. Уж проще было уйти из жизни совсем, чем отсечь от себя его.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что он никого из себя не строит. Даже не пытается изобразить, что за ним еще побегать придется - Илай ведь, в конце концов, почти с другого конца света приехал. И пускай причина переезда была не в нем - в город-то он точно приехал из-за него.
И даже если сегодня они проведут вместе ночь, а завтра утром он соберет всю свою семью и снова уедет - пускай. Значит, так надо.
Бертольду и без того рядом с ним больно, совершенно не к чему придумывать дополнительные поводы для мучений.
-Я тоже, - уверенно, словно бы это была не просьба. а приказ, говорит он, и повторяет чуть тише - тоже.
Он тоже. Что тоже? Все тоже. Тоже скучал, тоже все еще любит. Тоже  рад встречи. Тоже чувствует, как земля уходит из-под ног. Тоже хочет бросить прямо сейчас весь мир и раствориться в одном нем, потому что все остальное бессмысленно.
Он тоже. Тоже прыгнет с крыши, если Илай прыгнет. Тоже спалит к хренам весь город, если и Илай тоже. Он тоже. Всегда тоже. Всю жизнь тоже ради него одного.
Обнимать его, спустя столько лет, все же немного жутко. Бертольд никогда не отличался умением рассчитывать свою силу, а уж после того, как с ним произошло то, о чем Илаю лучше не узнать никогда, и подавно. Он не простит себе, если сделает ему больно. Обрубит обе руки, если сожмет слишком сильно. Или сломает себе спину. Вырвет пару ребер.
Бертольд и не думал, что сможет успокоиться вот так - просто потому что Мур рядом. Он все еще не вполне уверен, что получилось, но предпочитает думать, что да, раз не хочется крушить.
Поэтому он все-таки обнимает его. Осторожно, словно несет хрупкую вазу. Он младенцев с пожаров выносит в более крепких объятиях, честное слово, но какое ему дело до тех младенцев, даже если им и больно?
Пахнет от него все же раздражающе иначе. Наверно, все же пытается выглядеть старше. Отец семейства же. Сколько у него там детей? Четверо, пятеро? А, неважно. Сейчас совсем не до того.

Его мало.
Его так мучительно мало, но он все равно отстраняется, и вовсе не нехотя, вовсе не через силу-  из чувства долга. Потому что так правильно. Это особый талант Илая - заставлять себя что-то делать, когда должен, не каждому это дано. У него в такие моменты совершенно необыкновенно и трудноописываемое выражение лица, но, увидев его вновь, Бертольд понимает, что никогда и не забывал.
Трудно быть тем, кто постоянно кому-то что-то должен. Еще труднее быть с ним.
Бертольд даже в лице не меняется, во всяком случае, ему самому так кажется. Ну а чего он ждал? Ничего не ждал. Ничего же не изменилось с тех пор. Даже в самой компрометирующей позе он должен оставаться главой семейства. Воспитанным мальчиком. Блестящим аристократом, черт его дери. Бертольд и не рассчитывал на что-то другое.
Ответить он не успевает, так как на сцене вновь появляется блистательный Луис. Вот уж кто сейчас был совершенно здесь не нужен, вот уж кого они действительно не ждали.
-Пошел нахуй. Прямо сейчас, - не оборачиваясь цедит Аккерман, сжав руки в кулаки. Только бы не сорваться. Только бы не вспылить. Сейчас никак нельзя, не здесь, не при нем. И ему ведь, в конце концов, здесь еще работать.
Луис ретируется, но Бертольд лопатками чувствует его немое возмущение. Ну вот, еще и извиняться придется.
Столько лет мирной жизни и посмотрите - стоит Илаю появиться на горизонте, и все опять возвращается на круги своя. Ничего необычного, все как всегда. Бертольду никто не интересен, когда рядом Мур. Уж сколько лет кто только не пытался заполучить его дружбу, покровительство, даже любовь - и все в пустую. Для других он нем, слеп, глух, обездвижен и мертв. Потому что он весь - только для одного. И никто больше ему не нужен.
Стоит звукам шагов отдалиться, Бертольд снова теряет способность просто стоять и смотреть. Он знает, что нельзя так делать, прекрасно знает, но он целых сотню лет сдерживался. Один раз, всего один раз он хочет поцеловать его не за крепко запертыми дверями спальни, а хоть где-нибудь еще. Тут нет никого, они одни, да, может, место и не самое безопасное, но они ведь одни. Он ведь позволит? Он ведь не станет отталкивать? Бертольд не вынесет, если станет, но прямо сейчас он готов рискнуть всем. Потому что так нельзя. Потому что так он больше не сможет, не когда он стоит прямо перед ним.
Он целует его просто с верой, что этот раз будет не последним. Что он чувствует такую же потребность, а если нет - хотя бы поймет его. Он ведь не каменный, в конце-концов.
Поцелуй получается смазанным - Бертольд словно бы успел забыть, каково это вообще - целовать того, кого так сильно любишь. Когда все познания словно бы пропали, словно бы и не жил до этого 140 лет, словно бы вообще касаешься чужих губ впервые, но очень хочешь, чтобы все получилось. Самому смешно от этой глупости, но это именно то, что он сейчас чувствует, прижимая Мура вплотную, не давая ему шанса выскользнуть.
Раз Миссисипи, два Миссисипи...Сколько он сможет продолжать, не потеряв самообладания? Вряд ли долго.
-Мне надо домыть машину, - почти по слогам чеканит он, оторвавшись от любимых губ, но не в силах выпустить Илая из объятий снова - а потом можем поехать ко мне, здесь недалеко.
И он его отпускает. Заставляет себя успокоиться и вспомнить, что они, мать его, взрослые люди, а не пубертатные подростки. У них все хорошо. У них много времени. Совсем необязательно было вот так на него бросаться, идиот, ты ведь поставил его в неловкое положение.
Идиот. Тупица. Озабоченный. Если он уйдет - сам будешь виноват.
-Можешь выпить с ребятами чаю, - бросает он - если конечно это не навредит репутации семьи, - он распахивает дверь и заходит обратно, громко захлопнув ее за собой. Он зол. Он снова так зол на себя, что едва это контролирует.
-Прости, бро, сорвался, - он хлопает Луиса по плечу. Он и правда чувствует себя паршиво. Все пожарные - одна семья. У них принято варить заболевшему товарищу суп. Собирать деньги на операции, напоминать купить жене открытку. Бертольд этого не совсем понимает, но ему это все даже как-то смутно нравится, хоть виду он и не подает.
-Чо за мужик-то? - чуть обиженно спрашивает Луис.
-Арендодатель, - не задумываясь врет Бертольд - баб велел прекратить водить, а то выселит нахер.
Луис издает понятливое "о-о-о-о" и отмахивается, мол, ладно, бывает.
Луис парень неплохой, только вот приучил Берта к этому дурацкому "бро". Берту вообще молодежный слэнг не нравится.
А Бертольд возвращается к машине. Собственно, он почти закончил, тут осталось буквально пара пятнышек. Надо только сосредоточиться и не думать об Илае. Совсем чуть-чуть, только сейчас. А потом можно снова думать о нем постоянно.

Разумеется, он за ним не идет. Стоило ли считать, что будет иначе? Нет конечно, Бертольд и не думал, что он так поступит.
Бертольд не торопится-  работа есть работа, взялся делать, будь добро закончить. Конечно можно было попросить кого-нибудь, но он не любил быть в долгу, да и не было похоже, что Илай торопится, так что смысла скинуть свою работу на другого особо не было.
Да и вообще надо было немного подумать. Бертольд. конечно, не был в этом силен, но в конце концов. он же не полный придурок. Нужно было обозначить для себя сложившуюся ситуацию. Составить хотя бы краткий план действий, решить, стоит ли что-то спрашивать и, если да, то что.
Что вообще положено делать спустя стольких лет разлуки? Есть где-то инструкция, справочник? Берт готов купить его прямо сейчас. Прочитает от коки для корки. Дважды. чтобы точно закрепить успех.
Берт не знает, что будет говорить. Разговоры всегда давались ему хуже действий, а вот к действиям, судя по всему, Мур не был готов.
А может, он вообще не за тем пришел? Может, за все эти годы он уже не чувствует их связь так остро, как раньше? Не видит больше в Аккермане того, что видел раньше? Тогда ведь и поцелуй был ошибкой, но, видят боги, если Илай ответил ему просто из вежливости, он его выгонит. Пускай только заикнется о том, что они должны быть друзьями, и он пойдет нахер, потому что вот к этому Бертольд очно не готов. Пусть лучше тогда не появлялся бы совсем, потому что быть рядом с ним, не обладая им - даже думать об этом невыносимо больно. Один раз Бертольд уже сбежал от такой перспективы, сбежит и снова.
Машина привычно блестит от чистоты.
Бертольд возвращает в салон аптечку и рации, заталкивает носилки. Проверяет на наличие трупные мешки. Все по плану, все как положено. Словно бы он и мысли тут, а не только физически.
Отчитывается капитану о завершении смены. Тот традиционно спрашивает, в порядке ли он после случившегося. Нет, черт возьми, он совершенно не в порядке, но совсем не из-за мертвых студентов. Тут случилась авария пострашнее. Бертольд отвечает, что просто очень устал. Послезавтра уже будет в норме, ничего критичного.
Если конечно сегодня ночью не пойдет плавать на дно морское или не вернется к плану с ритуалом. Время покажет.
Он, в общем-то, ко всему готов, кроме главного.
Машину он находит легко. Подходит уверенно, словно бы и правда знает, что делает и совсем не волнуется.
-Три перекрестка прямо, затем налево и еще через два направо, - диктует привычно и, вспомнив, добавляет - дома только молоко для кота. Если голоден - надо куда-нибудь заехать.
Они ведь взрослые люди, да? Взрослые. Взрослые люди так и поступают, так и общаются. Все равно он не знает, чего еще сказать.
Машина, разумеется, очень дорогая. Наверно дороже всей квартиры Бертольда в целом, но эй, когда они виделись в последний раз, у него вообще жилья своего не было. Нормальны прогресс за сотню лет, да? Чего-то он все-таки добился.
Он боится даже смотреть на него, потому что знает - себе доверять нельзя. Посмотрит - и сегодня не только двух стужентов увезут в морг из-за аварии. Он-то, скорее всего, выживет, а вот Илая вряд ли. Поэтому лучше продолжать вид, что все хорошо. Все идет по плану. Маршрут верный. Дорога ровная. Светофоры горят зеленым, как всегда это бывает в позднее время. Все хорошо. У них все тоже хорошо. Хорошо ведь? Что вообще есть "хорошо"?
Они паркуются. Район здесь конечно не самый лучший, но об угонах Бертольд ничего не слышал, так что не беспокоится на этот счет.
Открывает ключом входную дверь, пропускает внутрь Мура. Закрывает дверь. Топает на второй этаж - к входной двери уже в квартиру.
Квартира у него старенькая, ветхая. Никакой изысканности в ней нет, разве что порядок. Порядок Бертольд всегда умел поддерживать и делал это уже много лет чисто по привычке. Ему комфортно было в любых условиях, но, если можно их улучшить, почему нет?
Одна комната, скромная прокуренная кухня. Малюсенькая ванная и туалет. Вместо ванны - душевая кабина. Даже стиралки нет, только корзина для белья. Вместо кровати - скрипучий раскладной диван. Бертольд давно мог бы его поменять, но как-то уже и привык к этому.
-Я сейчас, - бросает он, разуваясь и проходя на кухню. Открывает холодильник, доставая молоко. Затем высовывается из окна - туда, где лестница. Подливает молока в блюдце и закрывает за собой окно. Кота этого дикого он любит, но в квартиру пускать не хочет - не хватало еще вшей подцепить.
Убирает молоко обратно. Мура в коридоре уже нет, так что он идет за ним в комнату. Замирает в дверном проеме, скрестив руки на груди и смотрит на нго бесконечно долго.
-Чего хотел-то? - спрашивает он. Даже ему самому вопрос кажется слишком грубым, но по-другому он не может. "Поговорить" не звучало как что-то приятное, так что Бертольд готовился к худшему.

Аккерман лишь вздыхает.
Приехали. Сотню лет не виделись, и это вот об этом он с ним хочет поговорить? О письмах?
Хотя, собственно, а какая тема ему бы показалась достойной и важной после стольких лет разлуки?
-Брешешь, - он ведет плечом - не из-за писем ты ко мне пришел. Но если тебя это правда интересует...
В горле как-то вдруг пересыхает. Молчать об этом столько лет и вдруг в одночасье получить возможность, нет, услышать об этом вопрос - кажется, к этому он тоже был совсем не готов.
-Рассказывать особо не о чем было. Я переехал - я прислал открытку, а так...Ну вот пожарным стал лет тридцать назад. У меня, знаешь, жизнь без изысков.
И не врет же. За все эти годы он и правда не нашелся. что ответить. "Привет, я жив" - единственное, что он мог написать, но это, кажется, и из открыток было ясно. "Я рад, что твоя жена пережила еще одни роды"? "Здорово, это уже твой второй ребенок"? Чушь. Не рад он. Смирился, но не примет никогда. Да, семья, долг, жена, дети, магия - это все отлично, но не за это он его полюбил. Класть ему и на магию и на детей, а уж на жену и подавно.
Что происходило у него? Ну, где-то в сороковых он едва не умер от голода. Был такой период, когда денег не было совсем, и Бертольд реально думал, что завтра уже не проснется. Пятидесятые прошли под эгидой "притворись, что ты не немец", потому что немцев тогда нигде не жаловали. Что еще интересного? Да вот и все. Пару-тройку десятков ловил такие припадки тоски по Илаю, что думал наложить на себя руки. Это уже совсем лишние подробности, не надо ему о таком слышать, вдруг еще виноватым себя чувствовать начнет.
-Да ты присядь хоть, я же не кусаюсь, - о, кусается, и еще как, но б этом он тоже не скажет. Об этом Илай не должен узнать никогда, да и не должно это его волновать - на отношении Аккермана к нему это никак не скажется, а остальное - ерунда.
Он чувствует его неуверенность в себе, и это раздражает. Словно бы он не уверен, что стило приходить, потому что...Потому что - что? Думал, что Бертольд его забыл? Потому что сам пытался забыть? Потому что если ему не нашлось места в его жизни уже тогда, то сейчас его и вовсе будет не найти?
Чушь. Просто брехня. Не может он, не должен так себя вести. Должен ведь понимать, что Бертольд не врет, никогда не врет, а уж тем более - ему. И аз пришел - значит правда хотел, никто ведь его не звал, даже не пытался позвать, на аркане тоже не тащил. Его жизнь прекрасна и удивительна, полна трогательных семейных моментов. Он, черт возьми, богатый человек, и к призраку прошлого его может привести только одно - чувство неудовлетворенности. Незакрытых гештальт, может быть. Он уж точно нео чертовых письмах болтать пришел.
-Давай так, - он устало трет лицо - либо говори, зачем пришел, либо уходи. Просто смотреть на тебя спустя столько это..знаешь...как тогда. А сейчас уже не тогда. И если ты сам не понимаешь, зачем пришел, я у тебя в мозгу лопатой копаться не буду. Мы здесь одни. Никто тебя не подслушает, а я болтать не стану. Так что давай уже разберемся с этим и решим, что теперь делать.
Бертольд не знает, правильно ли делает, ставя Илая перед таким выбором - говори или уходи, но он чувствует, чо  по-другому у них все равно не выйдет. Слишком много всего накопилось для простого обмена любезностями за чаем, да и чая у него нет. Природа Мура сводилась к нерешительности и робости, каким бы там главой семьи он ни был - это должно было остаться прежним. Иногда он нуждался в том, чтобы ему задали направление, помогли найти слова. Задали верные вопросы, в конце концов. Бертольд психологом не был, но знал его когда-то как облупленного, так что знал, что и как надо сказать, чтобы слова действительно были услышаны.
Сам Бертольд - открытая книга.Ну практически, но до запретной темы они вряд ли дойдут. Ему и самом есть, наверно, что сказать, но дело ведь не в нем. Это не он пришел к нему, это Илай пришел. И, как бы он не был этому рад, это мало для того, что выяснить отношения. Как бы он не не любил долгие беседы, сейчас ему действительно надо его послушать.

Пластырь лучше срывать рывком. Как и вправлять кость, например.
Бертольд не врач и не костоправ, но все-таки кое-что понимает.
Он сорвал чертовски огромный пластырь, на котором, кажется, держалось все самообладание по отношению к Бертольду.
Он знал, что Илай злится - это было довольно логично. Как бы он к нему не относился, по факту Аккерман всегда был цпрской игрушкой. Да, любовь, уважение, преданность - все это было и все это было ценно, но по сути у Бертольда выбора и не было. Ему велели играть с хозяйским ребенком - и он играл. Так все и началось. Он был его партнером по играм, потом стал другом, потом любовником. Все было постепенно, но ни разу у Бертольда не было выбора. Выбор был ему и не нужен, если честно. Так что Илай привык им обладать, почти что как обладал своими солдатиками. И да, ему не могло быть небольно, когда Бертольд ушел. Бертольду тоже было больно. Он не мог не обижаться, и Аккерман тоже ушел из-за обиды. Он не просо понимал все его эмоции, но и полностью их разделял.
Многочисленные книжки по психологии говорили, что нет худшей вещи для здоровья, чем подавление агрессии. Но конкретно в их ситуации - какой еще способ оставался? Берт бы сорвался, рассказал, как ему не хочется, чтобы Илай женился и трахал какую-то бабу "из чувства долга". Илай бы сорвался и сказал, как ему не хочется, чтобы Берт уезжал. А смысл? Илай бы все равно женился, Бертольд бы все равно уехал. В этой игре все было решено без них, им оставалось только вовремя выкладывать карты.
Так что злость Илая вполне понятна. Бертольд даже не собирается кричать в ответ - у него-то была целая сотня лет, чтобы научиться жить со своей обидой. Илай был слишком занят своей семьей, да и не в характере его было бороться с агрессией как-то иначе, кроме как подавляя ее в себе.
Поэтому пусть кричит. Все идет как надо.
В конце концов, зачем еще нужны старые друзья, да? Их и потерять можно, они ведь старые. Новые друзья всегда лучше старых. Как перчатки.
-Илай, - он впервые за вечер зовет ео по имени, когда логика мужчины уходит куда-то совсем уж не туда. Бертольд с трудом не меняется в лице, лишь опускает глаза и вздыхает - ты же знаешь, что я слишком туп для таких логических цепочек. Прекрати ради бога, я не буду тебя трахать, я знаю, что ты здесь не за этим.
Илай реагирует как-то не сразу, так что приходится все же вмешаться - он подходит к нему и, несильно стукнув по рукам, начинает застегивать пуговицы обратно.
-Да, я мудак, - соглашается он - мудак, что не писал тебе в ответ. Но я чувствовал тоже, что ты сейчас на протяжении всех этих лет, только...Ты ведь знаешь, насколько сильнее я все ощущаю. Даже если бы я написал письмо, я бы сам его и съел и для верности подпалил бы место, в котором его писал. У тебя своя жизнь,у меня своя - так я решил. Ты сделал свой выбор, я не мог позволить тебе сомневаться. Ответить на письмо - означало бы дать повод считать, что я скучаю по тебе. А я не хотел, чтобы ты так думал. Я не хотел, чтобы ты думал обо мне вообще, но и попросить тебя замолчать не мог, - пуговицы заканчиваются - так вот сто лет и прошли.
Бертольд сам немного поражен тому, насколько спокоен сейчас, но это, очевидно, полярности просто поменялись - должен же кто-то в этой квартире мыслить здраво. Хотя бы во имя сохранности квартиры.
Он проводит рукой по пуговицам, несмотря на то, что поправлять рубашку и не нужно. Затем доходит рукой до плеча, и уже не может ее с него убрать.
-Так что злись. Ты целых сто лет сдерживался, - он грустно усмехается - но даже не думай так искажать мои...чувства к тебе. Правда тебе известна давно, так что я ни на секунду не поверю, что ты сам веришь во всю эту ахинею.
И он обнимает его. Знает, что, может, слишком рано, учитывая, что Илай сейчас очень зол, но он никогда не боялся попасть под горячую руку кому угодно, а вот упустить его сейчас он боится. Пусть лучше оттолкнет и пошлет, тогда у Бертольда хотя бы на память останется ощущение его тела рядом. Какая-никакая, а все-таки близость.
-Я здесь, и я никуда не денусь. Я устал бегать от тебя и твоей семьи. И наконец понял, насколько это бесполезно, если честно. Так что, полагаю... - он не договаривает. Сейчас они вряд ли решат, что им делать дальше - слишком много всего происходит. Он ругает себя мысленно за то, что вообще начал эту фразу - в общем, нам просто нужно время, чтобы...привыкнуть.

Вот такие двое они всегда и существовали. Рослый слуга и маленький хозяин. Злобная псина и ангельский ребенок.
Всегда вместе, всегда вдвоем. Не стоило, наверно, удивляться, что в итоге Вселенная вернула все на свои места и притянула их друг к другу. Бертольд не особо верит в знаки судьбы, но черт возьми, готов подумать об этом еще разок.
Обнимать кого-то вот так все-таки странно. Он уже давно не питал ни к кому нежности - страсть, ярость, похоть, что угодно, но не нежность. Он по природе своей не нежный, но Илай всегда ставил все с ног на голову и мог отыскать в нем что-то..живое. Атрофированное обычно. Находил только для себя, а потом прятал обратно.
Он отвечает на поцелуй, отчаянно сдерживая улыбку, потому что моменты, когда маленький робкий Илай наконец преодолевает себя и делает первый шаг бесценны, даже если ему за сотню лет и его борода щекочет щеки и подбородок. К этому, к слову, кажется придется привыкать.
Он кладет обе ладони ему на затылок, чтобы даже не думал отстраниться раньше, чем Аккерман насладится моментом. Сейчас это не импульс, не минутное помешательство, не отчаянная попытка стать еще ближе - сейчас он просто хочет целовать его так долго, как только сможет. Их никто не застукает, никто не прервет и не помешает. Эта квартира - зона безопасности. Здесь нет графа Мура, здесь нет слуги Аккермана. И пускай их новых личный уголок выглядит гораздо скромнее, чем прежний, мир ведь тоже изменился. И они оба тоже изменились. Хотя конечно будет ли тут графу Муру также комфортно, как тогда - вопрос, но они обсудят это потом.
Он целует его без намека на похоть или желание - сейчас все не об этом, сейчас это поцелуй "привет". Я скучал по тебе. Скучал по твоему теплу и по тому, когда ты рядом. Скучал по твоему лицу, скучал по твоим губам, скучал по влажному рту и ровным зубам, скучал по твоему языку, робкому, как ты сам, но, как и ты сам, сводящему меня с ума. Я так чертовски скучал. По тебе. По нам. Черт возьми, я не думал, что "мы" - вообще возможно теперь.
Он отстраняется лишь на секунду, чтобы перевести дыхание, но касается его губ своим уже на полувдохе - и плевать, если он сейчас задохнется, это будет лучшая из всех возможных, мать ее, смертей, и он даже попросит написать это на его надгробии. Что-нибудь вроде "умер от счастья". Или нет, слишком приторно. "Умер, отдав дыхание". Да, достаточно завуалированно, никаких разговор точно не пойдет, а люди будут смотреть на могильный камень и думать "здесь похоронен настоящий поэт". Идеально.
Когда он, наконец, чувствует, что пора остановиться, прошла, кажется, целая вечность. Он слегка красный и его немного ведет, а еще безумно хочется смеяться. Когда он смеялся последний раз? В прошлом веке хотя бы? А, теперь и не вспомнишь.
-Останься со мной сегодня, - он опускает руки, чтобы переплести их пальцы - просто...здесь. Как раньше. Как в самом начале.
Он не знает, как сейчас остаться без него. Прямо сейчас существуют скорее они без мира, чем мир, где он не держит его за руки и не просит остаться на ночь. Он понимает, что так нельзя. Он знает - честь семьи, жена, дети...Он знает, но ему так плохо даже от мысли о том, чтобы закрыть за ним дверь. Посмотреть в окно, когда он будет садиться в машину. Да и что потом? Договорятся встретиться "когда-нибудь"? Нет ж, это когда-нибудь может не наступит никогда. Они есть только здесь и сейчас, и Бертольд не может позволить этому моменту пропасть впустую.
-Я тебя никогда ни о чем не просил, а сейчас прошу. Останься со мной.
Позвони и соври. Не звони совсем, заявись утром без объяснений. Делай как хочешь, только останься. Спи на диване и выгони меня на пол или разреши спать рядом. Сходи в душ или побрезгуй - господи, делай что угодно, только не уходи сейчас. Я молчал, когда ты сказал о невесте, я молчал всю вашу чертову свадьбу. Я брал то, что мог взять и даже не смотрел на то, что мне не принадлежало и принадлежать не могло, но видишь? Я изменился. Я уже не такой сильный, не такой терпеливый. Меня не станет, если ты уедешь. Утром просыпаться - а я уже не существо, а лишь набор косточек и высохшего мяса. Не будет у меня завтра, если ты не останешься сегодня.
Так что. Просто. Не. Уходи.
-Илай, я...-он качает гловой, не зная, как высказать все, о чем думает. Как высказать, чтобы он не остался из жалости или из страха, что Бертольд что-то с собой сделает. Это все-таки должно быть его решение, иначе ничего не получится.