[indent] [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] Резкий вдох расправляет лёгкие ноющей болью. Она, зарождаясь в центре груди, растекается неторопливо и неумолимо сначала к рёбрам, затем - обнимает плечи, соединяется со своей тенью в спине, пронизывая электросеть обесточенных нервов и парализованных позвонков. Пальцы сжимаются и разжимаются, сбивая под собой простыню, смятую в ком, новыми и новыми складками, беспокойно возится чёрный котёнок, лежащий в ногах. Подушка исчезла, - да и не только она.

[indent] Отдышавшись и снова свыкнувшись с темнотой перевязанных неосязаемой обсидиановой лентой глаз, Альберт плавно проводит ладонью по левую сторону от себя, пытаясь нащупать в остывшей ткани ускользающее тепло её тела. Джинни редко встаёт по ночам, - только тогда, когда беспокойство съедает сон, и находиться в четырех стенах, смотря в потолок, становится страшно и тошно.

[indent] Лёгкий сквозняк со стороны летней террасы доносит запах ментоловых сигарет, и он чуть-чуть успокаивается, - откидываясь назад, опускает ладонь на лоб, вытирая застывший плёнкой холодный пот, стягивает промокшую в нём же футболку, бросая, вроде, куда-то в угол возле окна.
Котёнок взбирается на живот, неправдоподобно-сипло урча, словно старая механическая игрушка, - лезет под руку, пытаясь отвлечь хозяина от воспоминаний о дурном сне, но, заигравшись, невольно срывает с них покрывало из пелены, которую разум набрасывает на сновидения вместе с густой предрассветной дымкой.

[indent] - … - Выдох цепляется за пересохшие губы, - в их уголке застыл корочкой медный вкус крови, и в тишине и кромешной тьме проявляется силуэтом на фотобумаге отчётливый красноватый оттенок.

[indent] Он поднимает левую руку над головой, к изголовью кровати, - задевает резной узор кончиком пальца и ощупью следует вдоль его деревянного русла, по памяти перечисляя имена рун и магических знаков, пока не доходит до места, в котором всё прерывается: узкая, испещренная сетью наметившихся морщин кисть до середины ладони уходит в зияющую в панели из двухсотлетнего дуба трещину, расколовшую её ровно напополам, будто кто-то ударил сверху тяжёлым камнем.

[indent] Часы оказываются на том же месте, где он оставил их прошлым вечером, - к счастью, - пальцы скользят по причудливому объемному циферблату, не слушаясь и не с первого раза находя точку отсчёта, но сила привычки в какой-то момент побеждает измотанность и корчащуюся в одервенелых мышцах тревогу: время заполночь.

[indent] Интуитивно Альберт старается двигаться тише, почти беззвучно, - встаёт с кровати, считает шаги до шкафа, но всё равно натыкается на него, ударяясь бедром, словно кто-то забавы ради подвинул часть мебели, или пространство само по себе растянулось и сжалось в случайных местах, сократив знакомые расстояния, - также наощупь переодевается, натягивая на противящееся этому влажное тело хлопковый свитер и джинсы, - надеется, что и то, и другое не оказалось какого-нибудь ужасного цвета, потому что обычно в этом вопросе решающий голос принадлежит Вирджинии, единственной единовременной обладательнице хорошего вкуса и зрячих глаз в этом доме.
Дурацкая шутка, проговоренная про себя, отчего-то приносит, - хотя бы временное, - спокойствие.

[indent] Пол под босыми ногами негромко скрипит, словно спрашивая: "Куда это ты собрался в такую срань?", - но и этот звук вскоре тонет в тугой и гулкой ночной тиши, - той, что  царит в больших и старых домах и лесных чащобах, и никогда не становится тишиной.
Путь от спальни к оранжерее - самый простой, потому что едва уловимый сквозняк, задевающий кожу на щиколотках и пахнущий свежестью и уснувшей хвоей, тянется нитью от приоткрытой в саду металлической рамы к распахнутой двери террасы, - но и неблизкий, если идти его, ориентируясь лишь на память, сквозняк и шуршащие под ладонью, ведущей вдоль стен, чтобы не потерять опору, обои.
Неблизкий достаточно, чтобы успеть привести свои мысли, что разлетелись по всей округе копной из бумажных, неаккуратно сложенных птиц, в подобие стройной системы, астрономически верно вращающейся вокруг самой яркой и самой тяжёлой:

[indent] - Ты здесь? - Он будто бы спрашивает кого-то, стоящего у себя за спиной, притаившись в тени вишневых деревьев, незримо следуя по пятам, улыбаясь беззлобно-лукаво неловкости и недогадливости слепого, но в данном контексте "здесь" - значит "вне сна", и он точно знает, что его слышат.

[indent] - Аурелион, - непривычно произносить это имя вслух: оно будто ломается на губах, осыпаясь не то песком, не то звёздной пылью на языке, как песок или пыль заполняет собой пространства и полости, не давая вымыть себя из памяти своей странной неправильностью и притягательностью скороговорки древнего заклинания, не теряющего свой смысл, даже когда произносишь его много раз подряд.

[indent] Маятник на запястье мерно покачивается, не то от дрожи в ладонях, не то чувствуя новую, незнакомую магию, спутавшуюся с его собственной, но лёгшую не поперёк, а вдоль вен, - в направлении течения крови. В отличие от Астрала, здесь эта связь - не физическая, едва ощутимая, но нет причин сомневаться в том, что она по-прежнему существует: когда Альберт набирается смелости потянуть за невидимую, нерастяжимую нить, то спустя мгновение чувствует, как с другой стороны ему отвечают.

[indent] [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] Сердце отсчитывает четыре удара, — четыре гудка в телефонной трубке, промежутки между которыми заполняются тишиной и больничной стерильностью мыслей, будто следы на болотной топи тотчас затягиваются зеркальной плёнкой холодной и маслянистой воды, пока ты в полуавтоматизме накручиваешь на палец полиэтиленовую артерию телефонного провода, быстро ведёшь кончиком напряжённого языка по обветренной-облупившейся краске на коже губ, чешешь щёку краешком шва на несовершенном теле гладкого пластика, слыша, как треск прерывистым эхом разносится по его нутру.
— Хорошо. Дай мне минуту, — разум бросает то первое, что находится в опустевшей, но ставшей ещё тяжелее от пустоты голове, и ныряет назад в безопасную тишину, но теперь эта тишина — обитаемая, густая и ждущая, как шум собственной крови в ушах, как темнота под веками, где ты никогда не бываешь один.

[indent] Безумно хочется закурить. Этого не случалось с ним с самой войны, — или, может быть, с похорон Кэролайн. В горле застряли, скатались неразделимым комом вкусы, звуки и запахи сна, как магнитом притягивающие металлическую колючую стружку мыслей, выстраивая их вдоль невидимых линий, соединяющих противоположные полюса, сбивающих внутренний компас и гироскоп, задавая новое направление силой течения водоворота или гравитационного притяжения.
Всё это словно очень плохое похмелье после очень хорошей выпивки, но похоже на ложь — продолжение иллюзии-пелены Страны снов, из-под которой, стоит слегка потянуть рядом с одним из швов, выглядывают туго натянутые нити основы, — железной глухой несвободы единственного пути в лабиринте, к которому сводятся все другие.

[indent] — 1, 2… 5, 6… 8, — косая улыбка рождается в уголках рта, разбегаясь неровной рябью неглубоких сухих морщин, как трещинами на старом портрете. Боль затихает и неподвижный воздух оранжереи снимает пластиковую плёнку с сознания, лишь на несколько (пять, шесть, восемь) секунд, но давая наверняка разделить это чувство, — желание следовать в темноту за раскатистым хриплым голосом, — на рациональную и другую, опасную часть, разложить по чашам весов, убедиться хотя бы в чём-то.
Пальцы вслепую скользят по краю журнального столика, находя холодную тяжесть ножа для бумаг, — прикасаются к лезвию, собирая подушечками бумажную пыль, останавливаются на рукояти, не отдавая себе отчёта, — где-то в груди перетягивает тугим ремнём скрипящая боль и к горлу на миг подступает кислотная тошнота, сводя дрожью затёкшую руку.
Нож падает, — но не на пол, а в боковой карман, затаясь под свободными складками хлопковой ткани.

[indent] Он даже не чувствует, как проходит через портал, — просто делает шаг вперёд, расслабляя сознание и поддаваясь направлению ветра, подталкивающего в спину, и пространство сменяет покрытую каплями чистой воды из фонтана плитку под стопами на сухой, мягкий ворс, а цветочные и древесные влажные запахи — на душный, кажущийся горячим воздух, в котором чувствуется искусственная, из пластика и металла, вечерняя свежесть, лаванда и, — едва уловимо, — кровь.
Невидящие глаза жгут размытые, непривычно-яркие пятна, и маг на секунду поднимает ладонь к лицу, убеждаясь, что на нём нет очков, — морщится, будто от слабой, но очень назойливой боли, и чуть опускает веки, пряча подрагивающую пустоту белых зрачков в ресницах: то, что во сне стало откровением в спонтанном порыве довериться, здесь — просто очередное уродство души и старая боль, — уязвимость, которую хочется спрятать подальше.
Ещё один запах, — тяжёлый и маслянистый, слегка сладковатый и тёплый, смешивающийся и сливающийся с запахом пота, — не сразу оказывается знакомым: в их доме теперь нечасто жгут свечи.

[indent] — Позволь, если ты не настроен тушить пожар, — он протягивает руку перед собой, ладонью вниз, кутая просьбу о помощи в едкую самоиронию, — как всегда, когда делает это по эту сторону, — только в этот раз в голос просачивается что-то странное, незнакомое толком даже ему самому.
Доверять и любить во сне, зная, что боль, даже самая сильная, ничего толком не значит, прощать её, как невысказанные слова, — легко. Мир реальный — гораздо сложнее, ведь шрамы здесь не затянутся сами с рассветом, а правда прячется глубоко, — глубже, чем Древние боги и воспоминания тысячелетних войн.
Доверять магу, пролившему столько крови ради запретных знаний, сколько он не пролил на войне, защищая любимых людей и родную землю. Ни на одной из войн. Не на всех войнах вместе.
Если на миг подумать, заглушив чувства, о том, сколько энергии можно высвободить за раз, если всё же удастся как-то нарушить кровную связь, — разорвать тем единственным методом, о котором известно живым: «...пока смерть не разлучит нас»?

[indent] Альберт смотрит куда-то на пол перед собой, а затем, одёргивая протянутую ладонь, зарывается ей в карман, роняя тяжёлое лезвие на пол, наощупь отодвигает его от себя ногой — куда подальше, без объяснений. На душе разом становится легче.
«Я ведь об этом не пожалею?»

[indent] — Выпить есть?.. Знаю, что есть, — от мысли об алкоголе сводит нижнюю челюсть, но тишина и гудение кондиционера в чужой, незнакомой комнате, начинает давить, — отчаянно хочется найти что-то, чтобы схватиться и обрести хоть иллюзию точки отсчёта, что-то фундаментальное и недвижимое в этом потоке эмоций, своих и чужих.

[indent] Может быть, ему и вправду нужно просто напиться.

Отредактировано Albert Calvert (11-07-2019 12:05:31)

[indent] [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] Свечи гаснут одна за одной. Яркие пятна растворяются в сизо-молочном тумане, переставая тревожить отвыкшие от света глаза, но спокойствие не наступает, — возможно, по той банальной причине, что страх огня — не настоящий источник его тревоги.

[indent] — Это не для тебя, — мысль, озвученная вслух полуслучайно, проносится в разгорячённом воздухе холодным прямым разрядом, без предисловий и мягкой вуали излишних слов, как гром среди ясного неба.
Мысль — острая, льдисто-тяжёлая, словно лезвие узкого серебряного ножа: навредить Родриксу он не сможет, ему не хватит духа преодолеть заклятие, преодолеть самого себя и жить проклятым свой оставшийся век, но опытный маг знает, что в каждом заклятии есть лазейка, — чёрный ход, оставленный мудрым автором, или незаметная с первого взгляда ошибка, оставленная тем автором, которому недостало мудрости или старания, — отыщи её, вставь надёжный рычаг и всё разойдётся по швам.
Эта лазейка записана в сказках и старых преданиях, — простая, как смерть: зачарованный рыцарь и королева, заключившая брак против воли, умирают от собственных рук, проклиная последним вздохом. Куда поэтичнее, чем перерезать свою же глотку ножом для бумаг, но всё так же действенно.
Он прожил долгую жизнь и лучше отдаст остаток могиле, чем безумному чернокнижнику, если поймёт, что ему нельзя доверять, — но не пойдёт на это без крайней необходимости, и поэтому нож — на полу, а в руке — стакан, услужливо вложенный в пальцы настоящей причиной его тревог и головной боли, — физической и фигуральной одновременно.

[indent] Альберт почти не чувствует вкуса, глотая напиток, — которым, согласно канонам, принято наслаждаться, задумчиво перекатывая в стакане лёд, — как воду в разгар жаркого дня, жадно и не для своего удовольствия, а из необходимости промочить горло. Стакан приятно холодит руку, снимая с ладони покалывающий теплом отпечаток прикосновения, дразнящего и раздражающего одновременно.
Он снова, — как всегда, — тянет время, пытаясь понять, что происходит, — внутри, снаружи, — и что ждёт дальше, но Аурелион пресекает попытки украсть ответ на этот вопрос из своего разума, легко отталкивая, как будто в шуточной битве, и Калверту не хватает ни выпитых сном магических сил, ни тающей от жары концентрации, чтобы надавить чуть сильнее, — он пробует ещё пару раз на чистом упрямстве, ещё раз — контрольный, ещё один — потому, что не любит сдаваться, не хочет сдаваться ему, — голова начинает слегка кружиться от повторений, — хотя, возможно, это всего лишь виски.

[indent] — Я обещал, — коротко отвечает путешественник, уклоняясь от прямого ответа так же, как чернокнижник уклоняется от прямого вопроса, — кивает сдержанно и скорее вежливо, чем благодарно, когда стеклянная тяжесть стакана пропадает из рук, покупаясь на этот манёвр.
— ?! — Возмущённый выдох застревает поперёк горла, а ладонь упирается в грудь попутавшего берега итальянца, движением пальцев ясно давая понять, что, будь у него зрение или пять лишних секунд, чтобы обработать ошибку в расчётах, они сомкнулись бы ровно на шее. Не в натуре Альберта испытывать желание нанести вред другому, в особенности путём удара в лицо, но в данный конкретный момент он ощущает себя как никогда близким к тому состоянию, в котором это доставило бы определённое удовольствие.
Хуже — то, что определённое удовольствие есть и в том, чтобы находиться в таком положении, машинально отвернув голову влево и чувствуя на своей шее, вновь взмокшей от нахождения в этой парилке, которую кто-то, по-видимому, зовёт квартирой, тяжёлое, смешанное с ухмылкой дыхание, всей площадью тела воспринимая близость другого тела сквозь тонкий слой ткани и близость крови, гудящей под обнажённой (когда успел? или всё это время..?) кожей, где перекатываются тяжёлые мышцы, в ответ на такой же бесшумный зов своей собственной, куда сильнее, чем грубое и бездарно-пошлое прикосновение.

[indent] — Родрикс, я не настолько пьян, — коротко огрызается маг, отступая назад неловко и инстинктивно, едва не теряя призрачное равновесие, вопреки его же словам, изрядно подточенное небольшим, но словно удвоенным содержанием алкоголя, — Я помню всё, что было во сне. Что ты сделал, и что я сказал. Я пришёл потому, что обещал тебе помощь. Нужен отдых — вперёд. Выпей, поспи, подрочи, — позовёшь, когда всё закончишь. А потом мы вместе пробьём дыру на астральном плане, потому что я обещал, и, я надеюсь, разойдёмся каждый в свою сторону, как после плохого секса.

[indent] Где-то на уровне подсознания он чувствует, что перегибает палку, что за злыми словами снова не стоит ничего, кроме усталости, гнева и водоворота чужих эмоций, переплавленных в едкую кислоту, — пока та не вскипает, обжигая того, кто ближе, — но тормознуть не дают задетое самомнение и тупая ярость на итальянца, впитавшая страх и предубеждение, от которых по эту сторону вовсе не так же легко избавиться, как по ту.

[indent] [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] По виску ползёт капля пота, — огибает скулу, быстро прокатывается по вертикалям щеки и шеи, ныряет под ворот, срываясь с одного из острых углов. Его бесит не это и не жара посреди зимы, а стремление Родрикса заставлять всех вокруг подстраиваться и прогибаться под его прихоти, возведённое в ранг естественного уклада вещей, читающееся в каждом жесте и в каждой из нарочито насмешливых фраз.
Альберту начинает казаться, что настоящую и единственную ошибку совершил не Аурелион, а он сам, — в тот момент, когда отчего-то решил, что один беспринципный ублюдок из всех, может быть, заслуживает того, чтобы попытаться, что что-то в его мотивах может быть чуть сложнее простого желания силы, желания обладать, подчинять и присваивать, живущего глубоко в душе каждого, но у большинства — прочно скованное цепью эмпатии, способности к состраданию чужой боли и несвободе.

[indent] — Мы на нуле из-за твоей жадности и твоего нежелания слушать, что тебе говорят, — парирует Калверт, давая понять, что не собирается позволять спекулировать своим чувством вины: для этого у него есть жена и двое дурно воспитанных внуков.

[indent] Мысль осекается ровно на середине: почему он вообще так подумал? Это уж точно слишком, и точно не в его духе, — так откуда весь этот гнев?

[indent] Движение воздуха, едва задевающего его плечо, даёт представление о том, что сейчас происходит вокруг. Если бы Альберт на самом деле хотел это знать, то мог бы взглянуть на мир глазами Аурелиона, — это элементарная телепатия, даже не требующая особенного вторжения в чужой разум, которой колдун пользовался не раз. Правда в том, что ему не хочется этого знать, — хочется просто оказаться подальше, встать под холодный душ, смывающий одинаково быстро и пот, и следы чужой магии, и не иметь ничего общего с этим магом. Но это, увы, невозможно, — и вовсе не потому, что на второй телепорт не осталось сил.
«Дежа вю», — отмечает внутренний голос, — не тот, который озвучивает страницы книг и мимолётные мысли, а лишь едва различимый шёпот на самом краю сознания, который живёт своей жизнью, рождая странное ощущение чужого присутствия в пустой спальне, когда поздно ночью ты слышишь его на границе сна.
— Не знаю, чему вас учат в вашей Италии, — передразнивая, произносит маг, — Но суккубы питаются жизненной силой, а не спермой. Если бы весь вопрос стоял в том, чтобы с кем-нибудь перепихнуться, их жизнь была бы намного проще. 

[indent] Он и вправду чувствует, что устал стоять, — но не собирается признаваться в этом, делая лишний шаг в том направлении, к которому упрямо сворачивает эта тропинка, — и к которому не стесняясь подталкивает Аурелион.
Они по нулям, абсолютно и дочиста, — а ещё в них три с небольшим на двоих стакана спиртного, — значит, из всех трюков и грязных уловок остались лишь они сами. Альберт не видит, весит килограммов на десять меньше и не поднимает ничего тяжелее коврика для йоги для того чтобы держаться в форме, — Родриксу ничего не стоит заломить ему руки, прижать своим весом к полу или стене и делать всё что угодно, что он захочет или считает нужным, — об этом они оба прекрасно знают, потому что именно так они оказались здесь. Когда в прошлый раз тёмный маг решил, что сможет взять своё силой, было много мата, потом — много крови, охерительно больно, никому из участников не понравилось, и результат вышел так себе, — но, по-видимому, за один раз жизнь его не научила.

[indent] — В этом твоя проблема, — негромко и в этот раз почти что беззлобно проговаривает Калверт, — Ты знаешь слова, но не знаешь мелодии.
«Ты забиваешь гвоздь микроскопом», — произносит он про себя, но всё же удерживается от того, чтобы то же самое сказать вслух, — маленький шаг в направлении самоконтроля и сдерживания гнева.
— Не будь таким мудаком. Магия так не работает. Нормальная магия, а не магия крови, — дополнительное усилие по снижению уровня сдавленного презрения в этих словах, — Недостаточно просто «представить кого-то, кто тебе нравится» или сесть на шею заклятию кровной связи, чтобы эмоции перешли в энергию.
   
[indent] В двести лет уже слишком поздно меняться, — он знает об этом, потому что сам прожил столько же. Иногда возраст приносит раскаяние, переосмысление тех поступков, следы которых давно поросли быльём, — но прошлое остаётся в прошлом, а наше прошлое — это и есть мы.
Пытаться изменить Родрикса — неблагодарное и очевидно вполне бесполезное занятие, но в воспоминаниях из Страны снов теплится крохотная надежда на то, что удастся хотя бы заставить его понять. Для этого нужна самая малость: попытаться понять его.

[indent] — Если хочешь сделать это красиво, прекращай пить и снимай свой дурацкий ментальный блок. Если ты голый сидишь за кирпичной стеной, в этом нет никакого смысла.
Слова вылетают быстрее, чем мозг, заторможенный всей этой ночью до состояния старого тостера, имеющего один или два режима, успевает как следует обработать саму эту мысль, но он не собирается забирать их назад.

Отредактировано Albert Calvert (16-07-2019 20:49:14)

[indent] [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] За спиной разрывается звоном стекло, — Альберт вздрагивает от громкого звука и от того, что один из осколков прилетает ему в затылок, а пара холодных капель оседает на шее; он инстинктивно вскидывает руки к лицу, — но неловко и запоздало, как будто персонаж фильма, который крутят в бракованной записи с отстающей от звука картинкой. Рано или поздно всё обнажает свою настоящую суть.

[indent] Интересно, Родрикс задумывался о том, почему тёмную магию перестали использовать? Не нужно спрашивать, чтобы узнать, что он думает: современные маги, разжирев и ослабнув, оставили кровь и призывы к Древним старым талмудам и средневековым сказкам, потому что боятся, потому что больше не могут и не хотят владеть этой силой. Возможно, ему даже достаёт высокомерия думать, что после войны каждый стал пацифистом, и русла кровавых рек перекрыли гидроэлектростанции.
Альберт знает этих людей, — он был их Верховным полвека назад, видел, как растут те, чьи имена сейчас знают все, — как набирает влияние Уайтферн, сменяется череда трагических и комедийных, добрых и злых керамических масок. Мир магов очень похож на человеческий мир: здесь всё покупается и продаётся, и даже больных детей станут лечить тогда, когда это начнёт быть выгодным чьей-то пиар-кампании в борьбе за власть.

[indent] Печальная правда в том, что тёмная магия — это просто невыгодно, как невыгодно торговать на бирже с низким стартовым капиталом: рассечь жилы гораздо проще, чем срезать серпом всё, что мешает магии течь по ним, — нет такого серпа, — но чем больше ты прибегаешь к этому способу, тем труднее остановиться, потому что в какой-то момент ты перестаёшь слышать мелодию и просто громко лупишь по клавишам, превращая фортепиано в подобие литавры.
Если бы кто-то, — моложе, сговорчивее, умнее, — с подобной силой захотел стать его учеником, Калверт бы развернул его, может быть, сожалея, но даже не сомневаясь в своём решении, — потому что настолько жестоко изломанную в погоне за силой магию уже не исправить, не переломав заново, как неправильно сросшуюся двадцать лет назад кость. Так какого же чёрта ему приспичило объяснять что-то Родриксу, который даже не хочет, — не может, — его услышать? Блажь? Сострадание? Кровные узы?

[indent] Он прикрывает слепые глаза, делая долгий глубокий вдох, — но не выдох, потому что воздух из груди выбивает ударом. До боли знакомая ситуация, — но в реальности эта боль утихает дольше, а жар опаляет сильнее.
Когда Альберт вновь поднимает веки, откидывая голову назад и встречаясь затылком с гладкой поверхностью стены, на миг даже кажется, что он смотрит Аурелиону в глаза, а не сквозь него, в молочно-белый густой туман, но это всё же только иллюзия, — смотрит и не говорит ничего, потому что и сам не знает правильного ответа на этот вопрос, а знает только самый простой: случайность. Ошибка, но не в расчётах, а в переплетении нитей судьбы или сна.
— У тебя нет других вариантов, — негромко проговаривает он, когда тёмный маг прерывается, — не уточняя, о чём именно говорит, потому что оба прочтения верны одинаково, — для обоих.
Родрикс хочет, чтобы всё было просто, — как взрезанная осколком кожа, — но ни магия, ни любовь почти никогда не бывают простыми.

[indent] — … — Очередной комментарий теряется тёплым воздухом меж чужих пальцев, и Калверт машинально переключается на то, что чувствует под своими, накрытыми другой рукой: горячую кожу, обтягивающую рельефные мышцы, слегка влажную, не такую гладкую, как он представлял у себя в голове, — с порами, мелкими бугорками, неровностями, толстыми и жёсткими волосками, как у южан, — как у живого, из плоти и крови, — и эта плоть колотится сейчас под его напряжённой ладонью быстро и сильно, будто пытаясь задеть её, пробившись сквозь заграждение грудной клетки, или хотя бы приблизиться к этому в высшей точке своей амплитуды.
В этой мелодии что-то не то, — это требует усилия воли, чтобы на миг вынырнуть из неровного ритма, завлекающего своим неумолимым отчаянием, но в конце концов до него доходит: он одинаковый, — тот же самый, что быстро-неровно гудит в висках, — играет другой инструмент, но по тем же нотам, и это пугает до мелкой дрожи, но завораживает, заставляет хотеть, — иррационально, беспомощно, — попытаться сыграть.
Альберт ждёт половину секунды, — не потому, что о чём-то думает или решается, а лишь чтобы попасть в короткую пропасть из тишины между двумя ударами сердца, — и наклоняет голову, оставляя едва выраженный поцелуй на кончике его указательного пальца, — ещё половину секунды слушает, как их кровь отзывается чистым и громким звуком, как туго натянутая струна, и обхватывает губами подушечку, мягко-задумчиво, как когда, думая, что никто не смотрит, покусывает колпачок от пера, забравшись с ногами на кресло в своём кабинете, — два удара подряд и одна долгая пауза, когда уши закладывает от неожиданного погружения в тёмную глубину чужого сознания.

[indent] Становится больно, затем — невообразимо хорошо и спокойно, а потом боль снова прошивает насквозь, заставляя вслепую схватиться свободной рукой за плечо итальянца, почти впиваясь в него ногтями. Дыхание сбивается, но во второй раз делать это, — принимать его, — всё же немного легче, потому что в этот раз Альберт знает, что ждёт с другой стороны, и не пытается толкаться плечом во все стены и плотно прикрытые (не просто так) двери, как запертый в тёмной комнате, не пытается перекричать, отбиться или навязать свои правила: просто слушает, больше не ища поводов что-либо осуждать или разбирать на мотивы, причины, добро и зло, и надеется, что Аурелион тоже извлёк хоть какой-то урок из той ночи, — потому что для доверия нужны двое.

[indent] По воображаемой водной глади идёт крупная рябь, — линии соединяются в волны, что-то поднимается из глубин в ответ на гуляющий на поверхности ветер, сворачивающийся в эпицентр будущей бури, — и в этот раз он не ждёт, пока волны улягутся.
«Ну что, ты готов?» — Передразнивает маг, но почему-то не весело, а обеспокоенно, — ведя ладонью по его плечу, — и мыслям, — чувствуя, как в собственном теле этот раздвоившийся жест отражается ещё дважды, и как разум безжалостно подкидывает дрова в огонь, напоминая, как хорошо это может быть, — как хорошо это было когда-то давным-давно, с кем-то другим, когда он не думал, не могу представить, что будет пытаться это забыть или почувствует снова, совсем иначе.

[indent] Свои мысли он отставляет в сторону, — вместе с подбитым высокомерием и последними крохами здравого смысла, — потому что кровь, — та, что одна на двоих, — у обоих уже давно приливает совсем не к мозгам, — да и чёрт с ней, — вот теперь он настолько пьян, — и сосредотачивается на чужих желаниях. Желания Аурелиона поражают воображение, — в нескольких самых разных смыслах.

[indent] Губы плотнее сжимают кончики его пальцев, — они короче, грубее и толще, чем у Альберта, и вовсе не вызывают мыслей о музыке, зато вызывают много других спорных мыслей, — захватывая второй и вбирая в себя до следующей фаланги, с нажимом проходясь языком между средним и указательным, слегка прикусывая суставы и возвращаясь назад.

[indent] — На вкус как кровь.

Отредактировано Albert Calvert (19-07-2019 01:10:36)

[indent] [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] Он весь на вкус словно кровь, — словно война, — железистый вяжущий привкус удара на тонких губах, горький виски и терпкая, солоноватая кожа, впивающиеся в стопу осколки бокала, жар, запах пота и тяжесть в груди, — загоняет в угол, отстреливается едкой иронией из-за фортов и укреплений своего разума, целует, будто даёт пощёчину.

[indent] Дрожь сбегает по лесенке позвонков до самого низа, спрыгивая с последней ступеньки. Альберт закусывает его губу, невольно, тем же движением, что во сне, — только в этот раз не отталкивает, а подаётся ещё на сантиметр ближе, виновато зализывая укус, вовлекаясь в поцелуй глубже, отчаяннее, будто что-то пытается доказать.

[indent] Проникать в чужой разум не легче, чем в тело, — но так же больно, если делаешь это против воли, — на самом деле, это может быть гораздо больнее, — и за это он тоже просит прощения: наощупь ведя ребром ладони вдоль шеи до мокрого от пота виска, запускает пальцы в короткие жёсткие волосы, — в голове проносится отстранённая мысль о том, такого же они цвета, как были во сне, или ещё чернее, — убирая назад от лица, будто хочет видеть его перед собой, глядеть глаза в глаза, приглаживает их и с нажимом проводит основанием согнутого большого пальца по впадине на затылке, снимая одним движением невидимое болезненное напряжение в мышцах шеи и украдкой развеивая беспокойные образы, вытолкнутые памятью-пулемётной лентой в ответ на вмешательство.

[indent] Ладони торопливо спускаются вдоль широкой спины итальянца, тревожно-нелепыми, но настойчивыми массирующими движениями исследуя изгибы мышц, — сгибая в колене правую ногу, Калверт касается босой стопой задней поверхности его голени, словно пытается увеличить до максимально возможной площадь соприкосновения обнажённой кожи или дотронуться абсолютно везде, боясь упустить что-то, что не способен увидеть.
Внутренней поверхностью бёдер он чувствует тепло и давление, от которых не защищает жёсткая, но тонкая ткань, — с другой стороны давлением отзывается уже его тело, и слабая боль заставляет просить о пощаде негромким стоном в чужие, но за одну ночь ставшие знакомыми губы.

[indent] Тяжесть, вжимавшая в мягкую поверхность большой кровати, уходит, смещаясь в сторону, — сердце глухо ударяется в грудь в тот момент, на который прикосновения горячих ладоней вдруг исчезают в белизне персональной тьмы, а затем начинает биться с удвоенной частотой, разгоняя жар, разливающийся под пальцами Аурелиона, — боль усиливается, но её не хочется прекращать, и инстинкт заставляет податься навстречу, выпрашивая ещё.
«Уже давно», — честный ответ вырывается непроизвольно, но за него не стыдно, — если бы он был в состоянии думать, то всё равно не стал бы юлить: когда твой стояк упирается в руку, это уже смешно, даже если забыть о том, что теперь им обоим попросту бесполезно друг другу врать.

[indent] Губы распахиваются, выпуская наружу неровный и шумный выдох, — ноги путаются в штанинах, но всё-таки снять их и отпихнуть прочь удаётся уже без помощи. Простыни, остывшие под кондиционером, приятно холодят кожу, и чувстовать их на ней гораздо приятнее, чем деним, — поэтому свитер летит куда-то туда же, — или, возможно, совсем не в ту сторону.
Ощущение положения в пространстве напрочь теряется, оставляя, как в океане без карты, лишь три направления: вниз, наверх и к самой яркой звезде, затмевающей путеводную, — по дыханию на собственной шее, такому же ощутимо-тяжёлому, как и взгляд, скользящий по обнажённому телу.

[indent] «Замри», — требует Альберт, поворачивясь на бок и протягивая перед собой ладонь, — та наугад падает на ключицу, и его движения становятся гораздо увереннее, обретя точку опоры. Мягко-настойчивый толчок в плечо и мысленный образ, безо всяких пояснений ложащийся на чужое сознание, заменяют слова, всегда звучащие либо неловко, либо до отторжения пошло в любом антураже, кроме, может быть, порнофильма, — к счастью, им не нужны слова, чтобы делиться своими желаниями и страхами, и тишину прерывистого дыхания не рвёт что-то спутанное навроде: «Знаешь, последний раз у меня было с мужчиной лет тридцать пять назад, и я был так угашен, что не вспомню этого даже в суде, а ещё я не вижу свой собственный член, так что, будь добр, держи руки так, чтобы я знал, где они, и дай мне привыкнуть. Пожалуйста.»

[indent] Он почти что уверен, что на губах Аурелиона играет усмешка, когда седлает его крепкие бёдра, слегка сжимая их между своих и опуская ладони на напряжённый живот с кубиками «стального» пресса, — от него веет силой, злостью и сексом, и этот отталкивающий коктейль в конечном счёте пьянит куда хуже, чем виски, потому что попадает напрямик в кровь: Аурелион, чёрт возьми, красив, и его тело хочется трогать совсем не только чтобы узнать, как он выглядит. Под его кожей вибрирует темнота, как электрический ток в высоковольтных линиях, — смертельно опасное напряжение, но его хочется чувствовать, — чувствовать очень близко рядом с собой, под собой, в себе.

[indent] Руки скользят чуть выше, — длинные, обманчиво-хрупкие пальцы обводят контуры встающих на пути мышц, рёбер, сосков, ключиц, — останавливаются на шее, на секунду слегка сжимаясь на ней, едва придушивая: движутся вверх и, — медленно, — вниз, уступая место губам, успокаивающим движениям языка, на пару секунд останавливающегося в месте, где чувствуется биение пульса. 
Обратный путь он проделывает короткими влажными поцелуями, в точности повторяя дорогу наверх и постепенно отодвигаясь назад, — как бы случайно скользит всем телом, прижимаясь ближе, — останавливается на середине и издевательски-долго, — ровно столько, сколько ещё возможно терпеть возбуждение, — ведёт кончиком языка по линии симметрии торса, огибая пупок, до линии роста волос. Голова начинает кружиться, и все попытки сохранять хоть какую-нибудь границу собственного сознания летят прахом: он этого хочет, — или Аурелион этого хочет, — или всё вместе, — или — это одно и то же.

[indent] Поцелуи становятся короче и хаотичнее, — бёдра, промежность, складки на чувствительной коже, о которых обычно не думаешь, пока не натрут штаны, точки, о которых обычно знаешь только ты сам, и те, о которых и сам не знаешь, — и один, глубокий и долгий, обнимает губами напряжённую плоть, — он помогает себе языком, выдавая невольно куда больший опыт, чем могло показаться на первый взгляд, и рукой, — второй, свободной, продолжая рассеянно гладить слегка разведённые ноги, — потому что, самое забавное, ему не нужно прикасаться к своему телу, чтобы тоже получить удовлетворение: каждая новая волна жара и удовольствия отражается узами, внося ирреальность и хаос в происходящее, будто подталкивая забыть о себе и отдать всё до капли, — и этому больше не хочется сопротивляться.

[indent] Четыре удара сердца, чтобы восстановить дыхание и расслабить горло, — два, чтобы облизать губы и сжать плотнее ладонь, на пробу совершая движение головой, — вниз, вверх.

[indent] Все оставшиеся — для него.