По лицу Драгомира течет кровь, собирается в крупные тяжелые капли на квадратном подбородке, ошметки кожи и волос он отплевывает, а они все равно застревают у него между человеческих зубов - Родика делает несколько быстрых шагов, босыми ногами прямо по растерзанным телам, ступней утопая в голых грудях матери, забирается на него, заставляя руками подхватить себя под коленями, и языком медленно проводит по лицу, вылизывая, слизывая алые, еще горячие капли. Она наматывает на палец длинную вороную прядь волос сестры, что прилипла к шее мужчины, а после легко спрыгивает на пол, и начинает кружиться в счастливом танце под одной ей слышимый ритм. Дикий, животный танец, Родика могла так танцевать на своей свадьбе, или на свадьбе своей младшей сестры, или на праздновании очередной победы над зверями, когда били барабаны и хлопали ладоши, выбивая ритм, когда жгли костры. Как танцевала она, уйдя в лес, отдавшись полностью живущей, дающей свои плоды внутри нее магией, вместо земли у нее залитый скользкий пол, вместо камней и острых веток - раскиданные руки и ноги, сломанные кости, зияющие раны. Последняя из Луческу останавливается, тяжело дыша от танца и от возбуждения, одним жестом убирая с лица волосы; на ней все еще тонкое нижнее платье, в котором она возлежала со зверем, все в пятнах алого в районе бедер, на ней - кровь отца и матери, младших сестер и брата. Она смотрит на прирученного зверя, прямо в черные его глаза, и улыбается нежно ему - Драгомир не обращался. Она не знала, что человеческие зубы могут так рвать плоть.

Бесовский ритм барабанов и криков все еще звучит в Родике, когда они уходят из ее родного дома, забрав из шкатулок драгоценные камни и золотые кольца с пальцев матери; она оставляет последний поцелуй на холодных липких лбах, тихо просит прощение у отца и использует для растопки своего костра черные, как смола, волосы сестер. Она все еще слышит его, когда они добираются до бывшей стоянки стаи Драгомира, где в деревянном доме навалены разбухшие, сочащиеся гнилью обезглавленные трупы, когда он заводит машину, и когда по обледеневшей дороге они двигаются дальше от ее ковена. Тонкая нить, которой пришита была Родика к пану Луческу, мамины злобные предостережения и сестринские смешливые карканья становятся тоньше, а потом в какой-то момент рвутся. Белая окровавленная ткань осторожно сложена на коленях, девушка же тонет в чужом свитере, который Драгомир перевязал ремнем на талии, туго затянув узел - от петель и шерсти пахнет влажным запахом разложения и плесени. Она осторожно изучает свое почти не изменившееся, но совсем по-другому ощущающееся тело, давит пальцами туда, где сжимал хватку мужчина - и морщит нос от боли, - ведет по краям укусов, ерзает, сжимает колени вместе, потом чуть разводит, чтобы Драгомир засунул туда ладонь, другой рукой удерживая руль. За окнами мелькает одинаковый пейзаж занесенных снегом мертвых лесов, и фантомно чувствует Родика запах паленых волос и горящего дерева, но вскоре забывает о том, что они сделали. Больше о своей семье она не вспоминает. На очередной мелькнувшей заправке жадно вгрызается в хлеб с консервированным тунцом, греет пальцы о раскалившийся мотор. Ей не хочется показывать, откуда она своим удивлением простым и обыденным для людей вещам, поэтому Родика прячется за спину Драгомира, слушает его, рассматривает все, что может бесстыдным, неосторожным взглядом. Людей, что пьют кофе из пластиковых стаканчиков, покатые бока других машин, одежду других мужчин, их лица, ярко-розовые губы надувающей пузыри девушки и глубокий вырез ее кофты. Луческу не спит, считает фонари, знаки, повороты, задает Драгомиру вопросы, и не дает усталости взять над собой вверх - только иногда, убаюканная, проваливается в быстрый поверхностный сон, и электрический свет с лаской проводит по ее лицу, щекочет. Они едут много часов, почти не останавливаясь - перевертыши не знают усталости, - и на границе с Сербией Родика засыпает, свернувшись под ремнем безопасности. Они потратили дни, путая по Румынии следы, прежде чем поехать в Белград.

Машина перестает рычать, затихает, Драгомир несет ее куда-то на руках; сквозь сон она пытается что-то сказать, бессвязное, нечеткое, и снова засыпает. Будят Родику чужие шаги за тонкими стенами, хлопки дверей, разные голоса, говорящие на сербском. Где-то далеко звонят счастливо и звонко колокола. Темноволосая садится на неудобной постели, сбивает рукой плед, которым была укрыта, трет глаза кулаком как маленький ребенок. Первые несколько секунд Луческу чувствует панику, но потом видит Драгомира, стоящего у заколоченного снаружи окна. Слишком мало света, чтобы рассмотреть обстановку в деталях, но она замечает растрескавшийся потолок, и их следы, вычерченные на слое пыли, как на карте. Бумажные обои отставали от стены и собирались свитками под потолком. Рядом с ней лежат новые сапоги, и Родика с восторгом надевает их, поглаживая гладкую черную кожу. Любуется тем, как они сидят у нее на ноге, и подходит к Драгомиру, чтобы встать на цыпочки и поцеловать его в угол рта:
- Спасибо. - выдыхает она, тем же движением, что гладила сапоги, касается его плеча. Под манжетом свитера засохла кровь, став грязно-черной. Родика следит взглядом за тем, куда смотрит зверь - сквозь разбитое стекло, из которого тянет холодом, сквозь щели дерева видна парадная лестница. Люди выходят оттуда со свечами, сбившись в стаи-семьи, поправляя теплые вещи, пряча крестики.
- Я хочу пойти на рождественскую службу. Сегодня же шестое? - Луческу поправляет колючий свитер, оглядывается в поисках чего-нибудь теплого. Она хочет в церковь, к запаху ладана и плавленного воска, к иконам, пойти туда же, куда идут эти люди. Прошло три дня, и сегодня люди праздновали Сочельник и шли к своим соборам. Родика хочет к ним, с ними, впитывать в себя человеческую жизнь, слушать чужие голоса, - Куда они идут? Я хочу с ними.