С самого утра в неожиданно тихом и осиротевшем без гостя доме Валери слышала стук: будто кто-то стучится робко в дверь, прося пустить, или ветка, потревоженная порывом ветра, бьет, или створка буфета хлопает от сквозняка. Она перевязывает волосы лентой, перевязывает себя слоями ткани - блузкой из шелка, кардиганом крупной вязки, случайно вытащенным платком, отрезом для платья, материнским махровым халатом поверх, - и ищет источник звука. Она медленно двигается, на ощупь, будто слепая, из комнаты в комнату, из комнаты, что насквозь пахла полынью, до темной и маленькой спальни брата, но везде ее встречает тишина. Почему-то тихо так стало, Дилейни закрывает глаза, слышит, как стучит ее собственное сердце в лживом ровном ритме, и вторит ему чуждый звук. На лестнице, залитой тусклым безжизненным светом, изучив весь дом, светловолосая часами позже находит между грязными стеклами бабочку, пойманную в ловушку двух рам. Она слабо бьется крыльями, и все вокруг покрыто белесой пыльцой, осевшей на ладонях Валери, когда она с величайшей осторожностью достает гостью и укладывает к себе на колени. Бабочка дергается, пытается сделать взмах, замирает, измученная, умирает, - Валери чувствует, как у нее начинают дрожать губы.
Разноцветная пыльца осыпалась и смешалась со старой пылью. Крыло разорвало острием торчащего гвоздя. Дилейни смотрит на это некрасивое мертвое создание, и думает о выпадающих после химиотерапии волосах, о язвах на коже, о мертвенной хрупкости и бледности больных, встреченных ее в коридорах, пока Александр на повышенных тонах, затыкая рты, разговаривал с врачами.

На кухне Валери открывает пластмассовый тубус с таблетками и вытаскивает несколько, они горчат на языке почти также знакомо, как прогорклый суп. Мертвая бабочка лежит на погребальном костре, сооруженном из смятых салфеток, маминых камешков, что оказались рассыпанными по всему дому, засохших цветов, вместо торжественной панихиды Дилейни смахивает все это в мусор. Она не станет думать о том, что будет. Будет уговаривать себя и свою маленькую, испуганную, сжавшуюся и спрятавшуюся куда-то за солнечное сплетение, душу, что дома лучше, чем в больнице, или хирургически белом и стерильном доме Александра, или где-то еще.
Только разве это - незнакомые стены, все еще хранящие следы чужого присутствия, чьи-то отметки роста на дверном косяке, силуэты рамок от фотографий, разодранные кошачьими ноготками обои, - дом?

Без нескольких слоев ткани Валери чувствует себя обнаженной, и начинает замерзать почти сразу же, от кончиков пальцев, где ногтевые пластины потемнели и стали отливать темно-фиолетовым. Было плюс три градуса, и, когда солнце выглядывало сквозь низко нависшие облака, почти укладывающиеся на крыши домов, становилось теплее, но только не для светловолосой. Дилейни выдыхает и ждет облачко пара, которое должно было вырваться между бледных губ; этого не происходит, и теплый ветер ласково касается ее лица.
Она начинает свой путь домой от школы, от кованных ворот и ниже по улице несколько десятков миль. Когда она была маленькая, она всегда старалась сбежать быстрее ото всех и не забывала не наступать на растрескавшийся асфальт. "Кто по трещинкам шагал" поет она позже в песне Mommy, и сотни голосов подхватывают за ней строчки, "Спину матери сломал". Мимо закрытой аптеки, церкви, филиала Армии Спасения, откуда они часто брали чужие вещи, пахнущие чужим, и прачечной, куда она каждое воскресенье волокла по земле тюк с одеждой. Быстрее, быстрее, Валери будто в спину толкают, Даниэль Бойтон сейчас нагонит, громко цокая каблуками новых туфель, и столкнет в придорожную пыль.

Или вместе с подругами, все в новенькой школьной форме, она поймает Валери уже у самого леса, в начале спутанной тропинки, ведущей к трейлерному парку, со всех сторон окруженных вековыми деревьями. Поймает у неглубокого колодца, в который в минуты отчаяния она бросала монетки с нехитрыми желаниями - в волшебство она всегда верила больше, чем в Бога, и в церкви предпочитала молчать, - и столкнет, а она будет кричать несколько часов, сломает несколько ногтей и будет биться о покрытую мхом каменную кладку так отчаянно, что рассечет себе бровь. Дилейни стоит у забитого колодца, и через решетку оттуда тянет смертью и сыростью, вода за все это время испортилась и зацвела. От той раны должен был остаться шрам над бровью - почему не остался? Валери касается того места и ведет вниз так, как текла кровь, похожая на дорожку слез.

Остаток трейлерного парка, ее дома, похож на кладбище. Остовы медленно сгнивали, и там, где жгли костер каждый вечер, на земле остался глубокий пепельный след. Валялись разбитые стекла, и потемневшие от дождей журналы, и чья-то кукла, по голову погруженная в застывшую грязь. Валери останавливается в центре, глубоко вдыхает запах дома, эфемерный и почти забытый. Чужое присутствие ее отчего-то не пугает - другой человек внушает странное чувство безопасности.
Она всматривается в его лицо, которое кажется ей знакомым; будто видела его во сне, который не может вспомнить.
- Вы тот человек... - с сомнением говорит Валери, наклоняя голову и в защитном жесте перекрещивая руки на груди, вглядывается в него пристальнее, - Человек, который вытащил меня из колодца. Много лет назад.

Долгое время этот колодец оставался для Валери злым символом: когда ей не хватало сил продолжать жить, она чувствовала, как сжимаются скользкие, слизью покрытые стены. Когда от усталости хотелось только плакать, она тяжелыми глубокими вдохами вбирала в себя холодный, сырой воздух. Когда вставала под душ, чтобы вечером смыть с себя прожитый день, чужие взгляды и оставленные на себе уродливые прикосновения-стигматы, то упругими быстрыми потоками на нее лилась мертвая, зацветшая вода, в которой плавали сгнившие наполовину птицы, попавшие в ловушку. Босые ноги переступали на плитке, опущенные по щиколотку в болотистую жидкость, водосток забивала сухая листва, скелеты зябликов царапали голени. Она была в колодце, когда жила с Кевином, и возвращалась в колодец, когда однажды в метро у нее украли кошелек, забитый недавно полученными мелкими купюрами, все ее скромное состояние до того, как найдется подходящая работа; колодец был во всех кошмарных снах, ждал ее, и кто-то послушно толкает ее в спину, чтобы она туда вновь упала. Волосы липнут к лицу рыболовной сеткой, насекомые копошатся у нее во рту, ногти обламываются до мяса, когда светловолосая пытается выбраться оттуда, к взятому в круг свету, и в самых жуткий своих снах, просыпаясь в слезах, утешаемая все чувствующим Александром, кто-то закрывал ее аркхемовский колодец деревянной дверцей и закрывал на замок.

Иногда этот человек, лишенный имени, с нечеткими от времени чертами лица был для нее там, чтобы спасти ее, и накидывал на дрожащие плечи Валери свою куртку. От куртки пахло библиотечной пылью, лесом ранней осенью и далеким духом табака, и под пальцами, убирающими с разбитого лба волосы, исчезали и залечивались все раны, проходила ноющая тоскливая боль. Иногда никого не было, чтобы ее спасти, и светловолосая оставалась на дне этого колодца, пока ей не платят за работу на двенадцатичасовой свадьбе, пока она не сбегает от Кевина пустым сероватым днем, пока Александр горячим дыханием и непрошеным прикосновением не пробуждает ее ото сна.

Она написала про него песню - про своего спасителя. Вплела его в строчки про колодец с отравленной водой, вложила то, что помнила - неожиданную доброту, теплый блеск синих глаз, простой вопрос "Кто ты?". Каждый раз, многократно повторяя ее в студии и потом на записи с оркестром, репетируя и напевая а капелла, она сбивалась. Где-то в Аркхеме колодец ждал ее, словно знал, что пройдет время и Валери вернется к нему забытой дорогой, принесет с собой пригоршню разномастных монеток и раковые клетки опухоли в качестве подношения. Валери никогда не думала, что он вновь окажется здесь...
Она прячет за солнечным сплетением, отдает маленькой девочке из своих воспоминаний обрывок этой мысли - "... ради нее".

- Как Вас зовут? - Дилейни опускает руки, перестает отчаянно защищаться, продолжает пытливо заглядывать в синие глаза. Происходящее все еще кажется сном, размываются границы времени и ощущение проходящих минут, и, как всегда бывает со снами, Валери боится этого человека не запомнить. - Пожалуйста, скажите мне Ваше имя.

Она ведь назвала ему свое имя, повторила его несколько раз, пока оно не перестало звучать чуждым и чужим. Валери. Валери. Валери. На концерте в Чикаго перед тем, как подтеки некрасивого бордового заструились по внутренней стороне бедра, а мир потерял свои краски, рухнув в абсолютную черноту, она поет "Яд в колодце" и просит каждого, кто стоял среди затихших механизмов и огромных машин брошенного завода, представить того, кто спас бы их. У каждого из них - свой образ, они воображают его себе в деталях или в общих чертах, дают ему имя. Валери нужен он.

Он заставляет Дилейни оглянуться, вспомнить, что вокруг них гниют и разрушаются обломки мира, который когда-то ей принадлежал. Светловолосая не чувствует никакой опасности от брошенных журналов, погасших костров, остовов трейлеров, смотрит куда-то перед собой взглядом невидящим, помнящим и легко улыбается:
- Здесь когда-то все было по-другому. - делает поворот, полы пальто взлетают за ней черными страшными крыльями, пугающими тенями, - Здесь пели песни, посвященные неизвестным богам, и когда сюда приходили незнакомцы, верите ли Вы или нет, все думали, что это они принимают другие обличья. Боги.
Валери ведет его в центр, туда, где был огонь.
- Мы собирались у костра каждое воскресенье. Каждый приносил маленькую жертву, бросая в костер какой-нибудь предмет. Мама всегда бросала бусины с не проданных украшений, а я вырывала страницу из блокнота. Но в этом не было никакой магии.
Она опускается на колени, чтобы зачерпнуть сероватый пепел золы и пропустить сквозь пальцы.
- Никогда не было.