Они кричали.

Люди, запертые там, в стенах лечебницы, Валери слышала их крики, просачивающиеся сквозь узкие щели между деревянными рамами высоких окон, сквозь решетки и трещины в плитке. Бессвязные вопли боли и потери, спутавшиеся слова и мольбы, обрывки песен восьмидесятых, строчки из анамнеза и диагнозы. Слышала мягкие бесплотные звуки, которые издают ступни, обутые в мягкие войлочные тапки, бумажный шорох одинаковых, как тюремная роба, пижам; скрип поршня внутри шприца, вводящего инъекцию, и стеклянный звон ампул; тонкий протяжный звук кожаных ремней, трущихся друг от друга; низкие нечеловеческие звуки труб. Видела комнаты отдыха, пропитанные запахом лекарств и пота от лоснящихся спинок диванов и стульев, аскетичные кабинеты, общие душевые с квадратами кафельной плитки, идеальным рядом сводящей с ума. Чувствовала на себе руки, пахнущие анестетиком и дешевыми сигаретами (когда курил Александр, тонкий запах табака въедался в ткани ее одежд, и потом долго чувствовался на себе проклятьем). Стрелки часов отмеряли время, подъем, процедуры, завтрак, терапия, свободное время, игровое, ужин, сон, по повторяющемуся кругу. Но как же они кричали, запертые внутри своей головы, как же громко, как же отчаянно хотели на свободу.

Валери не может шевельнуться, прижимает ладонь к низу живота и глубоко дышит, то ли из-за едкого обжигающего приступа боли, то ли от того, что главное крыльцо психиатрической лечебницы - все равно, больницы, - все ближе, и люди, запертые там, кричат все громче. Она стоит на половине пути, по середине мемориальной аллеи с вековыми тяжелыми вязами, грузно двигающимися в порывах ветра, и пытается заставить себя сделать шаг. Где-то там, между терапией и ужинами, потерялась в своих мечтах о дальних странах и полях подсолнуха ее мама, но светловолосая боится - букет в крафтовой бумаге тяжело оттягивает руки, лямка платья, извлеченного со дна чемодана, платья из жизни миссис Александр Дилейни, сползает с плеча, будто Валери пыталась натянуть на себя чью-то чужую кожу. Давай, просит она себя, пожалуйста - и все же почти поднимается, соляным столбом останавливается на первой же ступеньке. Мимо пробегает птичья стайка молодых медсестер в светлой форме, они ныряют за угол здания, смешливо перекидываются фразами, и Дилейни следует за ними, за их смешками и обсуждениями, к запаху сигарет с ментолом и сырости - этот угол больницы защищал себя заложенным кирпичем оконным проемом, заколоченной дверью, брошенным и забытым с прошлого года мусором и превратившимися в гниль собранными листьями.
"Можно?" спрашивает она несмело у них, перехватывая букет одной рукой, делает ладонью легкий жест в воздухе, и они щурятся, когда смотрят на нее и протягивают сигарету. Через минуту Валери делает первую неглубокую затяжку, чувствуя себя школьницей, неумело и глупо, и выпускает струйку сизого дыма вверх, еще через минуту - подписывает клочки бумаги, обрывки рецептов, какой-то бланк с кофейным пятнышком и эмблемой лечебницы, подсказывают ей "Для Венди. Напишите "Для Венди". Из карманов формы достаются мобильные телефоны, открываются камеры, но Дилейни качает головой, отказывается, прячется за собранными в букет подсолнухами. Бумага теперь пахнет сигаретами, и ее запястья, и лацканы черного шерстяного пальто от Chanel, и кончики распущенных волос. "Вам нужен доктор Валентайн" у девушки, которая говорит, лаковые волосы, словно у куклы, она лихо держит сигарету в уголке губ, отчего ее речь становится нечеткой, Валери неожиданно любуется ею, " Он обычно позже приезжает."
Они все вместе двигаются обратно к главному крыльцу, кто-то касается самыми кончиками пальцев ее локтя, и Дилейни не обрывает прикосновение - приятно, когда тебя вновь касаются. "А, смотрите, вот и доктор".

Немолодой мужчина останавливается у изножья каменных ступеней, кажется, ищет что-то в карманах - это мгновение позволяет Валери быстро пересечь расстояние между ними, перехватить его за лацкан пальто, тут же отдернув руку, будто этим она могла причинить ему боль.
- Простите, доктор Валентайн, меня зовут Валери Торн, - как легко оказалось это произнести, она замирает, чтобы прочувствовать свое собственное, принадлежащее ей имя, на языке, покатать на небе быстро исчезающие звуки. Неловко поднятый букет подсолнухов щекочет ей подбородок, когда она протягивает ладонь для рукопожатия, - Мы можем поговорить о состоянии моей матери? Элиссон. Элиссон Торн.
Аркхемовская лечебница тяжелым камнем возвышалась за спиной у доктора, не замолкала ни на секунду - Валери чуть отступает назад, обратно на вымощенную камнем дорожку, прочь от нее.

Доктор Валентайн поднимается на две ступени и учтиво ждет ее, а Валери хочется развернуться, бросить принесенный букет под собственные ноги, и как можно дальше бежать от лечебницы Аркхем и от криков, которые она издает. Она надеялась, что искусственно выращенный страх появляется только перед белыми кабинетами, казенными стенами, металлическими инструментами, белыми халатами, запахом дезинфектора и плакатами с очень типовыми, почти равнодушными предупреждениями, но даже это место из темного камня, не похожее на больницу, когда идешь по мемориальной аллее, загребая листья ногами, поднимало в Валери волну парализующего ужаса. Липкими пальцами он сжал ее шею, пробрался по позвонкам к груди, и поселился прямо за клеткой, между легкими, мешая ей сделать вдох. Когда у нее наконец получается, получается прерывисто и болезненно, куда-то в поднесенный ближе к лицу букет. Ей не хочется, чтобы этот незнакомый ей человек, чей портрет состоит из имени, щебета медсестер и тщательно отглаженного и вычищенного пальто, думал о ней плохо. Ей бы помогла протянутая рука, чужое тепло всегда дает чуть больше сил - зацепиться бы пальцами за край манжета, сжать руку вокруг нервных острых костяшек, и сделать этот шаг вперед.
Валери думает о маме, о всех ее песнях и воспоминаниях, где она была молодой, окруженная цветами, с подолом, полным васильков. Валери думает о Бенджи, поднимающимся по этим же ступеням, с низко опущенной головой, как у маленького ребенка, вынужденного отрабатывать незаслуженное наказание, и делает шаг. Аркхемовская лечебница принимает ее, открывая объятья-коридоры, кованные двери, узкие, изгибающиеся под странными углами, проходы. Приветствует скованной улыбкой охранника. Взмахом ладони проходящего мимо больного, которого вел высокий парень в бумажной форме. Ей так страшно, будто ей пять, и ночью приснился кошмарный сон, и некому утешить и погладить по голове.

Когда Себастиан Валентайн говорит, что ее лицо ему знакомо, Дилейни вздрагивает, будто ее поймали за руку на воровстве, и, задерживая ответ, она прячет лицо в букете, прижимает подсолнухи к груди, как детей. Она видит в зеркале чье-то чужое лицо, и одежда, которая сейчас на ней, дорогой кашемир и замша, шерсть и выделенная тонкая кожа, тоже будто принадлежит кому-то другому, а она просто украла все это. С облегчением она вспоминает о том, что скоро вновь станет Валери Торн, девочкой из трейлерной общины в лесу, а потом, когда наступит время и тело сдатся, не будет и этого.
- Наверное, я просто похожа на маму. - голос глухой и слабый, как эхо, но в нем мягко звучит улыбка.
Она оборачивается, чтобы запоминать повороты, таблички и указатели, хотя бы номера на дверях, но быстро понимает, что без доктора Валентайна не сможет покинуть лечебницу; человек, чье имя звучало со сладковатыми задушенными смешками медсестер, стал ее путеводной нитью здесь.

То, что он говорит, Валери слушает внимательно, склонив голову - лицо у нее лишенное эмоций, почти пустое, только через какое-то время, на словах, что ранят ее глубже всего, между бровями залегает вертикальная морщинка. Голос у Валентайна обволакивающий, приятный, похожий на прикосновение к теплой мягкой коже, пусть и говорит он жесткими формулировками, официальными диагнозами, называет числа и даты. Один из подсолнухов она практически превращает в ничто, пальцами вцепляясь в середину, вырывая мягкие семечки и комкая желтые лепестки, осыпающиеся прямо ей под ноги. Себастиан закуривает в приоткрытое окно, выходящее на фрагмент мемориальной аллеи, и этот вид, пусть и в квадратных сжимающихся стенах его кабинета, и запах табака, пряного и терпкого, успокаивают дрожь в руках.
- Она пела песни The Beatles раньше, постоянно, знала все их альбомы наизусть. Даже самые неудачные, кажется, лучше их самих. Писала письма Ринго Старру, он был ее любимым "битлом". - невпопад говорит Валери, качает головой и торопливо добавляет. - Простите.

Дилейни замолкает. Молчит и Валентайн, ожидая ее ответа - она поднимает голову с трещин на крафтовой бумаге и встречается взглядом со спокойными карими глазами. Этот человек ассоциировался у нее со спокойствием, с ровной и безэмоциональной жизнью без боли и потрясений, с уверенностью, с одними и теми же ритуалами - возможно, когда-нибудь, она напишет об этом несколько строчек, вплетет в чужую музыку, и воспоминания о докторе Валентайне будут жить, даже когда она сама - нет.

- Я хочу ее увидеть. Только если Вы пойдете со мной. Пожалуйста. - она встает с неудобного деревянного стула, цветы начинают оттягивать ей руки, ноет внизу живота еще фантомно, еще выносимо. Но перед тем, как выйти в коридор и вновь двинуться по сосудам лечебницы Аркхем, ей важно знать одну вещь. Взгляд Валентайна Валери выдерживает, и спрашивает, аккуратно подбирая слова:
- Скажите, доктор. Она страдает?

Отредактировано Valerie Delaney (20-01-2019 13:59:48)

Доктор Валентайн напоминает Валери Александра; напоминает ей равнодушного вавилонского идола с внимательными, всезнающими глазами, не ведающего жалости, не знающего милосердия. Как и ее мужа, этого человека нельзя обмануть дорогим маскарадом принадлежащих ей - когда-то, - вещей, косметикой, нанесенной тонкой вуалью по всему бледному измученному лицу, которое смотрит на Валери со всех зеркал и поверхностей, способных дарить отражения; взгляд Себастиана оценивает, судит и приговаривает, забирается под кашемировый ворот, под пергаментные веки, под основание черепа. От него начинает выламывать запястья, дрожать колени, лекарственная горечь появляется на языке - она обессилена, она по-детски хочет плакать у мамы на плече под эти отвратительные, ненавистные, ужасные песни, а должна держаться с достоинством, принять то, что сама для себя выбрала. Идолам в древности приносили жертвы, поили их кровью, умоляли - в приемной мужа иногда появлялись бледные лицом жертвы, кричавшие, визжавшие, захлебывающиеся, пока их выводила из здания охрана. Если просить у Себастиана Валентайна смиловаться над ней сейчас, какое подношение он предпочел бы получить?
Что выбирает аркхемовский идол?

Лист бумаги, тщательно распрямленный, со строчками из "Thank You Girl" дрожит в руках Валери, она сдерживает себя, чтобы не скомкать его, стереть уродливый даже для ребенка почерк, буквы, лезущие в разные стороны, падающие на бока и продолжающиеся длинными линиями; мама даже в своей болезни, уничтожившую ее, насмешничала птицей, благодарит ее за то, что уехала, за то, что оставила их или за то, что умирает теперь? За то, что не была на похоронах отца, за то, что позволила мужу чужими руками избить ее брата, за то, что решила наказывать себя только сейчас, наказывать ссылкой в Аркхем, пустыми комнатами, приходом сюда с излишне кричащими, оптимистичными цветами, когда все покупают розы или скромные хризантемы?
Светловолосая отбрасывает от себя лист бумаги и прижимает ладонь ко рту, чтобы не дать волю себе и не начать плакать. Не по маме. По себе.

Валери ведь до сих пор страдает.

Согнутая в локте рука - галантный вежливый жест, но, когда Валери кладет все еще подрагивающую ладонь на изгиб, становится невидимым наручником, она не может отдернуть пальцы от рукава, будто прошитая со швами крепкими нитками. Мужчина ведет ее к матери, пугающий больничный коридор абсолютно пуст, и кажется этот путь, слишком долгий, полный раскаяния, осознания собственной вины и насмешки выбранной мамой песни, только для нее одной. Ее собственная Голгофа.

- Останьтесь.

Это не просьба и не приказ, это мольба. Запоздало Валери вспоминает, что букет подсолнухов режущим глаз пятном остался лежать на одном из стульев, ей больше нечего подарить маме, кроме как неловко разведенных для объятья - для распятия, - рук. Она надеется, что Валентайн не оставит ее здесь сейчас одну. Она все равно не готова, когда он открывает дверь палаты, поэтому сначала зажмуривается, вцепляется в чужую руку с такой силой, что кажется, все, что было в Валери, сосредоточилось в кончиках пальцев, утопающих в ткани, в чужом теле, проходящих мимо мягкий слой подкожного жира, плоти и сухожилий прямо к костям. Светловолосая заглядывает в глаза Себастиану, чтобы увидеть в них поддержку или разрешение уйти, если идолу понравится подношение, но свет здесь падает странно, делая взгляд отсутствующим, а лицо - непроницаемой маской. Она оставила на нем синяки, понимает она, когда рука с трудом разжимается, это отчаяние забрало у нее все силы. Вот ее жертва для него - Валери последнее отдала ему, теперь даже дыхание дается ей тяжело.

У мамы чужое лицо. Последнему воспоминанию, в котором Эллиссон на остановке автобуса покачивается, собирая длинной юбкой весь мусор, пятнадцать лет; пятнадцать лет назад мама улыбается ей безмятежно и спокойно, машет на прощание рукой, прикладывая ее к закаленному стеклу, красивая странная женщина, всю свою жизнь молящаяся своим богам и путающаяся соль и сахар, этому миру не принадлежащая, неземная. Валери видела ее сейчас пустую и ссохшуюся, лишенную всего ее очарования, окруженную самым обычным миром, отнявшим у нее разум и память, и даже - светловолосая вспоминает ответ Валентайна, - боль. Волосы у нее все еще длинные, собранные в тяжелую аккуратную косу, выгоревшие. Но не на солнце, конечно, не на солнце, думает Валери, мучительно медленно подходя к матери, они просто седые.

- Мама? - тихо зовет ее Дилейни, потому что голос больше не слушается ее, сбивается на робкий шепот. - Мамочка?

Доктор Валентайн предупреждал, что она ее не узнает, но Валери все равно отшатывается назад, когда пустые глаза Эллиссон переходят с чего-то, видимого только ей за пределами больницы, за стеклами и защищающими решетками, прямо на дочь, впиваются ей между бровей. Светловолосая протягивает ладонь к своему кресту, к оставленной ей матери, постоянно, до изнеможения мучившая их песнями Ливерпульской четвёрки, а потом медленно, не поворачиваясь, отступает от нее, почти бросается прочь, к Валентайну.

Искать спасения у идолов.