[indent]  [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] Зеленоокая тьма за пазухой утробно урчит и мнёт, засыпая, мерно вздымающуюся под лапами тёплую грудь, обвивая поддерживающую её ладонь причудливо-длинным, по-крысьему голым хвостом. Её шерсть чернее, чем ворот полупальто, под которым колдун прячет правую кисть и котёнка-зуга, что в первый раз сумел перекинуться только наполовину и задремал на руках хозяина, не почтив своим интересом ни купол оранжереи, ни зачарованный лес. Маленькими они много спят, едят и смеются, — щёлкают и стрекочут на древнем, словно сама земля, языке, будто бормочут по памяти сказки бушменов и готтентотов о змеях, гиенах и львах. Он здесь потому, что, возможно, впервые за долгую жизнь Альберт чувствует, что ему страшно идти одному, — страшно видеть, во что это место могла превратить просочившаяся сквозь трещины соль истекающего кровавой пеной, надтреснутого шипящей злобой и вековой скорбью города наверху.

[indent] Звуки леса здесь не похожи на те, что слышны по другую сторону : в переплётах ветвей чудится треск костра, перезвон железных пластин и лезвий, шелест страниц, приглушённое пение, крик и стон, — ткань реальности, стягиваясь под тяжестью памяти поколений в тугую упругую рябь, паутиной разносит малейшие колебания, скалистыми сводами над водой перебрасывается с рекой гулким эхом потерянных и пока ещё не обретённых времён и мест. В них слышатся беспокойство, скупая боль родникового омута, на поверхность которого льётся чёрная лимфа и сок перемолотого железа из старых костей, скальпелями дробя на осколки зеркальную гладь вечно юного до обманчивости родного лица.

(зима пришла раньше срока, в промёрзшей насквозь земле не выроешь глубоких могил, только маленькие, уютные, детские)

[indent] Альберт видит, как под его ногами по-летнему зеленеет трава, отливая серебряным и лиловым, как разлетаются брызги мерцающих светляков, как недоброй колдуньей, с утра отворяющей ставни у домика в ожидании Гретель и Гензеля, сводит концы с концами голодная и встревоженная иллюзия, — пока мир по ту сторону так старательно укрывает правду, Астрал разливает свою неприкрытую ложь, и поэтому ему всё ещё можно верить. Возможно, теперь только ему.

(и дурным предчувствиям)

[indent] «Берегись», — тишина говорит из тени, из складки между мирами : знакомый дух, проскальзывая между стопой и корнем ветвистого дерева, бросает своё послание, что разносится вдаль, в километры, века, по невидимым нитям, что заменяют здесь воздух, материю, звук и течение времени. Калверт тянет ладонь вперёд (как слепой), как кто-то, идущий в глухом тумане, но чувствует только чужую боль и холодные иглы в пальцах. Из-под полы плаща слышится жалобный писк бесплотного, но живого и дышащего, чующего запретную магию существа.
— Родрикс, — несколько рыжих прядей, темнеющих с возрастом, как запекшаяся на полуденном солнце кровь, опадают на лоб, когда маг оборачивается на своё имя и произносит в ответ чужое, угадывая его в чертах с проницательностью, которой не ждёшь от того, кто в тяжёлые времена отдаёт предпочтение обществу духов и призраков, избегая людей и тварей из плоти и крови, живых цветов.
— Что бы ты ни задумал, сейчас не время, — шёлковый ярко-жёлтый подклад пальто, в цвет фамильного герба, рождает забавную параллель, но Альберт запахивает его плотнее, кутаясь от невидимых сквозняков или просто на языке жестов обозначая, что не намерен вести этот разговор : на прямой вопрос — честный ответ.
— Если ты знаешь всё это, то должен знать то, что сейчас это место — источник для многих бед.

Отредактировано Albert Calvert (13-05-2019 18:38:22)

[indent]  [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] Его гнев так силён, что сочится из пор на коже, в косых солнечных (или каких-то других) лучах отливающей бронзой, вздымается из кипящей подземной тьмы ядовитыми испарениями, и всё живое, — весь мир, живой, — устремляется прочь, не желая быть пойманным и разрушенным, вытянутым на дыбе гравитационного поля вблизи сверхмассивной чёрной дыры, искажаясь и вспыхивая в агонии у границы, из-за которой не виден свет.

[indent] Если магия Альберта — это нити, вплетающие в канву реальности аккуратный узор, то заклятия Родрикса, чем бы те ни были, — хлыст, выбивающий ровную линию шрама в том, на что упадёт, и он вряд ли подолгу покоится на бедре. Под ногами у первого травы стелются, в любопытно-кокетливом фарсе склоняясь заученным книксеном, перед вторым — падают, пряча головы и животы, плотно сжав пересохшие губы.
— Что ж, вот другой : я не стану тебе помогать, — тем же самым спокойным и ровным тоном перефразирует путешественник, глядя прямо в глаза, чем-то кажущиеся похожими на его собственные, но непроницаемые для искр того тёплого золотисто-янтарного света, что сопутствует взгляду Калверта. Он не хочет заглядывать глубже, — ему это и не нужно, чтобы понять, что за маг перед ним и чего он хочет от этого мира : как и многие до него, как и многие после него, Аурелион Родрикс хочет силы, которая ему не принадлежит, и он не получит её. Не потому, что так хочет Альберт, — а лишь потому, что по эту сторону, как и по ту, существуют свои законы.
— Отступись, — он не движется с места и не вздымает руки в магическом жесте, не реагирует ни на неуместную лесть, если это вообще было лестью, ни на чётко читающуюся угрозу : если придётся драться, из них двоих только он будет биться на своём поле, — в мире, где прожил гораздо больше, чем может быть отведено смертному существу на земле (гораздо больше, чем одну жизнь), в зачарованной чаще, где каждая тень, каждый ветер и каждый стук камня — на его стороне. Но он не собирается драться. Не здесь, не сейчас и не с собственными сородичами.

[indent] Глухой удар вышибает из лёгких воздух, разливаясь секундами боли, — именно той, которую ожидаешь, летя назад с высокой ступени и не находя опоры хватающей пустоту рукой. В мире без плоти и крови всё кажется ярче, громче, тяжелее и жарче : чужое тело, — вжимающее в холодный камень, так, что чужое сердцебиение и дыхание почти перебивают свои, — чужая боль, режущая по венам запястья, чужая, отталкивающе-ядовитая зелень безумия в недобрых глазах, слепящий свет, — душащий гнев, в мгновение закипающий в жилах, когда жадный до власти глупец поднимает руку на друга, на неспособного защититься, на члена его семьи.
— Ты глубоко ошибаешься, если думаешь, что этот мир исполняет твои желания, — сипло и холодно цедит Калверт, со скоростью мысли царапая ногтем на каменной кладке под правой ладонью невидимый сигил, — стена, возведённая по чужой воле, трещит, словно сдавленное стекло, и падает под фантомной тяжестью двух мужчин, обрываясь вместе с ними в разверзнувшийся за ней портал, оставляя по эту сторону крик, похожий на детский плач, и испуганный вздох затаившихся в ожидании листьев. Астрал — пластичен, но только играть в эту игру могут двое, и Родрикс делает большую ошибку, если думает, что победа в ней дастся ему легко.

[indent]  [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] Мир проворачивается под ногами на полные девяносто градусов, будто дочитанная страница, с которой ссыпаются ворохом вперемешку второстепенные персонажи и отыгравшие свою роль декорации, гул крови в висках вырождается в белый шум. Альберт делает ставку на скорость и злость, увлекая противника за собой, — дальше от дома и тех, кому можно причинить вред, — и на то, что в шальной нелинейности Страны снов этот фокус сойдёт ему с рук.
В силе здесь нет никакого смысла : она лишь рождает ответное сопротивление, подобно ожесточённым попыткам выбраться из зыбучих песков или барахтанью в паутине. Сила всегда привлекает тех, кто желает ей обладать, и Родрикс — ярчайший тому пример. Ирония.

[indent] Они падают, пробивая невидимые границы между текущими в параллельных пространствах иллюзиями, — сомнительная гравитация тянет в абстрактный «низ», потакая идее и представлению о падении. В сон просачивается ощущение холодной дрожи, когда нога будто срывается со ступени; в иных обстоятельствах этого было бы более чем достаточно, чтобы высвободиться, разрубив узел, но не сейчас. Сопротивление становится слишком велико, оно сдавливает виски и плечи, будто они не падают, а опускаются глубоко ко дну, проваливаясь в абиссопелагиаль, где давление и беспросветная тьма укрывают медуз и слепых чудовищ.
Калверт давит в себе нервно-сжатый смешок, за который спустя мгновение приходится расплатиться тупой пробивающей болью, разливающейся жаром и колкой волной темноты перед глазами, мало похожей на привычную темноту-вуаль, — абсолютно глухой.
— Stronzo, — огрызается маг, давясь кровью, лопнувшей пузырьком в уголке губ, и машинально вслепую сжимая пальцы на пустоте, — это не помогает найти равновесие, и Альберт тяжело опускается на вновь занявшую своё законное место землю, скрестив ноги перед собой и прижав ладонь к переносице.

[indent] Алая кровь, расползаясь по медово-жёлтому шёлку на внутренней стороне рукава дорогами русел высохших рек, кажется медной, и смоляной — на выжженной неразличимой звездой багряной земле, как и болотно-карие глаза Альберта, потемневшие в сумерках до зелёно-черного цвета обсидиана.
— … — Повторять столько раз то, что и так должно было быть понятно из первых секунд разговора, — пустая трата слов, сил и времени, даже с учётом того, что время здесь — понятие ещё более относительное, чем по ту сторону сна, и практически просто условное.
«Нам не о чем говорить», — без труда и магического усилия читается на лице колдуна, но Родрикс совсем не походит на человека, умеющего читать между строк, — или на человека, который готов примириться с отказом. Возможно, ему и в самом деле плевать.

[indent] — Вот оно что, — его голос звучит приглушённо и сипло, а губы едва заметно кривятся, не то от боли, не то от отвращения; ощущать на себе воздействие магии, несущей отпечаток воли, что будет корёжить и мучить, если того потребует цель, запятнанной ритуалами, о которых не принято говорить вслух, — похоже на ощущение обожжённой металлической спицы, что под углом входит в уголок глаза, но Калверт смотрит внимательно, не отрывая мысленного взора от сменяющихся образов, перетекающих один в другой, — Ты ищешь не место, тебе нужен бог.

[indent] Альберт бросает короткий взгляд на сидящую вдалеке птицу, стервятником притаившуюся на бесшумных, голых ветвях.
— Нет.

*s o u n d t r a c k
[indent]  [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] Альберт чувствует кожей, как возрастает давление, как, поглощая чужие эмоции, раскаляется добела окружающий их холодный вакуум сна : из разрушенных образов тянется креозотовым маревом ядовитая взвесь фальшивки, из которой здесь соткано всё — от травы до звёзд, оголяя изнанку, и из-под её надорванных швов путешественник слышит протяжный, нечеловеческий крик.

(один, два, несколько, слишком много)

[indent] Голоса резонируют в чёрном ящике глухого пространства и ударяют волной по поверхности обесточенного сознания : «Берегись, — бе-ре-ги-сь, — БЕГИ».
Он успевает подняться, медленно, вскинув перед собой до хрупкости ненадёжную преграду ладони, словно раненый зверь оставляя на земле след из тянущихся цепочкой багряных капель, слепо пятится к лесу, словно жалкий навес из голых ветвей способен укрыть, замирает, скованный чем-то невидимым и шипит от тугой металлической боли, попавшись в ловушку.
Кость взвывает от напряжения, застывшего на границе над пропастью, — от падения останавливает лишь крепко сомкнутая рука, и Родрикс даёт прочувствовать этот момент сполна, заставляет почувствовать : ему ничего не стоит сломать ему челюсть, выломать по одной все кости и размозжить, если это приблизит к цели. Калверт смотрит в его глаза, не отводя взгляд, крепко сжимая запястье чужой руки в бесполезной попытке ослабить хватку, чувствуя, как под пальцами, глубже под смуглой кожей, набатом бьёт то ли кровь, то ли чистое, переплавленное в железо зло, но в его собственных широко раскрытых глазах в третий раз отражается тот же самый ответ : «Я не стану этого делать».
Это тело — всего лишь астральное воплощение разума, образ, который можно перекроить, перерезать, перемолоть, утопить в холодной воде, — боль здесь значит не больше, чем сила, рвущая на куски игрушки в кукольном домике оттого, что капризный и злой мальчишка, переломав им руки и приказав танцевать, впал в неистовство, когда кто-то вдруг отказал ему.

[indent] Калверт глушит липкую рябь стекающей под воротник дрожи, всё так же косо и сдавленно улыбается, кривя тонкие губы под давящим на их уголок пальцем, словно тот хочет их разомкнуть, протолкнуть что-то внутрь, будто капсулу с ядом, и крепко сжать челюсти, отравить своей порчей, порочной и кровожадной грязью древних времён, жадной, безжалостной, — которую кто-то по-прежнему зовёт магией.
Он не знает, лишь чувствует, что в этом есть что-то ещё, но, когда понимает, уставив взгляд широко раскрытых от инстинктивного ужаса глаз на оскал на лице тёмного мага, искажённый струящейся тёмной кровью, становится уже слишком поздно кричать «Не смей» или бить боевым заклятием.

[indent] На вкус его кровь горячее и горче, и жжёт огнём, от которого плавятся на одежде защитные амулеты, стекая по дорогой ткани дорожками металлических слёз, — прикусив чужую губу, зло, до боли, Альберт сглатывает эту чумную кровь, вмешавшуюся дурманом в густую, железисто-сладковатую его собственную, почти отстранённо наблюдает за тем, как она растягивается нитью между их губ на четверть секунды и обрывается; он давится ей, захлёбываясь во второй раз, и бьёт кулаком прямо перед собой, но не достигает цели.
Маятник на обмотанной вокруг правого запястья тесьме выпадает из рукава в ладонь, и маг сжимает его до боли в костяшках пальцев, а в следующий миг ощущает, как о затылок его разбивается, падая, литая плита из бетона, и как трещит под незримым ударом ментальный блок.

(один раз, два раза, неисчислимое число раз)

[indent] Боль сливается в монотонный гул : каждая клетка собственной крови — это бейсбольный мяч, летящий на сверхзвуковой, с того конца поля и прямо в подставленную ладонь, и за четверть минуты в его голове играют пятнадцать тысяч бейсбольных матчей, — под оглушительный смех арбитра и клёкот птицы с пустых трибун, а, когда, ослеплённые изумрудным сиянием, его глаза вновь начинают видеть, Альберт первым из них двоих понимает, что именно произошло : две силы, направленные в противоположные стороны, оказались равны, и кровь натянулась нитью.

[indent] Грохот сердца в ушах, онемение в пальцах и ставший за одну ночь ненавистным гулкий голос вырывают его из транса, забрасывая назад в (ир)реальность, и скулы сводит от подошедшей к забитой свернувшейся кровью глотке желчи, которую маг мгновенно сплёвывает перед собой, целясь прямо в лицо, но попадая, увы, лишь на футболку, — пустыми и яростными глазами, в которых пляшут янтарные искры, глядя на проклятого чернокнижника. 
— Не кажется, — хрипит Калверт, замахиваясь во второй раз, однако теперь что-то невидимое останавливает его руку на уровне собственного лица, — в ней невооружённым взглядом заметна крупная дрожь. Усилием воли сложив пальцы в магическом жесте, Альберт прикладывает ребро ладони к своей расквашенной переносице, вмешиваясь в ход сна : чуть помедлив, кость восстанавливается на место, а кровь исчезает, словно в развёрнутой съёмке, в то время как порядком осточертевший лик Аурелиона отражением в зеркале преображается следом, и через четверть минуты от одинаковых ран равно не остаётся следа.
— … — Он размыкает губы, чтобы сказать что-то вслух, что-то злое и резкое, но чуть раньше, чем парализованный разум находит то, что способно выразить эту мысль, на язык падает капля крови, — не его собственной, и не Родрикса, — откуда-то сверху, а затем и ещё одна, выше, на щёку.

(одна, вторая, десятая, сорок седьмая)

[indent] «Так не должно быть», — эта мысль раздаётся эхом в обеих головах сразу и, словно в мрачное подтверждение, с неба ей вторит хлопанье птичьих крыл.

Отредактировано Albert Calvert (06-06-2019 10:16:48)

[indent]  [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] Капли падают вниз, застывая на скулах и на плечах, что свело до изломанной ноющей боли остаточным напряжением, красным церковным воском. Это не дождь, это топится над головами пространство, роняя облезшую с чёрно-багряного неба краску, роняя небо, оплавленное горячим воздухом, перенявшим энергию вспышки.
Капли падают, огибая потоком альфа-частиц границу над кожей Аурелиона, не задевая : они бегут в отвращении, жадно впитывая его из дыхания Альберта, переваривая в красноречивый и бесполезный образ его желание оттолкнуть, разорвать эту извращённую связь и проснуться. Хрупкий мир сводит судорогой, словно мышцу, и в нервную возбуждённую рябь вплетается расходящийся эхом от скрытых под коркой леса сводов и стен раскатистый смех.

[indent] Онемение разума исчезает не сразу, спадая волнами, как наркоз, садня, будто кровью под содранными ногтями, и обнажая под оседающим облаком серой бетонной пыли, — там, где он ожидал увидеть разрушенный взрывами Дрезден, — ровную зеркальную гладь : границы, которую обучают ставить и защищать, едва магии в жилах начнёт хватать на искру из пальцев, нет, как будто бы никогда не было, а с другой стороны (больше нет другой стороны) зло и весело скалится раскалённая тьма.
«Так не должно быть, так не должно быть, так не должно быть», — вертится в голове идиотским сигналом, дурацкой песенкой на повторе, которую крутят, скрывая фоновым шумом мысли и чувства, колдуны-новички, пока Калверт пробует, одну за одной, все возможные линии обороны и отступления, убеждаясь, что только сильней прижимается напряжённой спиной к расстрельной стене.

(ready, aim, fire, — вместо пуль кожу вспарывают покрытые ядом иглы)

[indent] — Надеюсь, теперь ты хоть ощущаешь, насколько ты мне противен, — вопрос риторический, потому что ответ на любые другие («Ты психопат, ты в курсе?», «Ты знаешь, что тебе грозит за применение такой магии?») Альберт слышит в своей голове : это смех.
Тяжесть своего собственного тела становится невыносимой, будто то соткано из железа, а не из сна, — тёмный маг беззастенчиво скидывает ему на плечи свою усталость, заставляя, нелепо качнувшись, упасть перед ним на колени, — широко известное свойство людей с невменяемым самомнением всеми правдами и неправдами удерживать зрительный контакт сверху вниз на памяти Калверта ещё никогда не приобретало таких масштабов.

[indent] Едкая смола его слов, его злобного торжества и издёвки льётся на взмокший затылок, просачиваясь сквозь поры, забивает собой все полости и сосуды, растекаясь по внутренностям отравой и жаром.
— Как ты вообще живёшь с этим? — Негромко, намеренно вслух спрашивает Альберт, снимая испорченное пальто и бросая на землю рядом с собой, снимая последнюю воображаемую защиту : ему больше не холодно, — возможно, уже никогда не будет.
Волосы липнут ко лбу, становясь из пронзительно-медных кроваво-бурыми, — пальцами убирая сырые пряди назад, он пытается спрятать дрожь в ладонях и медленно, с бессмысленной аккуратностью подворачивает до локтя испачканные в крови рукава белой до синевы, непривычно простой рубашки. Следы от нити, намотанной на запястье правой руки, почему-то оказываются на левой : сон, увлечённый происходящим, слегка забывается и теряет детали.
Его тошнит, — к горлу упрямо подходит желчь, заставляя чувствовать, будто на нижней челюсти по-прежнему сомкнуты чьи-то пальцы.

(больше никто не держит, да только бежать уже некуда)

[indent] — ...1...1, 2...3, 4...1, — Устный счёт сбивает дыхание, но перебивает чужие слова, заполняя один на двоих эфир, — сперва кажется, что в этом и есть самоцель, но по мере того, как растёт числовая последовательность, растут интервалы между отдельными цифрами, — между вдохом и выдохом и ударами сердца в висках, между волнами тьмы и гнева, что Родрикс швыряет в него, не целясь. Медитация — очень простой приём : если щит изо льда на поверхности озера оказался разбит, остаётся только вода, и кидать в неё камни — пустая трата камней.
Альберт всё ещё ненавидит воду, но, очевидно, теперь у него осталась только вода.

[indent] — Для чего? — Губы липнут друг к другу, а в горле застрял вкус его крови, — усилием воли маг сглатывает его вместе со слюной вместо очередного плевка, — Давай, скажи вслух. Ведь, похоже, ты больше не можешь мне врать.

[indent] Он тянет время, — и они оба знают об этом. Он может и так узнать всё, что захочет, запустив руки в чужую тьму, но не станет этого делать, — и они оба знают об этом. Ему это не впервой, — и Родрикс пока что не знает этого.

[indent] — Я хочу знать, зачем.

Отредактировано Albert Calvert (10-06-2019 02:18:37)

[float=left][/float][indent] [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] Перед мысленным взором встаёт картинка, — сон внутри сна, — кусочек из старого фильма, раскрашенный воображением, или сцена из книги (какой-то японский роман о заблудившемся в глухом лесу человеке) : двое солдат в воронке от взрыва, один из них ранен и стоит на коленях, другой полулежит, опираясь локтем о насыпь и выставив перед собой винтовку, и у обоих ни одного патрона, — нет, ни единственного. Он смотрит на мир глазами второго солдата и узнаёт его по рукам, которые слишком часто сжимал в своих, чтобы не признать даже в чужом и размытом воспоминании, пытаясь отвлечься от боли, сбегая из одного кошмара в другой, — тот, в котором так же тонул, захлёбываясь, больше века назад. Ему не впервой кровная связь с убийцей, в этот раз уже не будет больнее.

[indent] Видение исчезает во тьме, куда Альберт бросает его, словно камень в бездонный колодец, вместо ответа на сам вопрос : вот столько, — и бездна проглатывает и это, переплавляя и схлопывая на себя вспышку гнева, спустя мгновение возвращая его вдвойне. Капли алого, моросящего из огромной раны на небе, дождя больше не задевают его, огибая по полудуге, словно проклятого, словно вторую часть одного целого, на которое с лишком хватило грязи и порчи от второй половины.

[indent] Он продолжает считать про себя, — повторяясь, сбиваясь со счёта, теряя через один неглубокие и неровные вдохи и выдохи, расправляет с усилием по одной одеревеневшие мышцы. Каждая клеточка в теле сопротивляется, хочет вытолкнуть из себя, выжать и выблевать то, что проталкивает по венам чужая воля, но это лишь удлиняет агонию, замедляя процесс столкновения двух миров, одинаково непонятных и неприятных друг другу, одинаково полных болью, — своей и чужой.
— ...1, 2... — Делая долгий глубокий вдох, Альберт попросту расслабляет сознание, прекращая попытки влиять на происходящее, добровольно сдаётся и принимает чужую скверну, — как вода, — чувствуя, как пространство испуганно вздрагивает у его ног и щерится, будто зверёныш, пытавшийся защитить хозяина в абсолютно неравном бою.
Боль захлёстывает и заливает, перемешиваясь с десятком других, жгущих огнём и холодом, чувств, вырывающих из груди хриплый болезненный стон, чёрной краской заливая глаза. Это длится непонятно сколько, но долго, растягиваясь в пластичном, податливом измерении времени пытки, токсичного бреда тропической лихорадки, с которой изо всех сил сражается организм, вырабатывая антитела, балансируя на границе между иммунитетом и разложением, завершаясь внезапно и ровно тогда, когда Калверт срывается, — но не успевает понять, в какую из двух сторон.

[indent] — Рад, что тебе понравилось, — едкая фраза ломается пополам в той точке, в которой Аурелион касается лба, — Альберт не видит, но чувствует отклик на своей собственной коже, — чувствует всё то же самое, лишь интуитивно, наощупь деля на своё (усталость, испачканность и обесточенность, опустошённость, оставшаяся там, где волной прокатилась тьма, которую Родрикс теперь забирает обратно, отзывая назад, как ручного зверя) и чужое (извращённое удовольствие, снисходительно-елейная нежность и жажда, желание выпить до дна, — единственное, в чём ощущается настоящая искренность).
— Давай, — повторяет он, подавляя внутренний импульс отпрянуть, отшатнуться назад, зная, что всё равно не способен этого сделать, что притяжение в этой задаче сильнее всех прочих сил.

[indent] Свет бьёт в глаза, и сразу за ним — густой липкий страх (чужой, свой, — это не разобрать, да и, в общем, не важно). Альберт щурится, неосознанно крепче сжимает свою ладонь на его ладони, хотя даже не видит Аурелиона рядом с собой, — с удивлением размыкает губы, осознавая, что видит его перед собой : крохотный мальчик, в котором лишь смутно угадываются те же черты, и в котором нет ни следа той тяжёлой, графитовой темноты. Пока нет. Чей-то голос, — раскатистый, оглушающий. Нестабильное полотно обрывочных старых воспоминаний, проходящих перед глазами, переключаясь, как фильм. Это похоже и не похоже одновременно на всё то, что он видел, бродя по чужим сновидениям и воспоминаниям, потому что до этого Калверту всё же хватало мозгов не бросаться в них так глубоко, распахнув свой собственный разум и разобрав все защитные укрепления, — это слишком похоже на то, что он видел, но постарался забыть, когда радио в госпитале заговорило по-русски («pobeda»), а медсестра на поломанном и неровном английском сказала, что он погиб. Это страшно.

[indent] — ... — Он вздрагивает, ощущая толчок и чужое дыхание, сердцебиение, — ближе, чем этого бы хотелось, — но не чувствует своего права прервать эту странную ритуальную близость сейчас, — не тогда, когда его подпустили на расстояние удара, — растерянно поднимает руку к окаменевшему от напряжения плечу, касаясь пальцами и резко стискивая их, когда боль пробивает ладонь и жгучей волной тянется по кровотоку вверх. Её маятник вновь смещается, разгоняясь, и замирает в высшей точке, на этот раз — на другой стороне : зияющая в груди у Родрикса тёмная пропасть, чёрная дыра стягивает к себе всё подряд, собирая эмоции, магию, страх мальчишки, которого, может быть, давно нет, его собственный страх заблудиться и сгинуть в чужой душе, засмотревшись в бездну, — давно забытый страх.
На секунды сознание вдруг пустеет и проясняется, давая пространство для собственных мыслей, давая шанс всё-таки оттолкнуть, не поверить в увиденное, всадить лезвие в опрометчиво (или намеренно?) подставленное нутро, но Альберт, не изменяя себе, просто делает то, что подсказывает ему его суть : закрывает глаза, задерживая дыхание, как перед прыжком в незнакомое озеро, и протягивает ладонь на другую сторону водной глади, отнимает назад темноту и страдание, останавливаясь на той пограничной отметке, когда ещё может их выносить, сосуществовать с ними, практически без удивления ощущая, что это и есть половина от целого.
По щеке катится прозрачная капля, и это — опять не дождь.   

[indent] Он не называет ни вслух, ни в мыслях ответ на вопрос, потому что ответ они оба уже услышали полминуты назад, — довольно ясным ответом является то, что сейчас его пальцы рассеянно-успокаивающе гладят смолянисто-чёрные волосы на чужом виске, будто руки работают своим ходом и без участия головы, или будто глаза путешественника видят что-то своё, недоступное ткани сна, — не то раненного солдата, который уже не проснётся, не то испуганного мальчишку, который не может уснуть.

Отредактировано Albert Calvert (11-06-2019 01:00:25)

[indent] [indent]  [indent] [indent] [indent]  [indent]  [indent] [indent]  [indent] Война окончена, — только радио в этот раз почему-то молчит, — включая реле тишины, запускает отсчёт минуты, как будто разом закончились все патроны и не осталось ни диктора, ни самого понятия слова «война», и солдаты стоят, растерянно разводя пустыми руками, не понимая, что в это мгновение уже становятся пережитком.
Сейчас бы остановиться, затормозить в равновесии подобно каждой разумной системе, — закрыть глаза, отдышаться и вспомнить свои же собственные слова, попытаться понять, что здесь правда, что вымысел, — но сон уже обрёл собственное течение, обратил кровоток: куда ни сверни — упираешься в клапан, — и, может быть, в конце концов, ему лучше знать.

[indent] Однажды потеряв зрение, начинаешь невольно ценить самые чёткие из ориентиров: свет — это свет, тьма — это тьма, зло — это зло, но сейчас Альберт не видит зла, не чувствует его, — только усталость, отчаянное упорство, старые раны другой души, вскрывшиеся и кровоточащие. Это по ней текут слёзы, но это чувство — не жалость: для жалости нужно спуститься на ступень ниже, они же сейчас оказались вдвоём под обломками этой лестницы, по которой, кроваво-красными трафаретными цифрами на припорошенном извёсткой бетоне, меряют расстояние до добра и зла, метры высокомерия, высоту над уровнем чести.
«Я не знал», — без глупого «если бы», низводящего искреннее раскаяние до оправданий, — от собственной глупости, разменявшей скорбь на гордыню, и без того тошнит куда больше, чем от железа и соли в наглухо пересохшем горле.   
Пальцы жжёт жаром, живым, почти осязаемым, но уже не отталкивающим, — как прирученный костром огонь, — на них остаются капельки влаги от пота, и интуиция сама завершает движение, не разбиваясь о воображаемые границы персональных пространств: наклоняясь ближе, он складывает губы трубочкой и дует на тронутый трещинами будущих морщин лоб, пытаясь унять этот жар, успокоить тем же зашитым в глубокое подсознание жестом, который знают отцы, матери, старшие братья и… Супруги. В волосах у виска теряется едва выраженный поцелуй.

[indent] — Я всё понимаю, — ответ на невысказанный словами вопрос, — Просто мне есть дело до чужих бед, — проговаривает Альберт, обращая недавнюю фразу Аурелиона, без укоризны, как факт.
Магию такой силы не разорвать, но есть множество способов использовать, чтобы причинить вред, воспользовавшись своим преимуществом в Стране снов, — в эту игру можно было в любой момент поиграть вдвоём, но: — С меня уже хватит войн.
Он улыбается благодарно, устало, немного грустно, — качает потяжелевшей, словно чугун, головой, мягко отводя искры тревоги: а как иначе может быть правильно?

[indent] Простейшее правило детской головоломки: если приходится приложить силу, значит, ты делаешь что-то не так. Когда детали подобраны верно, всё становится легче, — картинка становится цельной, и дождь снова падает сверху вниз по прямой, — кратчайшему расстоянию между двумя мирами, расстоянию прикосновения.
Вдоль по телу бежит крупная дрожь, — не то от дождевой капли, скатившейся под измятый, испачканный кровью, своей и чужой, воротник, не то оттого, что увиденное жалит не легче, чем грохот в слепой тишине и немецкая речь жалили, когда кончилась та, другая война, — но Альберт не позволяет себе отвернуться, зажмуриться или задержать дыхание, просто проводит перед собой раскрытой ладонью, собирая ей капли дождя в том месте, где должна быть горячая кожа и сильные пальцы, — будто ассистент фокусника, только это — не шутка и не представление, здесь — настоящая боль и настоящая смерть, а смех и ответная, полускошенная улыбка — условный рефлекс.
Он подносит ладонь к лицу, опуская на полуприкрытые веки, и, когда поднимает вновь, из-под них смотрят куда-то сквозь белые бельма, — словно кто-то набросил на солнечный круг лунный диск или отражение неба в поверхности озера заволокло туманом, — лучше показать один раз, чем сказать все сто.

[indent] «Дай мне немного времени», — взгляд снова становится осмысленным, видящим, цвета леса: коры, хвои и золотистой смолы, — Калверт аккуратно отводит чужие пальцы от своего лица, переплетая на миг со своими, но не отпускает, а направляет, накрывая его ладони своими ладонями, набрасывая поверх путеводную нитку-фокусировщик.
Мир вокруг оживает, — расплетается на отдельные воспоминания и образы, из которых выглядывают потревоженные вибрацией на поверхности сна существа, распадающиеся и соединяющиеся во что-то, пытаясь подстроиться под течение, пока среди них наконец не мелькает знакомый образ: печальное девичье лицо, обрамлённое мокрыми прядями и зеленью ряски.
— Кэри, — окликает её колдун, спокойно и мягко, перебрасывая невесомую нить, — Ты помнишь Луксор? Тёплый песок сквозь пальцы. Древние храмы. Я показывал тебе фотографии. Там были камни, рисунки и люди, — чудные, высокие, с головами птиц и зверей. Я обещал, что мы съездим туда однажды… Но мы так и не съездили, — потому что она умерла, — Давай сделаем это сейчас?
Духи скорби — самые надёжные проводники, потому что скорбь не проходит и не отступает, сколько бы миль ни прошёл, и она никогда не насытится, сколько слёз ни пролей, — она будет вести по воспоминаниям и мечтам, которым не суждено сбыться, ведь такова её суть.

[indent] Видение чуть покачивается на хрупких ногах, принимая его эмоции, впитывая в себя, будто пробуя их на вкус, и едва заметно кивает, улыбаясь: «Да, папа», — оплата принята, и угрюмый челн отрывается вместе с ними от берега, — пространство сдвигается, подчиняясь силе одной из своих обитателей куда легче, податливее, чем воле гостей.
Лес исчезает, его сменяет пустыня, жёлтый песок и горячий воздух, — кровь исчезает с рук и рубашки, переплавляя её на льняной костюм с чёрно-белой, слегка поцарапанной фотографии, затягивает морщины и шрамы, подстраивая картинку: два молодых мужчины и девочка, держащая их обоих за руки, — улыбающаяся на камеру невидимого фотографа, живая и тёплая, и…
— Спасибо, — дух смотрит разочарованно, как настоящий ребёнок, услышавший от родителей «хватит сладкого на сегодня», ещё несколько секунд вглядывается в его глаза, жадно-внимательно ловя нотки грусти во взгляде и голосе, а затем растворяется, оставляя их наедине.
— Этот мир исполняет не наши желания, — Альберт трёт переносицу, будто пытаясь прояснить взгляд или стереть с неё просочившиеся из воспоминания вековой давности предательские веснушки, — Но здесь всегда можно найти кого-то, кто хочет того же, чего и ты.

Отредактировано Albert Calvert (25-06-2019 23:59:46)