Длинные, разбитые дверными проёмами коридоры холодного дома напоминают Бенджамину ровные улицы заброшенного города. За каждым порогом — запустение и следы чьих-то рутинных судеб. В некоторых — не свалки, надо признать, но уже не кладовки. Мебели в подобии особняка немного, и большую часть он заново перетасовал или откуда-то притащил, в своём обыкновении спонтанно и самостоятельно, насадив в пальцы немало заноз и отбив пару раз ступни и локти. К царапинам на паркете, когда-то любовно подобранном к обстановке, добавлялись новые, какие-то напоминали сбитую кардиограмму, иные — следы когтей. Именно такие обрамляли порог его комнаты, куда Бенджи втащил тяжёлый, покрытый лаком комод, и всякий раз парень неосознанно делал шаг чуть длиннее, не касаясь отметин лишний раз.

Здесь было холодно, ситуацию мало спасали обогреватели, взятые или с рук, или за полцены на распродажах. Разномастные, они сиротливо стояли в одной из комнат, раскинув шнуры в разные стороны, пока один или другой не приходилось закатывать в комнаты, куда заезжали немногочисленные постояльцы. На самом деле, мало кому хотелось поселиться у Бенджамина — далеко от центра, не очень уютно... Сервиса, опять же, никакого. Зато цену Бенджи всегда называл умопомрачительно низкую, исходя лишь из собственных запросов. Нужен ремонт, который ему не по силу и придётся выбрать мастера? Накидывает привычно сверху, редко когда вспоминая, сколько же он брал с прошлого гостя. У них было одно лицо — одинокое, задумчивое и малозапоминающееся, оттого Бен бы и не удивился, встретив в коридоре совершенно постороннего. Возможно, тот просто не задержался в памяти?

Однако сейчас ситуация изменилась. Ситуация вынуждала его, словно акулу, кружить вокруг одной лишь двери, постоянно вспоминая новую бессмысленную причину пройти мимо, крадучись и покрепче стискивая пальцы на кружке воды из-под крана, коих на его столе уже минимум три. Он так и не мог целиком и полностью поверить в происходящее, слишком часто разум рисовал это несбывшейся мечтой, засоряя память искусственно созданными образами. В них Валери возвращалась такой, какой сияла на сцене, не обращала внимания на обстановку (а то и вовсе проклятого дома не было на этих картинках), она говорила всё, что угодно, кроме тех слов, что сказала на самом деле. А в первое мгновение встречи Бенджи был глуповато рад лишь тому, что работы у него нет, и не нужно подниматься рано утром, ведь середина недели, а впереди наверняка долгие разговоры. На заставленной грязной посудой кухне, где ежедневно происходил его крах как примерного домохозяина и кулинара, на прожжённом сигаретами его бесконечных приятелей диване в комнате, которую Бенджамин выделял как гостиную. Все обжитые комнаты стремились образом к крохотным, сжатым стенам их бывшего трейлера, потому что свободное пространство душит так же сильно, как и чересчур тесное.

В очередной раз ему требуется, до крайности срочно требуется проверить, не забыл ли он выключить свет в прихожей, потому что электричество нужно экономить, как твердят ему каждый месяц строки счетов. И снова идёт мимо, застывая от собственного имени, как по волшебству; как каменеют ужасающие тролли под первым лучом рассветного солнца, прям из тех сказок, что ему и читала Валери. Садится рядом, как завороженный, до сих пор словно стыдясь в глубине души, что ему не десять, что он уже давно перерос сестру, которой опирался виском о плечо, пока она раскладывала на коленях учебники с целью помочь или рассказать что-то новое.

В повисшую тишину периодически вклиниваются сигналы её телефона, заставляя Бенджамина опускать глаза, стараясь не сжимать так сильно челюсти. Он отвлекается, вспомнив, что Валери сегодня ездила к матери, и что он знал об этом, но даже не двинулся с места. И раньше — тоже не двигался, завязнув в паутине своих обыденных перемещений дом-работа-магазин-друзья, каждое звено которых было пустышкой, фасадом давно прогнившего здания. Ни к чему лить слёзы на могиле, ни к чему смотреть в лицо, на котором нет ни следа узнавания. А ведь Эллисон теперь сама похожа на надгробие — безмолвное, безучастное, лишь напоминающее о прошлом; наверное, Валери залепила бы ему пощёчину, услышав нечто подобное вслух. Поэтому Бенджамин чаще молчал, чем заводил разговор, прекрасно понимая, что рождённые им образы никогда не были видны сестре сквозь то, что он тщательно выписывал в письмах.

Очередной сигнал, и Бен невольно поводит плечами, чувствуя себя неуютно. Как если бы их в комнате было больше, чем двое.

— Наверное, — невольно слишком громко произносит он, копируя улыбку. Тоже вспоминает тот день и немного запоздало думает, о чём именно Валери спросила, о заведении или той старой музыкальной шкатулке на максималках; как давно он её слышал? Услышит ещё?

"Вряд ли."

Не после того, как самолично впечатал спиной одного из приятелей с особенно острым языком в престарелый автомат. В тот раз было весело, и не всем нравилось, как у Бена в одном ухе торчит наушник; секундное дело, отвлечь, выдернуть штекер из расцарапанного, расшатанного гнезда и за пару нот угадать мелодию (да, как в глупых шоу; и откуда бы такая точность?). Комментарий о сопливых песнях, молниеносный ответ, дружный гогот остальных приятелей под грустное дребезжание железа. Никто из компании друг на друга сильно не обижался, исключая владельца заведения.

— Давно там не был, — он заглядывает в свою комнату за толстовкой с капюшоном, моментально натягивая на ходу; не забывает выключить свет по обыкновению. — Но не думаю, что они успели закрыться.

Потому что люди Аркхема — чёртовы консерваторы и живут по инерции; кажется, так делают все, кроме Валери.

Отредактировано Benjamin Thorne (11-01-2019 23:58:41)

Сейчас в Аркхеме по ночам поднимаются промозглые, сырые ветра, от которых по утрам иногда на заросшей дорожке остаётся скользкий иней. К холоду Бенджамин всегда относился с неприязнью, отчего и ненавидел этот полный предательских щелей дом. Поначалу он поселился в комнате на другом конце коридора, но рамы окна были чересчур рассохшимися от солнца; его нынешняя обитель была скорее душной, чем уютной. Как и одежда, по большей части, дешёвая, из неброской и неприятной на ощупь синтетики. У основания шеи сзади кожу неприятно зацепляет ярлычок, который парень постоянно собирается и постоянно забывает срезать, поэтому сестру он встречает в коридоре с хмурым выражением на лице, безуспешно пытаясь подцепить пальцами колючую полоску вшитой ткани. Лица Валери в полумраке не видать; в очередной раз Бенджи невпопад думает о том, что зрение в последние пару лет упало. Но ещё не настолько, чтобы об этом заботиться.

- Подарок? - Бен глуповато переспрашивает, смущённо-медленно опуская от воротника руку. Хотелось спрятать кисти в карманах, сминая пальцами скопившиеся там чеки, но исключительно инстинктивно, подчиняясь общему желанию избавиться от неловкости. Оно постоянно охватывало, когда Валери начинала говорить, как если бы до сих пор парень не мог поверить в реальность происходящего; а ведь прошло уже... Несколько дней? Счёт им он всё-таки потерял.

Толстовка ещё не успела даже нагреться от его тела, как приходится снять; взъерошенные пряди падают на глаза, вынуждая щурить веки. Поясницу резко холодит очередным сквозняком, коснувшимся кожи под задранной футболкой, и Бен торопливо утягивает ткань обратно вниз. Смятая толстовка ложится на забытую в коридоре тумбочку; на смену ей - дорогая кожаная куртка, гладкая и мягкая на ощупь, приводит в почти детский восторг. И дело вовсе не в стоимости; был в одной из компаний эксцентричный богач, что любил зависать "в низах"; как-то раз он притащил Бенджи слишком пафосные для этого города барабанные палочки, которые нетронутыми стояли в высоком стакане у ноутбука. Но в сравнении с чужим капризом истинная забота всегда дороже, всегда бьёт в сокровенные уголки души, куда обычно и не взглянет посторонний.

Тихое "спасибо" почти на ухо, Бенджамин осторожно, словно стеклянную, обнимает сестру. Её улыбка словно свежая батарейка подхлёстывает настроение, и парень уже меньше нервничает от того, что в прошлый раз старый Моррисон клялся не пускать его с компанией на порог. Но ведь сегодня - случай исключительный?

Пересекая порог дома, не чувствует никаких изменений в душе; это привычно, но Бен редко задумывается о том, так ли должно быть. Всё вокруг - лишь декор, и день за днём происходит лишь смена одной безжизненной локации на другую. Его дом - старый трейлер из памяти? Скорее, обуза. Излишне наполненная мебелью угловая комната с заваленным хламом подоконником? Скорее, убежище, нора на чужой территории. Как и весь город, живущий словно мимо, как картинка в телевизоре; несмотря на многочисленные знакомства, Бенджи всё ещё не чувствует себя его частью. Если бы мир был чьей-то вечеринкой, то Бен - тем типом, приглашённым неизвестно кто, который  потягивает дешёвый коктейль в углу и смазывается с краю на общих снимках.

И деться от обжигающего внимания Валери некуда. Оно манит и приковывает, как бывало всякий раз, когда маленького ребёнка допускали до взрослых наравне с собой; вот только Бенджи уже давно не десять лет. От попыток как-то сформулировать, чем же он всё это время занимался, в голове пустота. Мимо уже привычно скользят чужие дома, о живущих в них соседях Бен сможет сказать дай бог пару связных предложений; как будто в Аркхеме и правда ничего не происходило с момента отъезда Валери, за исключением ничего не значащих для остальных их личных потерь. Его радовало, что сестра не просит рассказов. Вот здесь на заборе выжженное пятно - неудачно запихнули праздничную шутиху в ведро, жестяным осколком пробило дверь припаркованного автомобиля; в этом весь спектр новостей Бенджи.

Про "Автомат" он тоже решил придержать рассказы, отступая в тень сразу же, как они вошли внутрь. Удивительно, но Бенджамин ждал множество взглядов и от собравшихся в заведении, и от курящих неподалёку от крыльца, однако городу, как обычно, было всё равно. В первый день, когда Валери очутилась на его пороге, казалось, что мир перевернётся, Бен боялся, что разольётся поток слухов, что на пороге объявятся самые любопытные из приятелей, но всё прошло тихо. И радоваться бы, но оставался на душе какой-то тревожный налёт недосказанности; теперь Бенджамину думалось, что он просто не видит и не слышит всего, что должен. Отвертеться от похода к бару после просьбы сестры у него не получится, и, осторожничая, парень всё-таки подбирается к стойке.

По взгляду хозяина понимает, что новости действительно витают вокруг, обходя его стороной то ли из вежливости, то ли наоборот. В любом случае, Моррисон не гонит прочь, выслушивает сбивчивый заказ и голос его звучит слишком уж сочувственно; Бенджи не берёт алкоголь, потому что знает - нельзя смешивать его с лекарствами. Тот же принцип, по которому он в своей ещё более юной жизни не давал отцу прикоснуться к бутылке; от этих ассоциаций пробирает нездоровый, горький смех, сдавленный усилием воли до острых уколов в груди. Уроборос, кусающий себя за хвост, сам всплывает перед глазами; такой же, как на несколько кривой татуировке со спины одного гитариста. Великий змей, обречённый быть лишь картинкой на теле неудачника; хорошо, что голос Валери отвлекает от цепочки безрадостных размышлений.

У "Автомата" новые кресла взамен изрезанных лезвием, новые стойки для посетителей, расположенные прямо для того, чтобы смотреть на импровизированную сцену. И старые люди; Бенджи втискивается меж двух, оттеснив плечом одного из знакомых. Удостоив беглым взглядом, тот кивает, возвращаясь взглядом к освещённой Валери; по этому движению Бен вновь чувствует, что город безразличен - но наблюдателен. И в вечной суете не менее вечная песня звучит умиротворяюще, каждым словом приглашая слушать лишь её. То ли кажется, то ли действительно разговоры позади затихают; но более вероятен вариант, что сам Бенджамин отстраняется от этого мира, наконец возвращаясь в свой.

Всё - неправильно. И броский, раздражающий и неприятно знакомый запах до крайности мужского дезодоранта, каким Бенджамина оглушает слева, и резкий, грубый по интонации и словам голос другого соседа. Кажется, дела у него не очень; кажется, у него проблемы, и решать он их вознамерился по телефону именно здесь и сейчас. Бенджамин вжимает голову в плечи, пока незнакомец кроет последними словами какую-то "дьяволову суку" на нежном выдохе hallelujah сестры, слышит гулкое, злое сопение словно над ухом, стоит мужчине прерваться ради очередного глотка пива. Сосредоточиться на музыке совершенно невозможно, ритм гитарных аккордов, и без того нестройный, рушится с каждым новым словом. Пальцы, сжатые на миг в кулак, холодит приливом ярости, руки ощутимо, приятно и привычно тяжелеют, и в момент, когда голос заменяется невнятным бормотанием из чужого динамика, Бенджи неожиданно вальяжно прижимается плечом к соседу, поворачивая голову лишь с одной целью: впечатать в его слух короткие, жестокие слова простой и незамысловатой угрозы. Он и не помнит спустя мгновение, что пообещал поменять местами в анатомическом строении, забывает о случившемся, когда излишне болтливый тип благоразумно покидает их; игнорирует радостный смех приятеля сбоку, которому эта сцена дороже любого выступления.

Неправильно и то, что Бенджамин из-за этого пропустил куплет. Неправильно, что Валери выглядит за дешёвым, зацелованным пьяницами микрофоном, как неуклюжая детская аппликация, как вырезанный из картины силуэт, который вклеили грубо посреди страниц дешёвого журнала. Не хочется делить её с цветными лучами, осыпающими подобием пошлого конфетти хрупкую фигуру, с этой публикой и музыкой, что скорее терзала уши, нежели их услаждала. Бог мой, да сам Бенджи сыграл бы лучше, хоть и брал всего пару уроков у одногруппников в не самом светлом состоянии разума; пощипывание струн по кривым ладам заставляет его морщить нос, как если бы он закончил минимум консерваторию. Этим рукам не стоит трогать ни гитару, ни его сестру; увидев выражение её лица, он на чистом предвидении и инстинкте ловит и прижимает ближе, чувствуя сбитое не песней дыхание сквозь тонкую ткань. Покрытые зажившими ссадинами пальцы слишком неловко гладят Валери по спине, цепляясь за волосы; Бенджи опускает невесомым касанием подбородок на её затылок, словно желая укрыть совершенно со всех сторон. От неловкого движения кого-то за спиной по бедру сзади ударяет стул, и под чей-то хохот, пьяные извинения и новую, уже безликую и некрасивую песню он внемлет просьбе сестры, уводя прочь и почти не размыкая рук. Шепчет благодарно и одобрительно, стремясь своим откликом отвлечь от прочих зрителей, не столь важных.

Лучше бы она пела там, дома, в мёртвых и беспамятных стенах, среди обломков чужих (и их собственных) жизней. Её выступление терялось среди десятков пустых глаз, лиц, голосов; отвратительная декорация, заставляющая воспоминание горчить и оседать на зубах неприятным липким налётом. И на улице холодает ещё хлеще, словно ветер с залива уже объявил свои права на эти земли; Бенджамин не припомнит таких отвратительных осенних вечеров в последние года. Холод остаётся и за порогом, свербит в носу сыростью, оставляет верхнюю одежду нечеловечески холодной. Вопреки привычке, Бенджи оставляет за ними след огней, не дотягиваясь до выключателей, и разномастные по мощности лампочки впервые остаются наедине с собой. И неправильно, что по грязному полу паскудно скрипит ножка кровати, когда одно за другим он на неё таскает одеяла; холодные, отсыревшие в шкафах, они скорее впитают остатки тепла и разделят между собой жалкими крупицами, чем сохранят.

- Тебе плохо? - очевидный и оттого кажущийся бесчувственным, обыденным вопрос срывается с губ раньше, чем появляется ответ: конечно же. В Аркхеме лишь безумцам может быть хорошо, лишь слепым от благ или зависимостей, не позволяющих разглядеть истину. Бенджи ловит ищущие пальцы, осторожно греет в ладонях, подсаживается и тянется навстречу, чтобы лёгким касанием губ по-детски проверить лоб сестры. Кто знает, какой температуры должны быть они; в любом случае, сейчас вряд ли правильная.

"Давай уйдём", просила она. Бенджи кажется, что просьбу он не исполнил. Подсознательно чувствует, что уходят они не туда, что эта чудом выстоявшая коробка из-под людей, куда сначала он сам, а затем они вместе забиваются в поисках дома - не то место, где они должны быть. Словно прибежище, какое он сам в детстве с друзьями собирал для бездомных щенков - ящик и пара одеял, что укроют от дождя, но не более. До сих пор гложут тревога и чувство неуверенности, как там, в толпе, которую Бенджамин всегда избегал и которая всегда следует за ним голодными взглядами. Нервная, глубоко затаённая жажда спрятаться не нравится Бенджи, но на этот раз он не станет заглушать её насильными посиделками с друзьями. Она останется с ним и найдёт выход в ребяческом жесте, с каким юноша тянется к сестре; очередное беспощадное напоминание о картинке с щенками, как если бы они были замершим на экране телевизора кадром из мультика. Вновь охватывает желание оглядеться - не стоит ли кто в углу? Смотрит ли с пустым, обыденным презрением? В первые недели после переезда, помнится, он часто резко оборачивался, преследуемый неприятными ощущениями, затем привык, но так и не избавился. Однако сейчас в комнате пусто, свет почти уютно льётся из коридора (он должен быть уютным, тёпло-оранжевого цвета, и всё равно - холодный); но они ещё будто не дошли до безопасного места, и кажется, что это лишь передышка. А дальше? Вернуться в прошлое - невозможно, имитировать его - глупо. Они бездарно (для них самих) провели эти годы, словно разлука - что-то мелочное и неважное, что можно оставить за бортом, а затем и вовсе позабыть.

Бенджамин краем глаза видит, как в углу мерцает, а затем уверенно и гордо замирает алым пятном индикатор на обогревателе. Обещает, что будет тепло; "лжёт", понимает Бенджи, продолжая скользить пальцами по тыльной стороне ладони сестры. Кожа гладкая на ощупь, трогательно холодная, отчего он надолго задерживает кончики её пальцев, сжав в ладони. Ему смешно и неловко вспоминать, как первые дни он отчаянно стеснялся её, обрывался на полуслове, стоило Бенджи показаться, что сестра собирается что-то сказать. Пожалуй к нему с визитом британская королева - и то бы нервничал меньше. С прочими же людьми Бенджи удивительно легко терял контакт, и лишь с возвращением Валери понял, насколько нуждался в ней. Понял - и рванулся в привычку, в желание неотступно следить взглядом, пусть даже молча, но торчать в комнате, радуясь тому, что она рядом. Привыкал он не к лицу и голосу - к самой близости, внезапному соседству и теплу родной души, которому не сопротивлялся и находил в себе желание идти навстречу. Возможно, Бенджи легче, потому что Валери доставались безликие письма, ему же - всё, что может быть известно обычному фанату из толпы и чуточку больше. Он неумолимо изменился, даже чувствовал неловкость, когда ощущал на себе ощупывающий, ищущий взгляд, которым сестра пыталась увидеть того мальчишку, каким его покинула. Вместо ребёнка - его взрослая пародия, и от возвращения Валери примешивалось то нервно-горькое ощущение, словно Бенджи вновь в школе и не сделал домашнюю работу. Люди смертны, и оттого гонятся за успехом, за деньгами, друг за другом, но Торн не сожалеет, пока стоит на обочине жизни и смотрит на других. И никто не укажет ему на бесполезность лет в полупустом ожидании просто потому, что о них никто не знает, не слышал и не услышит; искренние желания ведь не произносят вслух - примета такая. Ребёнок, чья мечта сбылась слишком поздно; ребёнок, избравший мечтой не великое будущее, а прошлое, так доверчиво сейчас прильнувшее навстречу.

Хочется исчезнуть, раствориться в согревающей дымке, чтобы перестать быть одним из якорей, приковывающих Валери к этому городу. Такой же холодный, тяжёлый и заржавелый, как заброшенная могила или заброшенный разум; такой же бесполезный и ни на что не годный. И если ей нужно тепло - "бери всё", даже не шепчет, чтобы не приведи Господь сестра почувствовала даже крупицы вины. Он по-детски закрывает глаза, не жмурясь, а словно превращая в сон окружающую действительность; получается не так складно, как бывало раньше. Это похоже на гипноз: плавные, щекочущие и непредсказуемые в своей последовательности касания прохладной руки, к которой хочется прижаться отчего-то горящей щекой; они подчиняют разум, охватывая его цепочкой из нежности и тоски, сопротивляться подобному решимости нет. Валери зовёт невесомым пока поцелуем - и он клонится вперёд, не задумываясь о действиях, отдав все решения малодушно и доверчиво её воле. Протяжный скрежет кровати разрезает тишину (не такой уж и громкий, на самом деле), стоит Бенджи неловко сместить центр тяжести, он пугает и вынуждает замереть, отстраняясь от чего-то запретного; это слишком хорошо, слишком нравится и слишком... хочется заткнуть испуганный голос разума. В эту минуту он любит её и ненавидит себя с новой силой, ошеломляющей, от которой дыхание обрывается одним лишь именем на губах. Злится на свою неловкость, на стыд, что не даёт устранить чужие тревоги так, как просят; его ответы, неуверенные и будто бы принужденные, раздражают неискренностью. Не от того, что нет умения или хоть какого-то опыта, не от недостатка желания - в этот вечер и во всю жизнь в целом он ничего для нее не пожалеет; вот только целует её будто бы действительно и совершенно впервые.

И чудится, что слышит её голос прямо в своём сознании, не отраженный в дешёвых пыльных колонках, не пропитанный болью и чувством вины, а настоящий, живой, принадлежащий только им. Их новый язык жестов, как и бывало всегда, придуман наспех и смысл слов делится пополам на двоих, пусть и понятен сходу: сейчас Бенджи отчаянно оправдывается, но увиливает неловко и безуспешно. Он не успевает скрыть в глазах тень испуга, когда Валери стягивает свитер: бьётся в висках глуповатое "но так ведь холоднее", и будь Бенджамин чуть ловчее, натянул бы его обратно с заботой няньки. Но единожды передав контроль, он уже не может перехватить его обратно, успевая лишь реагировать дрожью в пальцах, кончики которых ловят почти настоящие электрические удары от прикосновений. И горячее жжение идёт дальше, по плечам и спине, потому что Валери вновь ведёт за собой, точно бы в темноту на одинокий источник света; её нельзя, невозможно отпустить по сотням тысяч причин. Бенджамин предпочитает трусливо забыть о тревогах, о правилах и моральных принципах, которые никогда не шли им обоим на пользу и чаще душили, чем защищали, нежели твёрдо и уверенно через них переступить; поэтому, опуская Валери спиной на гору одеял, он остаётся рядом, прижимает к себе в объятьях и тихо вдыхает аромат кожи где-то у основания шеи, всё так же наивно надеясь на то, что этого будет достаточно.