В очередной раз собравшись полить свои каменные цветы, кто-то сверху повернул тяжёлый вентиль, но несколько переусердствовал с напором. Вода пронизывает каждый квадратный миллиметр воздушной массы, она бесконечным потоком сыпется с неба и, кажется, уже никогда не станет останавливаться. Дождь начался несколько часов назад, сразу сильный, сбивающий с ног и лишающий какого-либо желания находиться на улице. Лишающей возможности не промокнуть до нитки. Бездомные с плакатам-напоминаниями о надвигающемся конце света уже не кажутся такими безумными – мысли о приближающемся наводнении, что наконец-таки погубит всё население планеты, начинают походить на вполне возможное развитие событий. И нет никакого желания ему сопротивляться.
Всё, что способно его сейчас уберечь от кары разбушевавшейся стихии – это относительно свежий Хундай тёмно-синего, почти чёрного цвета, что сейчас не имеет абсолютно никакого значения, ведь, ведь погода совсем не благоприятствует тщательному рассмотрению каких-либо оттенков. Машина довольно потрёпанная и классом явно не дотягивающая до ранга «привычно», однако в первом попавшемся автопрокате годной альтернативы не оказалась. Да это не так уж и важно. Работает исправно, едет ровно и это уже хорошо.
Разглядеть что-то на расстоянии дальше десяти метров за такой якобы прозрачной стеной довольно сложно, но люминесцентная вывеска светит достаточно ярко, чтобы прочитать название заведения. Просто кафе, ничего необычного. Даже не бар, не клуб или, как самый запасной вариант, не стриптиз-клуб, а ведь это было бы куда понятнее для такого сопливого вечера. Людей в кафе определённо много, их очертания можно разглядеть за ещё более туманящими пространство окнами. Большими, во всю стену, в ясный день позволяющими оградиться от городской суеты, но не потерять возможность наблюдать за ней со стороны.
Он зашёл сюда часа так полтора назад. Один, даже не пытаясь укрыться от непогоды зонтом или хотя бы поднятой над головой курткой. Простая случайность, что случается только в дурацких фильмах и на которую сознательный человек никогда не может положиться. Илай всегда был сознательным. Наверное, именно поэтому ему не посчастливилось вляпаться в эту случайность.
Всё, что у него было – это название огромного города, кружевными буквами выведенное среди множества разбросанных фотографий на внешней стороне открытки. Ни адреса, ни даты, ни номера телефона. Только город и даже не имеющая права на существование решение найти иголку в стоге сена. Ничем не подкреплённое, не подразумевающая плана или списка действий, что, быть может, помогли бы справиться с этой далеко не самой лёгкой задачей. Могли кто-то подумать, что впервые возникшее желание разобраться со всем на месте окажется столь удачным.
Самолёты –  пока ещё единственное, что способно подарить ощущение полёта, а ради этого иногда можно отказаться от лишнего удобства. Его рейс задержали, Нью-Йорк появился из-за горизонта лишь ближе к обеду, а стоило только пассажирам начать спускаться по подставленному трапу, как зарядил этот омерзительный дождь. Он намеревался добраться до отеля после того, как арендует машину и утолит разбушевавшийся за почти целый день голод. В отель он определённо не спешил, прекрасно осознавая, какими давящими покажутся чужие стены, когда в голове творится бесчинство схожее с тем, что происходит на улицах. И всё-таки он уже почти рыскал по улицам в поисках своего временного убежища, когда боковым зрением заметил то, что в принципе не слишком рассчитывал увидеть. Но он никак не мог перепутать.
Дверь кофе открывается, а за прошедшее время это случалось не слишком часто – люди не спешили вступить в личную борьбу со всё не унимающейся погодой. Тротуар совсем узкий, однако кто станет вглядываться в окна припаркованных машин, когда так хочется поскорее убраться в промокшей улицы. Шаг. Ещё шаг. Конечно, он не мог ошибиться. Это было совершенно невозможно.
Он выскакивает из машины резко, тут же теряя своё честное право именоваться сухим. Просто открывает дверь, просто поднимается на ноги и поворачивается в нужную сторону. Один оклик. Один взгляд. Этого должно быть достаточно. Сделать большее пока не имеется никакой возможности.
Возвращается в машину так же быстро, как только что выскочил из неё. Топот сердца заглушает звуки разбивающихся об асфальт капель. Он почти не слышит, как открывается дверь со стороны пассажирского сиденья.

Топот собственного сердца заглушает стук дождя по крыше автомобиля. Тело будто бы немеет и отказывает слушаться – ему тяжело не то, что нажать ногой на педаль газа или положить руку на руль, а хотя бы просто повернуть голову. Просто его увидеть.
Дверца, как ему кажется, захлопывается с громким шумом, и лишь шуршание на соседнем сиденье возвещает о том, что на него кто-то всё-таки уселся. У него нет никакой возможности на него посмотреть. Ни сил на то, ни желания. Будто бы страх, поверни он всё-таки голову и человек немедленно испарится, пронзает насквозь и никак не хочет выпускать из своих когтистых лап дрожащее сердце.
Дворники так часто мечутся по лобовому стеклу, что постарайся Илай сосчитать их количество движений, уже непременно бы сбился. Но он не может оторвать от них взгляда, будто бы всё его существование сейчас сводится к этим двум металлическим палкам, дарующим возможность хоть как-то разглядеть мир за пределами машины. Он держится за них взглядом, просто чтобы не потерять себя, чтобы остаться в нынешнем моменты, не завалится в пучину безвозвратного прошлого, что шепчет на ухо как самый хитрый искуситель. В груди его бушует неуёмная буря.
Он должен на него посмотреть.
Это похоже на падение с самого высокого здания, с обрыва. Когда решение, кажется, уже принято, когда осталось совершить лишь этот короткий шаг, но тело предательски взывает с просьбой позволить ему жить дальше. Это похоже на инстинкт самосохранения. Будто бы если он всё-таки повернёт голову, то провалится сквозь машину, сквозь землю – на дно самой преисподней, откуда не выведет даже лира красноречивого Орфея. Этот поворот головы для него – маленькая смерть, за которой не будет ни воскрешения на третий день, ни заветного спасения. Столь крохотный жест, значение которого не распишешь и на страницах самого толстого талмуда. И он знает, что этот шаг неизбежен.
Одна, две, три – секунды летят быстрее скорости света, но этого оказывается вполне достаточно, чтобы опалить ворованные крылья. Его солнце рядом и светит так ярко, в самый ненастный день выглянув не просто из-за облаков, но придя к нему по километрам водой опоённого асфальта. На солнце нельзя смотреть слишком долго – ослепнешь, а потому Илай отводит взгляд слишком быстро, слишком торопливо, без возможности удержать его хоть мгновением больше. Как художник делает скользкий мазок по белоснежному холсту, так он глазами цепляет всё такие же родные черты чужого лица. И этого сейчас, кажется, вполне достаточно. И речи не идёт о том, чтобы коснуться его постаревшей кожи.
Голос поднял свою собственную революцию и никак не собирается сдавать оружие. Он даже не предпринимает попыток что-то сказать – знает, что всё равно ничего не получится. Он молчит, и даже дыхание не выдаёт бушующий шторм, оно лишь ломается, закупоривается где-то в лёгких, наружу вырываясь неловкими отрывками.
Мысли не бьются в черепной коробке как несчастные птицы, они бессильно парализованы, им требуется время, чтобы наконец пойти на поправку. Сверхчеловек наконец поборол себя, вышел из комнаты и поломал все антенны, вместо сигнала телевизор транслирует назойливый шум. Думать сейчас тяжело, а думать связно ещё тяжелее – давно он не чувствовал себя настолько живым, как сегодня. Настолько чувствующим.
Кое-как сжимая кулаки, он прочищает горло и давясь делает один огромный вдох. Если он сейчас что-нибудь не сделает, то всё это будет совершенно напрасно. Вся эта поездка, вся эта идея, все безвозвратно ушедшие годы и вся его лишённая двойного смысла жизнь.
Он тянется к ключу зажигания и тот поддаётся ему совсем не с первого раза. Трогается с места дёргано, забито, усиленно концентрируя внимание не на том, кто всё ещё находится на соседнем кресле, а на лишь расплывчатыми пятнами заметными сигналами светофора. Куда он собирается ехать? У него самого на столько простой вопрос не имеется никакого ответа. Просто вперёд, не выпуская его из машины, под очищающим дождём и вопреки всем возможным условностям.
Впервые за столько лет он чувствует его рядом. Одного этого оказывается достаточно, чтобы расстроить и без того поломанный механизм.

Ехать без определённого места назначения. Просто ехать, не разбирая дороги. Едать дальше, потому что остановка грозит окончанием того, чему заканчиваться пока ещё рано. По крайней мере к такому окончанию он пока ещё не готов.
Он тормозит слишком резко, буквально в последний момент успевая нажать на педаль. Человек, в самый неподходящий для того момент решивший перебежать дорогу, застывает в паре сантиметров от капота. Определённо женщина, спасающаяся от степенно опадающего на землю дождя огромным чёрным дождём. Илаю почему-то кажется, что реши смерть сейчас забраться к нему в машину, оно бы непременно выглядела именно так. Промокшая, со спутанными волосами и запуганным взглядом – даже если ты способна собирать людские души, это вовсе не значит, что грозная стихия обойдёт тебя стороной. Будто выброшенная на улицу кошка, она каким-то неподвластным пониманию Илая образом ловит его взгляд – сквозь дождь, сквозь лобовое стекло, сквозь его невозможность видеть что-то дальше собственного носа. Он вздрагивает, а в голове появляется довольно стоящая мысль – город нужно покинуть немедленно.
В Нью-Йорке он ориентируется удивительно плохо, лишь в общих чертах представляя, какое положение занимает относительно центра и края города. Потому решает ехать просто вперёд. Вовсе неважно, в какую именно сторону, просто ехать, без какой-либо определённой цели. Всё, что действительно важно уже находится здесь, совсем рядом, и ничто иное значения не имеет.
Молчаливая пауза неудобно затягивается. Илай чувствует, что должен её прервать, но никак не может подобрать правильное слово. Что он хочет ему сказать? Скучал настолько сильно, что не выдержал и бросился искать его, не имея точных координат? Но если скучал, так почему не явился раньше, лет так хотя бы пятьдесят назад? Может быть, стоит попросить прощения? За то, что так долго тянул, ограничиваясь лишь регулярными письмами, что с каждым годом всё сильнее походили на обязанность, нежели на желание. Спросить, как у него дела? О, если бы Бертольд хотел ответить на этот вопрос, непременно приписал бы хотя бы пару строчек в одну из своих открыток.
Ему совершенно нечего сказать, а оттого на сердце, кажется, становится только противнее.
Они попадают в небольшую пробку – наверняка виной всему эта противная погода. Остановка лишь придаёт силы сложившейся напряжённости, а потому Илай тянется к пластмассовому колёсику, в надежде, что такой сильный дождь не станет сильной помехой для радиосигнала.
Уитни заунывно вытягивает своё «love you», а Илай стремительно меняет частоту. Пошло. Слишком неуместно и пошло. Разговоры о любви стоит оставить выжимающим слёзы фильмам, говорить о любви он считает себя как минимум не имеющим права. Эта песня так и вовсе походит на чью-то неуместную шутку, знак свыше, что сейчас лишь вбивает последний гвоздь в и без того готовых к погребению гроб. Получилось ли у него получить всё, о чём он прежде мечтал? Принесла ли эта страшная жертва счастье хоть одному из них?
Tag Team звучат не менее неуместно – слишком весело, слишком беззаботно, однако от них на душе не так паршиво. Эта фальшь сейчас куда более искренна, чем тоска по тому, что не изменишь и с помощью тысячи литров слёз. Пусть лучше так, чем слушать признание в любви, произносить которое вслух порой вовсе и не требуется.
Он всё ещё не может смотреть на него прямо, выдержать его взгляда, пусть и начинает задумываться о том, что же творится в чужой голове. Интересно, Бертольд рад его видеть? Или безнадёжно разгневан и даже заведи Илай с ним разговор, не произнёс ему в ответ и паршивого слова. Он тоже почему-то молчит, а залезть к нему в голову совершенно невозможно. Может быть, он вообще не вспоминал о нём все эти годы?
Потихоньку пробка рассасывается, а через минут десять пути дома постепенно начинают редеть, становиться ниже. Они почти выехали из города, но дождь будто бы кинулся за ними вдогонку – никак не желает прекращаться.

Боковым зрением он ловит на себе его вполне прямолинейный взгляд. Ловит, и не может удержаться, чтобы не повернуть голову, но попытаться разглядеть его получше. В салоне довольно темно, ведь за окном всё-таки вечер, так и плотный заслон из воды не позволяет пробиться к земле последним лучам заходящего солнца. Он смотрит на него всего пару секунд, глядит пару секунд, после чего мучительно возвращает своё внимание дороге.
Почему же ему так сложно? Тяжело, будто кто-то привязал к его ноге огромный булыжник и отправил прогуляться по дну Бискайского залива. Илай чувствует себя утопленником, чьё тело так и станет покоиться на огромной глубине, и о котором больше никто никогда и не вспомнит. Наверное, всему виной этот жуткий дождь, что всё больше начинает напоминать Божью кару. Что, если Господь окончательно рассердился на своих детей и послал им в наказание потоп, позволив планете начать жизнь с чистого листа? Тогда Илай трижды благодарен проведению, что оно послало его на другой край света. Даровало возможность провести последние часы человечества с тем, с кем стоило провести все безвозвратно ушедшие дни.
Выехав за город, Мур окончательно теряется. Указатель появляются довольно редко, да и разглядеть их не так уж и просто, так что уж говорить о том, чтобы пытаться им следовать. Здесь машин значительно меньше, и очень скоро они оказываются на шоссе.
Время шло, однако ощущение его бесполезной траты так и не наступало. Они не виделись столько лет, столько лет не имели возможности обмолвиться хоть словом, расспросить друг друга о всех тех изменениях, что они успели претерпеть. Кто знает, что ожидает их за поворотом, быть может верная, смерть, но нарушать этот странный обет молчания почему-то не хочется. Совсем напротив, создаётся впечатление, что одно лишнее слово всё непременно испортит, запустит как-то невидимый таймер, что немедленно начнёт свой обратный отсчёт и остановиться который будет уже совершенно невозможно. Пока он на него не смотрит, пока не пытается коснуться, ещё раз назвать по имени, сделать хоть что-нибудь, у них есть в запасе целая вечность. И только они находятся в праве распоряжаться её запасом, что рано или поздно всё равно приблизится к отметке «ноль».
Если Илай попытается заявить, что все эти годы Бертольда не было с ним рядом, то непременно окажется самым гнусным лжецом. Он был. Всегда был, и никогда его не покидал. Его нематериальное присутствие где-то у себя за спиной Мур ощущал постоянно, первые годы борясь с желанием лишний раз обернуться и попытаться поискать его глазами. Не был и дня, чтобы хотя бы раз за прошедшие двенадцать часов он мысленно бы к нему не обратился, не вспомнил о нём, не почувствовал бы непреходящую тяжесть. Бертольд никогда не уходил из его жизни, даже когда оказывался отвечать на письма и скрывался непонятно где и непонятно с кем. И ведь Илай вовсе не пытался выгнать его из своей головы. Совсем напротив. Так было проще, так было легче, так было достаточно терпимо, дабы не проклинать свою лишённое какого-либо достойного смысла существования. Он так и не смог его отпустить. Поверить в то, что он действительно его оставил и никогда больше не вернётся. Полная уверенность в том, что в один прекрасный день Бертольд снова появится на пороге его комнате, не прошло и после многих десятков лет разлуки.
И теперь вот он, и правда рядом, совсем настоящий. Но горечь от того, почему-то, проходить совсем не собирается.
Между тем, дождь становится всё сильнее, а езда в таких погодных условиях становится по-настоящему опасной. Илай вынужден максимально сосредоточиться на дороге, что сделать в нынешних обстоятельствах довольно сложно. А значит, им стоит где-нибудь остановится. Уже больше получала они едут в неведанную от Нью-Йорка сторону, и к этому моменту на улице становится совершенно темно.
Прямо-таки вопящая, светящаяся всеми цветам радуге табличка заставляет Илая резко ударить по тормозам. Вовсе не мотель он хотел сделать пунктом их назначения, но иного выхода сейчас, кажется, у них вовсе не имеется.
Он паркует машину на относительно заполненной парковке, после чего довольно резво выскакивает из автомобиля, будто излишнее промедление грозит неминуемой и мучительной смертью.

И если до этого Илаю ещё удавалось скрыться от дождя под защитой не самого надёжного автомобиля, то теперь буквально за несколько минут, что требуется ему на то, дабы дойти до входа в здание, он успевает хорошенько так промокнуть. Одежда тут же начинает противно липнуть к телу, так ещё и дурацкие капли противно стучат по голове. И пока он идёт к зданию, он так и не удосуживается хотя бы раз обернуться, лишь бы только удостовериться, что Бертольд всё-таки идёт за ним. В этом нет совершенно никакой нужды. В этом он абсолютно уверен. Он чувствует его будто бы каким-то шестым чувством, точно знает, что тот обязательно последует за ним, куда бы он не решился отправиться, хоть к Солнцу, хоть исследовать пределы бесконечности. Эта уверенность сейчас есть пережиток далёкого прошлого, того самого времени, когда они были беспечными детьми, с верой исключительно в друг друга. Единственное, в чём тогда вообще мог быть уверен Илай, в чём как минимум Илай мог быть уверен, это в том, что Бертольд обязательно пойдёт за ним следом. А этого тогда казалось совершенно достаточно.
Он спасается от дождя под крышей далеко не того самого места, в котором хотел бы когда-либо оказаться. Которому можно было бы доверить честь стать местом их полноценной встречи, местом для разговора, что никак не пытался о себе заявить. Если говорить совсем уж откровенно, о в подобного рода заведениях Илай прежде вообще никогда и не был. Видел исключительно на экране телевизора, в каком-нибудь определённо депрессивно-драматичном фильме, где одним из главных героев обязательно является познавшая всю суть человеческого существования шлюха. Собственно, именно такого вида барышню Мур видит возле стойки управляющего. В этом месте так и хочется начать поскорее навешивать ярлыки, а ещё скривиться от омерзения и никогда больше сюда не возвращаться. В комнате стоит горький табачный запах, стены несколько пошарпаны, а лица женщины и самого управляющего, с которым та ведёт абстрактную беседу, никак не вызывают одобрения. Но Илай слышит, как позади него снова открывается дверь, а потому немедленно сходит с места и движется к стойке.
Его старательно заверяют в том, что номер в этом жалком мотеле остался только один – мол посмотрите на улицу, в такую погоду подобный эффект совершенно неудивителен. В данное утверждение поверить очень уж сложно, учитывая то мизерное количество машин на парковке, что мельком успел заметить Илай. За последний двухместный в столь непрезентабельном месте просят определённо завышенную, но он сейчас совершенно не в том состоянии, дабы припираться. Без задней мысли он на глазах этой не самой благопристойной парочки раскрывает свой располагающий лишь крупными купюрами кошелёк и даже не просит сдачи. Берёт со стойки предназначенные ему ключи и лишь теперь, повернувшись в сторону лестницы, ведущий к номерам, утыкается взглядом в Бертольда.
Конечно, он тут же останавливается на месте. Так сильно хочет отвести глаза, но совершенно не в силах – вот он, перед ним, весь, целиком и полностью, пусть даже и очень мокрый. Бертольд так близко, будто бы даже ближе, чем всего минут десять тому назад был в машине. Хочется наконец-то что-то сказать, хоть что-нибудь, что наконец-таки могло бы оборвать этот идиотический обет молчания. Илай даже открывает рот, но звук будто бы не способен пробиться через невидимую преграду. Опускает взгляд, и больше не теряя ни секунды отправляется в сторону лестницы.
Чувство неподъёмной вины заполняет от головы и до самых пят. Вины за то, что не может ничего ему сказать, не может даже заставить себя на него посмотреть, разглядеть хорошенько. Вины за то, что медлил столько лет, никак не решался пойти вопреки разъедающим обстоятельствам. За то, что ждал какого-то вселенского откровения все эти годы, что будто бы могло повернуть время вспять и вернуть все в пустую утраченные годы. Злость на самого себя и глухое отчаяние гложут изнутри – он слишком резко проворачивает ключ, слишком усиленно давит на несчастную ручку и со страшным скрипом открывает ни в чём не повинную дверь.
В комнате темно и стоит уж слишком спёртый воздух. Он проходит вглубь и без того маленькой комнатки, наспех открывает форточку, будто бы ночное дыхание способно сейчас что-то исправить.

Стоит ему только открыть окно, как перед глазами тут же сверкает молния. Не проходит и трёх секунд, как однообразную мелодию ударяющегося о землю дождя нарушает раскат грома. Может быть, в следующий раз молния ударит совсем рядом, может быть в этот самый мотель и случится что-нибудь совершенно непоправимое, и даже это будет куда благоприятнее для сложившейся ситуации.  Даже стихийное бедствие стало бы для него сейчас спасением из порочного круга собственной вины и невозможности что-то исправить.
Он смотрит в открытое окно ещё несколько секунд, прежде чем уговаривает себя наконец развернуться. Это происходит примерно в тот момент, когда Бертольд начинает стаскивать с себя свитер, а Илай будто бы боится лишний раз пошевелиться, пока он не закончит.
Ехать больше некуда, бежать больше некуда. Почти насильно он заставляет себя удерживать взгляд на стоящем напротив человеке, заставляет смотреть на того, от которого когда-то добровольно отказался. Оттягивать этот момент больше не имеется никакой возможности. Выхода из этого номера имеется только два: дверь, что находится за спиной Аккермана, да окно, выпрыгнуть из которого было бы совсем уж бесчестно. Это он привёз его сюда, он предложил ему сесть в машину, он его окликнул, он его нашёл. Казалось бы, абсолютно спонтанное, вызванное невозможностью и дальше быть в такой дали от него, вызвало череду совершенно непредсказуемых событий. Вопрос о том, на сколько он готов к данной встрече больше не имеет никакого смысла – задумываться об этом уже слишком поздно. Он здесь, и он здесь, они здесь и никуда от этого ему не деться.
И ведь самое обидное во всём этом то, что Бертольд изменился. На лице проступило несколько возрастных морщин, черты стали более грубыми, да даже тело его теперь больше никак не походило на мальчишечье. Это был не тот Бертольд, которого он знал, а ведь другого больше и не будет. А это уже самое страшное. Что может быть страшнее утерянного времени? Когда осознаёшь, что выбор сделан, упущенного момента не вернёшь, никак нельзя свернуть в противоположную сторону. Это осознание как спортсмен, что вынужден пробегать одну и ту же точку круг за кругом, и всякий раз пробегая её, чувствуешь полное опустошение, что исходит от неё волнами, и едва уже затухнув, бьёт снова и, кажется, с большей силой. И изменить ничего нельзя, как не старайся. Кому не возводи молитвы, как не пытайся всё исправить – любая попытка будет совершенно напрасной. И нет ничего ужаснее ощущения упущенного.
Неуверенно, Илай делает пару шагов вперёд. Он всё пытается удержать его взгляд, смотреть ему в глаза, но чувство стыда слишком наскоро сжигает изнутри. Что мешало ему тогда отказаться от помолвки и уехать вместе с ним? Страх изгнания? Перемен? Бедности? Того, что не смог оправдать ожидания, возложенные на него семьёй? Мешало слишком многое, с высоты лет всегда судить гораздо легче. Поступил бы он иначе, окажись сейчас на том самом месте? Безусловно. Принял бы он иное решение, проживая эту жизнь второй раз без возможности унести с собой все пережитые воспоминания? Очень вряд ли.
Он разглядывает его долго, он разглядывает его будто бы выпрашивая разрешение заговорить, выпрашивая прощение. Вымокшая одежда противно липнет к коже, да и открытое им же окно лишь усугубляет и без того не самые приятные ощущения. В какой-то момент он понимает, что совсем озяб, а потому неожиданно сходит с места, будто бы всё-таки решился бежать без возможности когда-либо вернутся.
За дверью в ванную комнату он не ходит даже самой ванной, здесь стоит самая дешёвая душевая кабинка, что уже делает честь этому весьма непрезентабельному месту. Он поворачивает оба вентиля, однако больший ход даёт именно горячей воде. Ему холодно, как внутри, так и снаружи, он совершенно не понимает, что следует теперь делать. Хочется вымыть голову изнутри, дабы вычистить её от всех этих столь бесполезных теперь мыслей, что лишь больно давят и сжимают грудную клетку.
Мокрую одежду он сбрасывает прямо на пол, всё равно некогда идеально выглаженная рубашка обязательно помнётся, когда высохнет, а куртку и джинсы просто не жалко. Избавившись и от нижнего белья, он залезает под успевшую стать почти горячей струю воды. Правда ни согреть его, ни спасти от прилипших мыслей у неё так и не получается.

Слишком горячие капли неприятно ударяются о кожу, и всё-таки даже это сейчас лучше, нежели мокнуть под дождём. Первые несколько секунд он еле удерживает себя от того, чтобы ещё немного приоткрыть вентиль с холодной водой, разбавить этот будто бы стремящийся снять с костей мясо кипяток. Он прекрасно знает, что пройдёт совсем немного времени и он спокойно сможет выдержать эту температуру без капли недовольства. Просто в промокшей одежде он успел хорошенько замёрзнуть, а на самом же деле воды льётся не такая уж и горячая.
Да и пусть пока жжёт, он это заслужил. Тщетная попытка самобичевания, что будто бы способно замолить все его грехи и очистить перед Бертольдом. Благословенный огонь инквизиции для самый покорённых дьяволом ведьм как обжигающе горячий душ для одного совсем потерявшегося ирландского графа. Ему хочется искренне верить в то, лёгкое мучение плоти способно взять на себя его вину бездействия, однако конечно же он прекрасно понимает, что всё это не более, чем жалкое стремление оправдаться. Только воды священной Леты сейчас способны смыть с него бессильное разочарование в своих минувших поступков, но и они остались лишь в рассказах его далёкого детства, да быть может в памяти одного бойкого мальчишки, что никогда не отказывался их слушать.
Он стоит, уткнувшись лбом в не очень похожий на чистый кафель несколько минут почти не шевелясь. Время незамедлительно идёт вперёд, но он того будто бы и не замечает. Вряд ли сегодняшним вечером у него будет ещё одна такая возможность взять таймаут и провести его наедине с собственными мыслями. Да и то, как не пытайся он пустить их по какому-то обособленному от всего мира пути, те всё равно так и норовят ворваться в соседнюю комнату. Что он делает? Стоит и ждёт его возвращения? Может быть, лёг на кровать, включил телевизор? А что, если он уже ушёл? Вот так вот просто хлопнул дверью и исчез в промозглой темноте. Нет, такое совершенно невозможно, желай Бертольд уйти, не захоти его видеть, просто не стал бы садиться к нему в машину или же попросил бы его высадить. Но он этого не сделал, а значит он всё ещё там, значит ждёт. Следовательно, нужно поторопиться.
Но торопиться никак не получается. Он старательно выстраивает в своей голове план дальнейших действий, а тот также старательно распадается обратно. Нужно поговорить. Да, это первостепенная задача. Поговорить, наверное, извиниться, спросить о том, как у него дела и затронуть ещё тысячу важных тем, что интересовали его все эти годы. Ведь за всё это время Бертольд так ни разу ему и не ответил. Это он писал ему письма, в которых довольно подробно рассказывал о своей проходящей будто бы жизни, Аккерман же всё оставался безмолвным.
А значит решено. Он наконец поговорит с ним. Пусть остановиться на какой-то определённой фразе, точной формулировке ему так и не удалось, но он всё-таки должен попробовать. Быть может, в нужный момент правильные слова сами сорвутся с его губ.
Одновременно выкрутив оба вентиля, он останавливает ход воды. Поднимает с пола всё ещё мокрую одежду уже заранее зная, что точно не станет её сейчас надевать. Но не выходить же к Бертольду совсем без неё, пусть они и были очень близки, да ведь с тех пор прошло уже очень и очень много лет. Он оглядывается вокруг и почти благодарит Бога за то, что тот оставил в этой не самого приятного вида ванне хотя бы пару определённо не самых свежих полотенец. Но всяко лучше, чем вообще ничего. С каплей брезгливости, он закрывает самым большим из них нижнюю часть своего тела.
Без мокрой одежды в комнате быть может совсем немного теплее, чем вообще без неё. Он вешает на дверной косяк свои жалкие пожитки в надежде, что к тому моменту, как они уедут отсюда, они всё-таки успеют высохнуть. А ещё бы неплохо было бы закрыть окно, комната успела хорошенько проветриться, а значит в поддерживании его открытого состояния больше нет никакой необходимости.
Бертольда он застаёт сидящим на кровати, и нет, телевизор так и остался выключенным. Он не уверен, стоит ли ему к нему подходить, но желание всё же что-то сказать куда-то предательски улетучивается. Неуверенно, он всё-таки делает шаг к нему, затем ещё и ещё, а потому усаживается рядом. Быть может он не может на него смотреть, но имеет ли право прикоснуться? Больше всего на свете он боится сейчас, что Бертольд не позволит ему это сделать. Отодвинется, оттолкнёт его от себя и больше никогда не позволит оказаться рядом. Он всё-таки решается это сделать. Просто кладёт ему голову на плечо, будто бы последний раз он проделывал это только вчера, а не больше шестидесяти лет назад.