Отредактировано Mortimer Sage (14-02-2019 07:13:27)

Лукасу снятся сны, которые снами не являются. Он помнит их все. До малейших деталей.
Каждое его слово, произнесённое в темноте комнаты, больше похожей на роскошную больничную палату, записывается и анализируется, состыкуется со стоп-кадрами сновидений, бережно снятых с подкорки его головного мозга.

Датчики на обритых висках уже настолько привычны, что он их не замечает — забывает -  и, соскакивая утром с кровати, в очередной раз вырывает из многочисленных  приборов провода, заставляя лампочки на них истерично мигать.

На заполошный писк электроники каждый раз — всё с меньшим усердием и энтузиазмом (сегодня утром Лукас успел досчитать до пятидесяти семи, да,  это похоже на историю мальчика, что всё кричал "Волки!", но разве они не появились в конце, чтобы пожинать плоды?) — прибегают уже не дежурная медсестра и  один из пасторов, а охранник,  приставленный к Лукасу.

Пока тот, шепча проклятия, неловко пытается вернуть провода в надлежащие разъемы, Лука аккуратно отлепляет присоски датчиков от своего тела, зябко ёжится — в комнате поддерживается оптимальная для человека температура — но он всё равно мёрзнет.
Лука натягивает великоватую серую толстовку и тренировочные штаны, озвучивает, что хочет на завтрак и ненавязчиво выпроваживает охранника из комнаты.

Ему приснилась собственная смерть. Обезумевший от боли рабочий, на теле которого так много полипов, ни дать ни взять матрос с корабля Дэйви Джонса, проклятый и обречённый, врывается в зал молитвы в тот самый миг, когда Лукас беспомощен перед внешним миром.
Видеть сон во сне, что может быть безумней?
Все внимают ему, каждое его слово благословенно, его устами говорит Бог, они не успевают среагировать, гарпун входит в грудь Лукаса, а потом он не чувствует ничего, кроме боли.

Лука не знает, как скоро это случится, рабочий, что выстрелит в него из гарпунного ружья, иногда встречается ему в коридорах, неловко просит благословения и смотрит ему вслед, когда Лукас уходит дальше.

— Если Он говорит мне о смерти, — Лукас смотрится в зеркало, заботливо поставленное для него Джонатаном на низком столике, мальчишка, что смотрит на него оттуда похож на избалованного ребёнка, смазливое лицо с капризными губами, но глаза у него остались прежними, лукасовыми. — хочет ли Он, чтобы я сделал всё, чтобы она обошла меня стороной? Или я должен умереть, покорный Его воле?

Можно просто ткнуть в рабочего пальцем, отправить его на смерть одним словом, но что, если Лукас хочет умереть? Освободиться. Это давит, когда тысячи людей молятся на тебя, тяжело быть таким молодым богом, особенно, когда знаешь, что ты просто-напросто человек.

— Да. — Отвечает Лукас и лжёт. — Нравится.
Доктор Герритс делает запись в журнале и задаёт вопросы. Вопросы, ответы на которые принесут ему многие печали. Лукас видел и это.

Он сжимает в ладонях прихваченный со столика шприц. На нем такая же маркировка как и на том, что воткнул в его предплечье иглу, полную черноты без снов и звуков.

Отрешённость.
Отречение.
Бегство.

Лука следует совету Джона и улыбается. Этому лицу идёт улыбка.
— Простите, доктор Герритс, — конечно, тот заботливо его поддерживает, когда пророк Господнего гнева поддается слабости и оступается, чуть не рухнув на стерильный кафельный пол, на лице доктора беспокойство и искреннее  недоумение — за что? -  Лукас чувствует себя Иудой,
втыкая иглу шприца в его бедро.

— С вами все будет в порядке, — с долей сомнения обещает он, опуская Герритса в стоящее рядом кресло и поспешно зажимает ему рот ладонью. — Не кричите, я не хочу вас убивать. Просто... спите.

Так они не сочтут его сообщником сбежавшего пророка. Он будет жив. А Лука свободен. Может быть, солнце прогонит этот затянувшийся кошмар, согреет его вечно холодную кожу. Может, он научится улыбаться. И спать без снов. Он вырывает из журнала, безжалостно сминает в комок и сует в карман штанов страницу с записью о сегодняшней операции.

— Прощайте, доктор Герритс.

Они - н и з к и е -  называли это "жатва".
[indent] Жители города говорили иначе.
"Несчастный случай", "младенческая смертность", "бедняжка, но тут уж ничего не поделаешь", "бедное дитя теперь в Раю"...
Пиздеж.
Он не в Раю. Он в Аду. В самой страшной его версии, в темноте, холоде, среди острозубых ухмылок, где каждый его крик вызывает безумный смех.
Скоро он пожалеет, что не умер сразу, скоро... он потеряет себя, скоро он станет пищей.
А его семья увидит в детской кроватке что-то, напоминающее их дитя. Оно будет смотреть совершенно осмысленно, так, как не смотрят человеческие младенцы и зайдется в истошном вопле, когда обезумевшая мать вонзит в него единственное, что причинит ему вред - холодное лезвие стального ножа.
Хотя... он не виноват.
Это его роль в общем спектакле. Выход на " бис".
Ещё один умерший младенец. Некрещенный... правда удобно? Такого можно похоронить на неосвященной земле, там, где хоронят самоубийц и неверующих, и никто не увидит, как дымится гроб, а тело "бедняжки" корчится в огне. Даже церковь приняла правила игры - молчаливая кровавая дань во имя блага Города. А подменыши, они не живут долго. Их отравляет сам воздух города, пропитанный железом, ведь разве кто-то сможет полюбить их? Непонятные, дикие, странные...
Слово "выродок", написанное кровью на моем школьном шкафчике было колоколом, возвещающим о том, что где-то я прокололся.

Добро пожаловать, Мэки.

Вообще-то, я Малкольм.
Энни сказала, что того, чье место и жизнь я занял, в семье звали Майком. Он был светловолосым, синеглазым и крайне мило пускал пузыри. Я не он. И не Малькольм. Я нечто не похожее на них обоих.
Странный. Фрик. Чудик.
Уродец.
Последнее прозвучало голосом Энни и было ни капли не обидно, я знал, что она это в шутку. Память о дне нашего знакомства. Когда существо, появившееся в кроватке ее брата, улыбнулось ей своими острыми зубами и попыталось цапнуть за протянутую к нему ручку. Кажется, она была рядом всю ночь. Кажется, тогда она приняла меня. Кажется, тогда она спасла мою жизнь. Потому что мать, зайдя утром в спальню, увидела в кроватке не страшилище, а вполне себе человеческого ребенка. Майка.
Теперь же...
Волосы у меня светлые - это все.
Больше я ничем на него не походил. Чёрные глаза, бледная кожа, позорные обмороки при виде крови, чуть ли ни кома при поцелуе с одноклассницей. Ядовитый поцелуй с девушкой, чей пирсинг на языке чуть меня не убил. Такое запоминается.

У Томми нет мыслей, чувств и нет тормозов.
Здесь слишком тесно, раздвиньте вселенную, ради бога.
Томми вплетает в чужие сны обрывки не_снов,
Томми бредет сквозь весну, где, к чертям дорога?
Все слишком пусто, безумный-безумный мир,
Как отличать цвета, если есть только серый?
Томми смотрит в окно - за окном то ли цирк, то ли тир.
Томми видит вокруг не людей : силуэты мишеней.