Люди боялись темноты. Всегда.

В новом веке с ней начали бороться, сражаться, как с врагом. Цеплялись за электрические огоньки, зажигали восковые свечи, почти каждое окно, обрамленное рамами, разделенное на квадраты горело, ярко или приглушенно, зажигались фонари, силясь осветить кому-то дорогу, давая ложное, обманчивое ощущение безопасности. Думали, что из-за включенных абажуров или горящих, как в церкви, расставленных по подоконникам свечей тьма отступает, а вместе с ней и все страхи, которые она приносит. Раньше ей давали ей имена, приносили ей жертвы, соотносили с божествами, поклонялись. Виктору нравилась тьма - она была милосердна. Вместо того, что делает свет - выжигает, выставляет на показ, высвечивает графично и резко, - она укрывает и прячет. Сейджу становится интересно - боится ли тот, к кому он сейчас идет, темноты? Вглядывается ли в силуэты привычных вещей уставшими за день глазами, видя вместо них - врагов, столпившихся у постели? Он надеялся.

Запоздалый прохожий торопливо пересек улицу, кутаясь в шерсть плаща, ночь апреля была промерзлая и добирающаяся до костей сыростью от долго идущих дождей. Виктор, одетый в один из своих темно-синих костюмов, этого не замечает, погруженный в изучение дома перед них; внутри стен шли трещины, как у больного хлопьями пошла краска, щели выдували тепло, а где-то в одной из многочисленных комнат, разделенных перегородками, забитыми людьми так тесно, что они сами задыхались, умирал ребенок. И почти у каждого горит свет, несмотря на поздний час - как если бы они все разом почувствовали, как приближается к ним тьма. Сейдж дает им еще несколько минут, пусть лгут себе, прячутся за смешные робкие огоньки. Страх перед темнотой, который испытывают дети и в котором не признаются себе взрослые, не случаен, но они уже забыли. Он почтительно склоняет не привыкшую к поклонам голову, поднимает ноющие от предвкушения ладони, произносит нужные слова - одна за одной захлебывались воском свечи, лопались лампочки, перегорали нити гирлянд, гасли и дергались зажженные на максимум отапливающие воздух газовые конфорки. Он позаботился даже о том, чтобы ни один маг в этом доме в бедном, полуразрушенном квартале Любляны, не смог воспользоваться даже простым заклинанием для создания огня, не обжигающего пальцы. Виктору стало интересно, о чем думал Рихард, когда выбрал это место, этот бедный, задушенный Советами, город, и эту комнату на четвертом этаже с подтеками влаги на стенах, с копошащимися в стенах насекомыми и жуками, питающимися деревянной трухой. Он следил за своим сомнительной ценности приобретением все эти годы, наблюдая, как Болем себя наказывает подобными местами, а потом поощряет дорогими отелями и роскошью. Сейдж с большим удовольствием бы поговорил с ним в номере австрийского Steffner-Wallner, а не в этой дыре, но тьма за его плечом насмешливо смеется, подталкивает вперед.

Ему приходится переступить через собственную брезгливость и войти в темный провал двери. Когда-то у этого дома был красивый главный вход и витражные окна, но их перебили, а двухметровую дверь заколотили, сделав из этого очередную комнату - в ней сейчас трясется от страха мужчина и пытается вспомнить молитвы. Виктор поднимается по лестнице медленно, растягивая этот момент, кладет руку над перилами, но не прикасается. В общих коридорах висит белье и пахнет тушеной капустой и дешевым мясом, подрастающими детьми, грязью. Плаксивым голосом кто-то кричит, что опять нет света, крику вторит вопль ребенка. Сейджу любопытно - так суетятся, так суматошаться, разве не они говорят своим детям, что в темноте ничего нет? Размножаются, плодятся как муравьи, заполняя комнаты, так много людей на одном квадратном метре, и все боятся.
Болем защищает свой временный приют в Любляне вполне сносными ловушками, которые могут отпугнуть нищую старуху, приходящую просить денег, но не Виктора. Одну из печатей он ломает, вторую - игнорирует, она причиняет несущественную боль, к которой за долгие годы Сейдж привык. Он поправляет сползшие на кончик носа очки, закрывает за собой дверь, поворачивая ключ в замке так, как было - на два оборота. Виктор спокойно ориентируется внутри маленького и забитого хламом помещения, носящего на себе отпечатки своих прежних владельцев, расслабленно расстегивает ряд пуговиц на пиджаке, поправляет воротник рубашки. Болем спит спокойно - во сне ему ничего не угрожает, во сне смерти он не боится, и это заставляет много лет глубоко не спавшего Сейджа дернуться. Он садится на край постели в ногах, расслабленно закидывает ногу на ногу.

- Проснись, Рихард. - негромко просит он, и это действует на Болема как ледяная вода. Ему кажется, или в неясном после сна взгляде мелькнуло что-то похожее на удушливую панику. - Я даю тебе десять минут, чтобы собраться. О. И не думаю, что ты сможешь воспользоваться дверью. Как и выставить портал. Не мучай себя.
Здесь больше не было дверей и окон, только заложенные кирпичом их силуэты. И единственный источник света в руках у Виктора - слабый дерганный огонек, готовый в любую минуту погаснуть.

В комнате наверху, под протекающей худой крышей, напоенный кислым бедным грудным молоком матери плакал младенец. Морщил свое гладкое личико, заливался плачем, багровела покрытая легким пушком кожа до цвета сырого мяса. Его пугала густая, насыщенная темнота, из которой тянулись к нему страшные вытянутые тени, стоило погаснуть нескольким свечам, зажженным специально для него его матерью (перед тем, как накинув тонкое пальто, она отправилась на ночную смену к станку), а глуховатая, измученная старуха спала, завернувшись в шаль и забывшись от всех звуков из-за ушей, набитых серными пробками и давно не различавшими ни голосов, ни шагов. Максимиллиан часто плакал в детстве на руках Антонии и плакал, когда Виктор забирал его из них, и по ночам, даже если он сидел с ним, отмеренным движением ладони в воздухе покачивая дорогую колыбель и приводя в движение закрепленный модуль с разноцветными планетами Солнечной системы. Сейдж не любил, когда плачут дети - он прикрывает пергаментные тонкие веки, чуть наклоняет голову. Темные, покрытые патиной звездочки, длинноногие гарцующие лошадки с едва различимыми в серебре лицами их наездников, забавные звери с огромными клыками, ведьмы, бросающиеся в бессмысленную погоню по кругу на своих серебряных метлах, танцующие мишки - мужчина дожидается, вслушивается, пока плач не замолкает, не становится любопытным молчанием, а потом не звучит радостный смех.

Темнота должна пугать, то, что прячется в ней должно пугать, но не безымянного младенца.
Этот урок для Рихарда.

Виктор мягко - и довольно, - улыбается смеху ребенка, но нервный, дергающийся на конце фраз голос Болема заставляет улыбку тут же исчезнуть. Мужчина не двигается со своего места, носком ботинка в воздухе расчерчивая фигуры, снимает очки и пальцами трет переносицу, терпеливо ожидая окончания истерики. Если в детстве Макс часто плакал, то Мортимер часто капризничал, Виктор привык иметь дело с маленькими, ничего не понимающими детьми, которые сами не понимают, чего желают. На вопли Рихарда вернуть свет мужчина чуть ведет плечом и вежливо интересуется:
- Вот так достаточно? - огонек, тлеющий на костяшках пальцев свободно лежащей руки, освещающий только пространство вокруг себя и дорогую ткань костюма Виктора, разрастается, теплые оттенки охряного, желтого и красного превращаются в расплавленный белый; белый, лишенный любой примеси, хирургически белый, режущий глаза, ослепляющий. Он заполняет собой все пространство, заливается в каждую щель и в каждый угол мертвенным свечением - поглощены предметы, очертания, другие цвета; пролезает Рихарду под зажмуренные веки, в глазные яблоки, надутые и наполненные, в черный зрачок, выбеляя его кислотой. Еще немного - и чех будет лишен возможности рассматривать материнскую фотографию, на которой Эва Болем, закутанная в мех и кружева, позирует фотографу в чьем-то доме. Еще немного, но Виктор считает, что пока этого достаточно, одним резким движением он тушит раскаленный шар, как тушат горящую спичку. В воздухе запахло чем-то паленным, чуть сожженным лаком с поверхности трюмо и истлевшей бумагой. - "Верните свет, пожалуйста, мистер Сейдж".

Слово "сделка" мечется в воспаленным сознании Рихарда, путается вместе с обрывочными воспоминаниями о матери, посещенных странах, детских страхах, выпитом и сожранном в неуемном количестве за последнее время, и звучит так громко, так отчаянно, что Виктор морщится. Он теряет терпение, вздыхает и наблюдает за попытками Рихарда вырваться из этой тюрьмы с раздраженным ожиданием - так смотрят на ребенка, который даже после нескольких замечаний не желает закончить игру. Каждое произнесенное слово Сейдж безошибочно вбивает между глухим эхом ударов тела о стену, пульсирующей волне полной паники и страха магии, жалкими попытками дрожащих губ и рук сказать или сделать что-то хоть немного достойное.
- С чего ты решил, что это была сделка? - он весело, молодо смеется; боль в изломленном теле чеха, которое он пытается поднять и, как проигравший генерал, бросить в лобовую атаку на кирпичную вкладку, звучит для Сейджа отличной шуткой. Магия Болему уже не служит, он пытается плечами пробить стены, короткими ногтями расцарапать обои и выковырять швы. Они несколько минут назад казались ему хлипкими, тонкими, как бумага, а теперь превратились в крепость. - Я не предлагал тебе сделку, Рихард. Я тебя наказал. Ты действительно думал, что у тебя есть хоть что-то, что меня может заинтересовать? Что я спасу твою мамочку за твою жизнь и за не очень впечатляющие магические навыки? Я похож на того, кто разделяет мысли о христианском милосердии и всепрощении? Отвечай мне!

Невидимая рука продавливает трахею чеха с такой силой, что из-за рта вырывается не звучащий человеческим звук, мало похожий на ответ, потом с брезгливой небрежностью отбрасывает тело Болема от себя, на пол. Виктор медленно встает (коротко, без слов, пожимает плечами, легким извиняющимся "не сдержался"), оправляя лацканы на рукавах пиджака и застегивая пуговицы - он услышал достаточно, чтобы понять, что в спиртовых настойках и расплавленном сале гуляшей Рихард потерял последние крупицы своего воспитания и почтительности.
- Достаточно. Еще одно ругательство, Рихард, и я вытащу твоего фамильяра с изнанки и сломаю ему шею. Жаль будет лишиться подарка отца.
Сейдж пересекает комнату в несколько шагов, кладет ладонь на плечо чеха и чуть сжимает пальцы. Ткань рубашки вся пропитана потом и грязью. Рихард сам - потный и грязный, трясущийся, глубоко изъеденный самим собой, кожа кажется продолжением ткани, липкая и белая. Ошейник, наброшенный на его шею Виктором тогда ночью в Лозанне, еще даже не был затянут.
- Ты не мой должник, Рихард. - Сейдж проверяет, насколько крепко держится удавка вокруг Болема, только слегка поврежденная его бездарным вмешательством. Он освободиться не смог бы все равно, но вполне мог повеситься на ней. Хорошо, что ни того, ни того не случилось. - Ты моя собственность. Это проклятье придумала Лорна Сейдж, моя бабушка, и оно было предназначено для защиты нашего дома от воров. От таких, как ты. Дом в Лозанне даже не был моим домом, Рихард, но я давно уже изменил то, что придумала она, слишком простым мне показался принцип наказания. Выбор между жизнью или смертью обычно не является достаточной мотивацией, поэтому мне нет интереса тебя убивать, даже несмотря на то, во что ты себя превратил.
Рука Виктора все еще по-отцовски сжимает расплывающееся болью плечо. Он наклоняет голову, ориентируясь во тьме безошибочно, смотрит во влажные, больные глаза чеха.
- Ты думал, что ты привязан ко мне. Это не так. Я привязал тебя к своим детям, которым ты достанешься, если что-то со мной произойдет, и к сотне мест по всему миру, если с ними. Эта вонючая дыра в Любляне покажется тебе восхитительным курортом по сравнению с тем, что я для тебя нашел. Никаких больше поездок, телепортов и дорогих отелей, любовников, войн, сувениров от мертвых родителей. Ты будешь сидеть на цепи в этой комнате столько, сколько будет стоять этот дом. Вырвешься отсюда, разрушатся стены - натянется другой поводок. Собираешь вещи, закрываешь рот и больше мне не дерзишь, или "Катись отсюда к черту" твой окончательный ответ?

Nine circles of hell, division by three
And seven, you see
Repeat, repeat after me, repetition is key.
Он дрожал в подступившей лихорадке, сухие губы шли мельчайшими трещинками, руки дергано то пытались пригладить ворот пропитанной вонью и потом рубашки, то шарили в воздухе перед собой, в надежде почувствовать гладкую спину призванного фамильяра, то по-военному вытягивались вдоль туловища. Рихард задыхался от душащей паники, инстинктивно дергался на каждый шаг Виктора, в натянутой тишине звучащей ударом молота, дробящим ему позвонки, в какой-то момент кажется, чех рухнет бесполезным куском мяса снова на пол и больше не поднимется. Сейдж наклоняет голову, очки сползают с переносицы, он над ними пытается поймать его взгляд; Болем прячет его, Виктор дергает подбородком, заглядывая в опущенное лицо с другой стороны. Просто ребенок. Маленький, осиротевший мальчик, дорвавшийся до пустой и ненужной свободы, с которой он сам не знает, что делать - мечется по Европе, не находя себе нигде места, вытравливает себя, наказывает. Все эти годы ложатся на плечи Рихарда вместе с ладонями Виктора, тоскливо гаснут зеленые глаза (он мог бы быть его сыном, думает он, праздно и бездарно пьющим, жрущим и трахающим чужие тела), и Сейдж обнимает чеха, без брезгливости кладет пальцы ему на затылок, пропуская мягкие, жирные от грязи пряди сквозь. Разница в росте становится критичной от того, что Рихард горбится, ломается между лопаток, а Виктор стоит прямо; чех по-собачьи вынужден тыкаться носом в ворот рубашки и лацкан пиджака, пока он гладит его по голове в широком родительском жесте, утешая его горе и помогая принять его - он так успокаивал Макса, когда тому снился один из липких и страшных его кошмаров. Снисходительно. Всевластно - он избавит от дурных снов и от бесполезного якоря в виде полной слабостей матери, от печалей и страхов.
Сейдж выдыхает немного устало, словно ему надоело возиться с капризами Рихарда.

- Потом - обещает ему негромко Виктор, и в голове не звучит ни тени сомнения, что так действительно и будет, завтра, через год или успеет пройти декада, - ты поблагодаришь меня за это.

Он осторожно разрывает объятье, чуть подталкивая кончиками пальцев Болема в грудь от себя прочь. Невидимый, бывший лишь сгустком энергии зугг путается у Рихарда под ногами, Виктор грозит ему пальцем - пораженное, дергающееся желтыми желваками лицо Болема само выдает своего хозяина, случайная догадка оказывается верной. А на шее, значит, единственный из оставшихся подарков матери, плюшевые игрушки и коллекционные паровозики к железной дороге сын Эвы Болем Рихард, верно, растерял по дороге. Спрятаны ли где-нибудь на дне чемодана быстрые, полные нелюбви письма или пахнущие разложившимся трупом чулки матери? Чеху свойственна сентиментальность, защищая свое единственное наследство, Виктор не сомневается, он с большей готовностью отдаст за фамильяра и крестик собственную руку. Виктор достает из кармана пиджака белый платок и медленно вытирает ладони. Он использует простое заклинание, чтобы просмотреть комнату, почувствовать, есть ли здесь опасность - собранная сумка с небрежно запихнутыми книгами пульсирует ярким красным цветом, заливающимся Сейджу в глазницу. Это заставляет чуть потухшую злость, смягченную беззащитностью Рихарда, детским его потерянным взглядом, похожим на Макса, вновь вспыхнуть зажженной серой. Ему не нужен рядом с собой и своей семьей психованный, дерганный и неконтролируемый мальчишка; слепая благодарность и понимание, которое маг обещает чеху, обязательно придет к Болему чуть позже, а сейчас Виктор вновь вздыхает - шумно, разочарованно.

- Извини, Рихард. - взгляд чеха скользит по плечу, обжигает восхитительной вспышкой ужаса. Подобная энергия даже лучше той, которую Виктор понемногу вытягивал из обитателей этого дома, сбивающихся в маленькие стаи в узких коридорах и комнатах; где-то внизу кто-то достал настойку в бутылках и щедро угощал всех соседей, где-то немолодая женщина отчего-то шепотом рассказывает разномастным детям старую чешскую сказку. Они даже не чувствуют, что ими Виктор питает эту тюрьму для своего воспитанника, ими опутывает и связывает его руки, - Боюсь для того, чтобы ты понял, мне придется провести для тебя демонстрацию. Не волнуйся, я оставлю тебе твоего друга, и даже воду, и даже ту вонючую "спишскую похутьку", которой ты привык набивать желудок здесь. Когда ты действительно будешь готов...

Не чемодан с брошенными в голодный зев вещами, не наспех забитая, затоптанная гордость, не спрятанное до поры до времени непослушание - Сейджу не подходят полумеры, не подходят отведенные, чтобы не выдать ненависти, глаза. Он не хочет слышать голос, не умеющий звучать абсолютно нейтрально, не желает видеть тремором дергающихся рук, чувствовать в воздухе кислые пары алкоголя. Рихард храбрится, думает, что это место не отличается от других и можно наказать себя и здесь, оплакивая и упиваясь жалостью к себе, но Виктор знает - если бы горе чеха было настолько велико после смерти матери, он бы нашел способ умереть.
(Он видит по глазам Антонии, что она никогда не успокоится - абсолютное понимание приходит к нему, когда она смотрит на него мученицей, собирающейся принять любую кару; бей, закидай камнями, трави дикими животными, отдай, отдай мне моего сына, я не могу дышать)
Рихард живет и без нее.

- ... позови меня. Только один шанс, Рихард. - Виктор механически поправляет манжет рубашки, оставляет на трюмо одну свою запонку перед тем, как сделать шаг в портал, - Я даю тебе только один шанс.

Старуха все еще спит, прожевывая влажные губы. Младенец улыбается.  Виктор берет его на руки, осторожно удерживая ладонями мягкое беззащитное тельце под мышками, шепчет смазанные слова, легко подкидывает вверх, пока он не начинает заливисто радостно смеяться, тянутся пальчиками в лицу мужчины, чтобы сжать кончик носа. "Я принесу тебе игрушку" обещает ему Сейдж, "В следующий раз".