Это было слишком предсказуемо, что всё поменяется. Не будет как прежде. Но меня уже тошнит от этой показательной жалости и тихих шёпотов в спину, от которых не удаётся спрятаться и игнорировать их не так-то просто.

«Бедный мальчик!»

«Мне его так жаль»

«Вы слышали, что с ним произошло? Какой кошмар»

Обтягиваю ниже рукав свободной толстовки, пряча изувеченные пальцы.

Мне не нужна ваша жалость, не смотрите на меня этим вот взглядом «бедолага, как же здорово тебе досталось, хорошо, что я не оказался на твоём месте». Подавитесь своим лживым сочувствием. Приходится стряхивать чужую руку с плеча каждый раз, когда кто-то ободряюще пытается похлопать, шарахаться в сторону, и из-за этого у некогда друзей или просто знакомых, помнивших яркого улыбчивого мальчишку, сложилось впечатление, что я окончательно сломлен, как битая хулиганами дворняга шарахаюсь от каждого прикосновения или собственного имени, произнесённого вслух.

Нильс.

Когда мой смотритель так ко мне обращался, вкрадчиво и сухо, это могло значить только одно – сейчас будет больно. В его богатой на красивые слова и эпитеты речи много слов, которыми вампир с лёгкостью жонглирует, когда хочет казаться милым и ласковым, в такие моменты вряд ли его сильно волнует имя собственной игрушки, в то время как сказанное тихим альтом имя вызывает толпу мурашек по телу. Ведь сразу я не предал вниманию эту мелочь – острые клыки, о которые режется язык, и мертвенно-ледяные губы, прижимаясь к которым не ждёшь реакции, но мелко дрожишь, когда такие же холодные ладони опускаются на шею и притягивают ближе.

Кажется, за полгода я успел забыть, что такое простое человеческое тепло, если боюсь его как проклятья.

В школе мне душно. Слишком много пространства, свободы действия, которая не позволяет разграничить хорошие деяния от плохих, поэтому за полтора месяца на воле помимо сочувствующих и жалеющих, тешащих своё мизерное эго, появилась и целая свора недоброжелателей, ублюдков, смотрящих на меня как на диковинку, испорченную вещь, которая не подлежит ремонту.

Такие дефектные образцы нужно доламывать и выбрасывать на помойку.

Я растираю синяк на плече, не вижу его под одеждой, но чувствую, что он там будет. Очередной выскочка прижал меня к стене перед уроком плаванья, давит локтем на шею, вынуждая задрать подбородок выше. Злость в его глазах такая скупая и отвратительная, как апофеоз всей человеческой эволюции – рослая детина под два метра ростом щемит мальчишку, едва достающего затылком ему до уха, а всё потому, что он уродлив, гоним, вызывает только жалость, но всё равно получает больше внимания и его имя чаще звучит внутри этих каменных стен. Снова. Ведь раньше обо мне говорили только хорошее, потому что я и правда был таким – ни в чём не лучший, но однозначно любимый всеми.

Теперь я понимаю, как бестолково тратил силы, чтобы нравиться людям, которые мне не важны, и завоёвывать симпатия, в которой я не нуждаюсь.

Хочется свалить из школы как можно раньше, законы физики и тригонометрические уравнения не спасли мою задницу однажды, так какой в них смысл? Какой вообще смысл в этих знаниях, если грош им цена, когда тебе заламывают руки за спину и надевают мешок на голову, заталкивают на заднее сиденье вонючей тачки?

Но ноги отказываются идти дальше, когда я вижу (его) через стеклянную дверь. Небрежный, как случайный мазок кисти автора по холсту.

«Тебя не должно быть здесь,» - скрипит в голове мысль в моей голове, а руки начинают дрожать. Затем и плечи.

Мне страшно.

Кто-то задевает меня локтем, пытаясь пробиться к двери, и я чудом не падаю вперёд.

Я же не буду стоять так неподвижно вечность? Или буду?

Как будет правильно поступить? Убежать и спрятаться за стенами, которые, по сути, не представляют для вампира никакой преграды, или спуститься вниз по ступенькам, уповая на то, что на глазах у сотни таких же беспечных школьников Август не посмеет прикоснуться ко мне?

На ватных ногах я иду вперёд. Зачем? Я не знаю ответа. Бестолковое геройство, страх, что если не я, то на том же месте, на котором я был когда-то, окажется другой, более слабый?

- Я не вернусь туда.

Не узнаю собственный голос, так сильно он дрожит. Между нами метр расстояния и книга, которую я прижимаю к груди, будто пытаюсь ею закрыться как щитом.

Из-за тебя август стал моим самым нелюбимым месяцем.

Август.

Всегда ассоциируется с терпким теплом и лёгкой тоской, разочарованием, что летняя свобода закончится, высокие стены школы снова схлопнутся вокруг, забирая свободу на долгие девять месяцев, приковывая к себе. Последний вдох жизни перед тем, как призрачное тепло сменится пробирающим до костей холодом, проливным дождём и стуком капель по крыше, создающим иллюзию того, что за тобой постоянно кто-то наблюдает. Сквозняк лижет пятки и забирается за шиворот, пробегает вниз вдоль позвоночника, подталкивая к границе отчаяния.

Клетка, стальные прутья, которые не согнёшь голыми руками, не выберешься вот так просто.

Теперь я понимаю, что твоё имя внушило мне то же чувство предвкушения боли и абсолютной пустоты впереди, стёрло напрочь все ориентиры, за которыми я прежде следовал, оставив только себя, потерянного в темноте, из которой нет выхода, без надежды на то, что кто-то за мной придёт или поможет.

И только ты сам поставил себя в центре, сделал солнцем, вокруг которого вращается моя маленькая галактика.

Ненавижу за это. 

Темница не там, где нет окон и всегда заперты двери. Она рядом с тобой. Отчётливо это понимаю, стоя напротив и чувствуя, как невидимая решётка за моей спиной захлопывается. Нет ничего, что мешало бы мне сбежать, более того семья побеспокоилась, чтобы мой магический дар проявил себя в полной мере для моих восемнадцати лет и в арсенале появилось несколько незамысловатых приёмов по самообороне, тем не менее способные дать мне фору для отступления, задержать. Но я не делаю этого. Даже мысль не мелькает в голове поднять на тебя руку или сложить в заклинание слова, чтобы предать твоё мертвенно холодное тело огню.

Почему?

Ты привязал меня к себе, Август. Я чувствую твой пристальный взгляд виском, кожей, и ледяной ужас облепляет меня со всех сторон как будто я тону, а что-то тянет меня ко дну. Ты ведь так и планировал, лишить меня свободы, правда? Провожу большим пальцем по гладкой коже там, где когда-то был безымянный палец. Как символично, ведь именно на него обручённые надевают кольцо, а ты как будто специально забрал у меня возможности принадлежать кому-то другому, вручить своё сердце, чтобы быть вместе и в горе, и в радости. Совершить это таинство, которое соединяет навечно две души, произнести клятву, которая заберёт меня у тебя. Навсегда.

Какой же ты подлый ублюдок.

Я не храбрюсь, нет, и уж точно не пытаюсь казаться более смелым, чем я есть, и уверен, что движет мною скупое любопытство. Ведь я был уверен, что ты погиб, исчез, бросил меня в той богом забытой лачуге и оставил умирать, и если бы не оставшаяся на задворках сознания тяга жить, то зловонье начавшего разлагаться тела пропитало бы насквозь кровать, в которую ты вжимал меня лицом, заставляя задыхаться, ковёр на стене, твою простую одежду, такую непохожую на чопорные рубашки и пиджаки с блестящими на свету на свету как леденцы запонками, что на тебе сейчас.

Ненадолго закрываю глаза и делаю глубокий вдох, слушая твой голос. Хочется отскочить назад и громко закричать, но ты этого терпеть не можешь, я же знаю. Август, тебя раздражает яркое солнце, хлопки двери, стук ложкой по дну тарелки и мои крики, поэтому твоя ладонь так часто сжимала моё горло или пальцы, лежащие на затылке, зарывались в тёмные кудри и давили, впечатывая меня щекой в подушку, пока я не начну хрипеть не способный сделать вдох или белая наволочка не станет мокрой от  слёз. Пару раз я даже терял сознание на несколько минут, но ты не обращал на это никакого внимания, и приходя в себя я чувствовал всю ту же боль в заломленных за спину руках и унижение, ведь ты не посчитал нужным прекратить.

Ты монстр. Животное. Но почему-то ты здесь? Неужели я приручил тебя?

Дёргаюсь в сторону, когда ледяные пальцы касаются моего лба, не моргаю, смотрю на тебя.

Чёрт подери, ты всё ещё единственный, кто когда-либо заботился обо мне так искренне. Ничто не мешало тебе выбрать другого мальчишку, более красивого, смиренного и ломкого, того, чьи кости моментально рассыпятся от твоей хватки, но ты снова пришёл ко мне. Выбрал меня, Нильса.

Я делаю этот шаг навстречу, что разделяет нас, обнимаю дрожащими руками за поясницу и тычусь носом в вырез твоей рубашки как слепой щенок в бок матери.

- Я же могу звать тебя Август? – выдыхаю тихо в шею, ощущая моментально накатившую слабость. Слишком много взглядов приковано к нам, чтобы ты осмелился действовать в полную силу, поэтому я забираю так нагло то, что по правду принадлежит мне – твоё внимание, твой запах, твои объятия. Чувствую, что этот трогательный и почти нежный жест хоть и ненадолго, но выбил у тебя землю из-под ног. Уверен, что я за это ещё поплачусь, но тихое откровение само по себе слетает с губ: - Я испугался, когда ты исчез.

Всё ещё страшно до дрожи в коленках, но теперь уже потому, что я в полном неведении как же ты поступишь дальше и какую участь мне уготовил. Но, кажется, готов принять всё.

Когда кожа горит от синяков, я отворачиваюсь лицом к стене, глотают удушливые слёзы, пытаюсь не всхлипывать слишком громко, чтобы не вывести тебя из себя снова, через силу терплю унижение, кусая до крови внутреннюю сторону щеки. А ты, ублюдок, почти ласково опускаешь ледяную руку на моё бедро и гладишь.

Мой. Только мой. Никто не смеет тебя трогать.

Властный жест, поспорить с которым вряд ли осмелится хоть одно живое существо.

Я зажмуриваюсь и захлебываясь плачем, не могу сделать вдох, задыхаюсь. И только это прикосновение не позволяет мне забиться в угол в тот же момент, когда ты снова накрываешь мои губы своими, по прошествии дней или двух. Но снова и снова за лаской идёт боль, это правило, аксиома, с которой мне остаётся только смириться.

Тебе нравится смотреть, как я мучаюсь.

Мне же нравится видеть тебя довольным. Жаль, что твоё счастье напрямую зависит от того как больно и унизительно было мне, но я всё терплю, когда вижу твою улыбку, смотрю через пелену слез, из-за которой мир вокруг кажется сплошным размытым пятном, как ты застегиваешь манжеты рубашки, прежде чем уйти захлопнув дверь и приказав мне привести себя в порядок.

Август, ты не монстр, который притаился в теле человека, а человек, едва различимый за кровожадной личиной монстра. Каждый раз, когда крылья носа широко открываются и ты вдыхаешь глубоко мой запах, тело облепляет цепенящий  ужас. Я не могу пошевелиться, понимаешь? Знаю заведомо, что если попробую сопротивляться, то будет ещё больнее, ещё жёстче, так, что на следующий день скорее всего я даже не смогу подняться с постели, чтобы дойти до ванной, не огороженной хотя бы мнимой перегородкой или шторкой, потому что я должен быть у тебя на виду всё время, ты обязан контролировать каждый мой шаг, и наши встречи превратятся в бесконечный круговорот из жестокости.

Ты будешь бить меня до покрасневших костяшек рук, пока не надоест или пока тебе не станет скучно, ведь жалкий слабовольный щеночек больше даже не скулит. Не хнычет. Не пытается закрыть лицо руками, уже один раз получив острым носком туфли по губам и почувствовав каблук на щеке, который болезненно впивается в кожу, когда ты наступаешь на меня как на бесполезную вещь, о которую приятно разве что вытереть ноги.

Маленькая победа с моей стороны – я заставил тебя растеряться, опешить, пусть и ненадолго. Чувствую затылком твои губы и не могу сдержать улыбку. Значит, и сегодня ты меня не убьёшь, не вцепишься ногтями в мою шею, оставляя продольные кровавые полосы ногтей, вырывая из горла последний вдох.

Я млею от шёпота, горячего дыхания, которое поднимает волосы на виске и опускается ниже, ровно как и твои руки, сковывающие меня будто цепи.

Я же нужен тебе, Август, ведь так?

Невольно отклоняю голову на бок и вытягиваю шею, непозволительно громко сглатываю. Ты голоден? Так чего же ждёшь? Моего разрешения? Раньше оно тебе не было нужно.

Ты просто накачивал меня веществами из шприца, на предплечье до сих пор россыпь крошечных точек от наконечника игла, то и дело входившего под кожу, заставлял откинуться спиной на стену и доставал нож. Что это именно нож я понимал только по яркому блеску острого металла в тусклом свете, а затем тонкий надрез от линии челюсти к ключице. «Я же не зверь, чтобы вгрызаться в тебя зубами, правда?»

Тут же прижимался к порезу губами и пил, сдерживался до поры до времени, а я терпел, как клыки царапают шею. Но каждый раз ты всё равно кусал – ещё одна памятная метка, которая останется со мной навсегда.

Тебя бесило, что обессиленный и балансирующий на границе сознания я улыбался.
 
- Август, - повторяю снова, чуть громче и увереннее, сжимают дрожащими пальцами ткань твоего пиджака, мну её, будто пытаюсь наверстать все те возможности называть тебя по имени, вместо которого ты велел произносить дурацкое и совершенно неподходящее тебе прозвище. Джо – это владелец заправки или дешёвой забегаловки с паршивыми стейками и хотдогами возле заправки, от которого всегда пахнет горчицей. Джо – это надоедливый сосед, чья собака постоянно пытается что-то окопать под кустом роз на вашем участке. Джо – это кто угодно, но точно не ты.

Джо – я никогда так тебя не называл, особенно когда начал получать удовольствие от того, что ты со мной делаешь, и кончал, достигнув пика. Для меня, мальчишки, никогда даже толком не прикасавшегося к себе и с детства наученного, что рукоблудие – грех, стало открытием, что можно возбудиться от ощущения стальной хватки вокруг горла, будто желающей сломать пополам хребет.

- Пожалуйста, не надо, - голос звучит жалобно, срывается. Тело снова прошибает дрожь, и я пытаюсь сделать шаг назад, но твои руки на моей пояснице держат крепко. Поднимаю на тебя блестящие от слёз глаза и мотаю головой как кукла-болванчик, как пёс, перед мордой которого трясут сочным куском мяса, умоляю: - Не надо наказывать, Август, пожалуйста.

Жмурюсь и отворачиваю голову на бок, словно если я закрою глаза сильно-сильно, то ты исчезнешь, растворишься как глупый морок и перестанешь сжимать мои бока через толстовку до синяков, возвращая свои отметины туда, где им самое место.

Чувствую, что если ты обнимешь меня в ответ, то просто сломаешь. Ведь в этом и есть твоя любовь. Ты ни разу не произносил этого слова вслух, Август, оно тебе кажется приторным, принадлежащим миру живых, тех, чья жизнь коротка и кто соревнуется в гонке за удовольствие изо дня в день. В твоих же руках целая вечность, и ты возьмёшь всё, что она может тебе предложить, растянешь каждое  приятное мгновение настолько, чтобы цедить его сквозь зубы как хорошая вино.

Это только сперва мне казалось, что я просто вещь, забавная игрушка. Как и всему в этой жизни, взглядам свойственно меняться, особенно когда тебе всего семнадцать, каждый день полон новых открытий, а мир только распахивает свои двери перед тобой и свежий воздух ударяет в лицо. Увы, со мной всё пошло в точности наоборот – металлическая дверь с тяжёлым засовом захлопнулась на долгие месяцы, а самым привычным, не вызывающим желания проблеваться ароматом стал твой. Едва ощутимый на холодной коже, необычно гладкой, идеальной, как нетронутый холст. Я не знаю какими должны быть те, кто променял хрупкую земную жизнь на вечность, но как и следовало ожидать за смятением и нежеланием пришло удовольствие.

От ощущения твоих рук.

От поцелуев.

От укусов, от которых кружится голова, особенно когда губы прихватываю кожу слишком сильно, делая очередной глоток, а ты не можешь оторваться, пьёшь, не замечая как меня трясёт от бессилия и закатываются вверх глаза, потому что я вот-вот потеряю сознание.

Мне даже кажется, что в какой-то момент я специально начал нарываться на наказания. Каждый шрам на теле как твоя личная подпись, видя в зеркале которую я боюсь и горжусь одновременно. Знаю, что принадлежу тебе, хотя так бестолково пытаюсь спорить в этом с самим собой, закрываю глаза и вижу снова и снова одну за другой как на старой плёнке попытки сбежать, одна другой глупее, и после каждой ты привязывал мои руки к изголовью кровати, содрав футболку, я не оглядывался, но по тихому лязгу пряжки ремня чувствовал, что будет больно, а завершал всё свистящий взмах рукой вверх и такое же стремительное падение кисти вниз. Поистине творец, который рубцевал мою спину всё новыми полосами, моментально набухающими и становящимися красными, и по мере того как затухали шлепки мои сдавленные крики превращались в глухие обессиленные всхлипы.

Во рту сухо, язык прокушен и очень хочется пить.

Точно как сейчас, когда я чувствую твою руку на затылке, что гладит и ерошит волосы как будто я преданный пёс. Слышу твой довольный смешок, когда эмоция на моём лице быстро меняется, и по телу бегут мурашки.

Лучше бы я сидел на цепи или был прикован, но твой голос держит куда крепче, он забирается под кожу, заставляя зудеть каждый шрам на теле, и я едва борюсь с желанием вырваться и расчесать короткими ногтями предплечья и бока. У тебя слишком много власти надо мной, и вся самозащита, которую вбивали в мою голову, забывается, вылетает, оставляя пустой лист. Сама мысль сопротивляться тебе кажется абсурдной, если вспомнить, чем это всё может обернуться.

Знаю, что если посмотрю на тебя, то пропаду окончательно, и отрицательно мотаю головой. Копаю самому себе могилу. Если я и погибну, то от руки Августа, и никак иначе, но пока что его холодные пальцы дразняще проезжаются по щеке, чтобы тут же цепко схватить подбородок и поднять опущенную вниз голову выше. Я это не контролирую, блестящие в уголках глаз слёзы под собственной тяжестью бегут вниз по щекам, теряясь под острой линией челюсти.

- Я не хочу.

Идти или смотреть прямо? Какая разница, если собственный голос звучит как жалобный скулёж. Выброшенный на обочину щенок и тот внушит больше страха.

«Я не хочу быть заложником, но хочу быть с тобой».

Разве это обязательно взаимоисключающие вещи?

Твоя хватка вокруг запястья как наручник, но я пытаюсь освободить руку, дёргаюсь назад, отчаянно сопротивляюсь, будто не знаю, что ни к чему хорошему это не приведёт, будто уже не совершал эту ошибку, и даже неоднократно, но отчаянно выплёвываю, смотря тебе в глаза: - Я не вернусь туда, слышишь?! Лучше прикончи меня сразу, Август.

Отчаянно пытаюсь хоть что-то, что могло бы испугать тебя, но сам трясусь от ужаса, особенно когда ты заламываешь мне руку, сжимаю крепче зубы чтобы не застонать от боли и жмурюсь, но чувствую твоё дыхание напротив уха. Уже однажды сломанные кости хрустят слишком громко, а плечо болит. Одно движение отделяет меня от того, чтобы снова жалобно выть.
 

Я сам свой худший враг, болван, самоубийца, который нарывается на твою злость. Даже не помню в какой момент это начало приносить мне странное удовольствие, едва ощутимое, как покалывание в кончиках пальцев после применения магии. Синдром жертвы, как называл это мой лечащий врач,  - я отказываюсь принимать этот диагноз, но правда болезненно колет как попавшая в глаз соринка, ведь за шесть месяцев каждый раз стоило тебе ослабить хватку вокруг моего горла, позволить чуть больше, чем обычно, я пользовался этим и пытался сбежать, показывал характер, который тебе никак не удавалось сломать окончательно. Другой бы на моём месте уже просто сдался, а я хватался за даже мнимую возможность освободиться, пусть и знал, что шансы мои практически нулевые.

В какой-то момент всё это стало бесконечным издевательством над самим собой.

Наверное, если бы в моих венах не бежала кровь великих целителей, позволяя в непродолжительные моменты трезвости рассудка, пока ты снова не накачал меня лекарствами, залечивать раны, то я бы уже умер. Или ты не дал бы мне погибнуть, особенно у тебя на руках?

Я окончательно запутался и не знаю, чему верить – фактам или домыслам, которые уже принимаю как действительность. В моём мире собственное худое тело трясётся, стоит твоей ледяной ладони лечь на тонкую шею и сдавить, шумно сглатываю, чувствуя, как кадык под твоими пальцами подпрыгивает вверх. Губы сами приоткрываются в беззвучном крике, а стоит мне закрыть глаза ненадолго, как резкий ветер бьёт по щекам. Всего мгновение, а мы уже спрятаны от любопытных глаз, боковым зрением вижу живую изгородь по правую руку, крепкая удушливая хватка всё уже удерживает, вынуждая подниматься на носки и тянуться вверх за глотком воздуха, а суставы жалобно хрустят, выкручиваясь в противоположную от естественного положения сторону.

- А-Август! – жалобный хрип, за которым я не узнаю свой голос. Так глупо трачу драгоценный воздух, кровь пульсирует в висках, не получая такого желанного насыщения кислорода. Мне тяжело выносить твой прямой взгляд глаза в глаза, потому что я узнаю эту злость, этот гнев, это желание проучить меня за то, чего я ещё не сделал, наказать, хотя я ни в чём не виноват. Разве можно винить человека за то, что он хочет жить? Впрочем, даже напрягаться не нужно – ты найдёшь повод унизить меня, а если нет, то сделаешь это собственного удовольствия ради. Отчаянно хватаюсь рукой за твоё запястье, царапаю кожу короткими ногтями, в ответ на что ошейник из пальцев вокруг сдавливает горло ещё сильнее. Вот-вот ты приложишь последнее усилие и попросту сломаешь мне позвонки. Затылок болезненно саднит после удара о стену, а шрамы на теле ноют там, где ты касаешься ледяной ладонью. Даже через слой одежды оставленные тобой метки словно отзываются, почувствовав того, кто ими заклеймил худое, не до конца сформировавшееся тело.

Август целуется лучше всех. Впрочем, мне даже сравнить не с чем – за восемнадцать лет я пытался сблизиться хоть с кем-то, но старался не давать ложных надежд тем, к кому не испытывал ровным счётом ничего. Скудный интерес к порнушке и всему тому, о чём судачили одноклассники, оправдывал излишней занятостью в школьных проектах, даже не касался себя в душе, считая это чем-то постыдным и не особо приятным. Но от поцелуев вампира кружится голова, впрочем, как знать, виной тому может быть и асфиксия. Острые клыки царапают нижнюю губу, а мои руки безвольно опускаются вниз. Сил сопротивляться нет, как и дальше хвататься за свою жалкую жизнь, ведь она даже не принадлежит мне.

Я твой, Август, мы оба это прекрасно понимаем.

Этому.

Неприятно щиплет на кончике языка.

Для него не существует меня, Нильса. Только близость, которую от меня можно получить, тепло, которое он жадно забирает себе, и крики, которые ударяясь о низкий потолок подвала снова возвращаются к вампиру. Ведь я не мог без тебя этот месяц, как бы низко не было в этом признаваться, нуждался в тебе и твоей неправильной, жестокой, но принадлежащей мне одному без остатка заботе. А тебе были нужны всего лишь поцелуи.

Паршиво понимать, что я нуждаюсь в тебе больше чем ты во мне. Без тебя я ничто, головная боль семьи, паршивый сын, никчёмный наследник и не способный постоять за себя брат, всю жизнь зависящий от чужого мнения. А теперь мне важно, что подумаешь только ты.

Слёзы собираются в уголках глаз и катятся вниз по щекам, а судорожный всхлип рвётся наружу, но застревает на границе очередного поцелуя, в котором ты меня ведёшь.

Мне страшно думать, что ты снова запрёшь меня в том ужасном месте.

Мне невыносима мысль, что ты опять исчезнешь, оставишь одного, как ребёнок, уже наигравшийся с игрушкой и получивший новую, а старую бросил гнить под дождём возле песочницы.

Но ты почему-то здесь, и я из последних сил хватаюсь за твои локти, будто прошу дать мне чуть больше свободы, сам тянусь вверх, легко проводя языком по твоим зубам, царапая его об острые клыки.

Хочу попросить не оставлять меня больше, ведь только для тебя я что-то значу, но боюсь, что это тебе не понравится, поэтому просто смотрю снизу, опускаясь на пятки и жду, что же будет дальше. Облизываю губы, чувствуя привкус крови из прокушенной губы. Сердце бешено стучит от страха.