События несколькодневной давности Илай помнил более чем хорошо и даже отчётливо, до самой малейшей детали. Все мысли и ощущения того самого вечера максимально отлично отложились в его и без того светлой памяти, а затем ещё долгое и долгое время не могли выйти из его мыслей и сновидений. Всё это было так странно и непривычно, а от того более уникально и ценно. Опыт до того определённо неведомый нельзя сказать, чтобы вышел совершенно потрясающим, таким, к которому хочет возвращаться раз за разом, и всё-таки он был совершенно новым. Илай, быть может и не сразу, а в по прошествии некоторого времени, стал полностью уверен -  в тот вечер произошло что-то невероятно важное, но совершенно неуловимое, что определённо оставит на их взаимоотношениях свой след.
Он привык отдаваться ему без остатка, всецело вверять власть над собой и слабо думать о последствиях. Он привык получать, удовлетворённый одной лишь мыслью, что возможности давать Бертольду более чем достаточно. Он не привык выказывать свои собственные желания и прихоти, готовый принять любое повеление отца или новую идею Аккермана. Предлагая что-то своё, он всегда оглядывался на человека, которому предоставлял свою собственную идею, готовый в любой момент закрыть рот и больше никогда об этом не говорить. Илай слишком привык подчиняться, и особенного значения не имело, кому именно. Просто в определённый момент ему очень повезло встретить именно Бертольда, что не стал использовать данную слабость своего господина в корыстных целях, а совсем напротив, познакомил того с той стороной жизни, с которой в иных условиях молодой граф никогда бы даже и не встретился. Ну и ещё подарил ему свою преданность и любовь, но это уже совсем иной разговор.
Теперь же он впервые почувствовал что-то новое. Впервые именно он стал тем беспечным двигателем, что движет ситуацию в сторону логического завершения. Теперь он был обладателем, а не заветным призом, за который борются все многочисленные родственники и один совсем не ирландский Аккерман. Пусть даже и довольно условно, но это он являлся повелителем ситуации, он решал, как он хочет и когда. Чувство контроль опьянило совсем юную душу, вложило в неё уверенность и желание когда-нибудь стать полноценным властелином своей собственной судьбы, а не просто человеком, что покорно влечёт своё существование.
И пусть быть оттраханым в задницу Илаю всё-таки нравилось несказанно больше, было во всей этой ситуации что-то такое, что напрочь изменило все его прежние представления о самом себе. Пусть пока совсем незаметно. Пусть ненадолго. Но кто же знал, что когда-нибудь лишняя самоуверенность будет стоить ему столь многого.
Непосредственно во взаимоотношениях с Бертольдом, конечно, ничего не изменилось. Он всё также покорно засыпал в его объятиях, всё также охотно раздевался по каждой его просьбе, всё также пользовался предоставленными ему привилегиями – например, одевать его по-человечески. В целом, в общем и в частности Илай чувствовал себя просто превосходно, упиваясь отсутствием надзора и своей нездоровой связью с собственным слугой. Он пытался не думать о том, что совсем скоро они вынуждены будут вернуться в Белфаст, где их счастливая жизнь вновь станет тайной и недоступной.
Ну а пока они всё ещё были в Париже, Илай каждый божий день вытаскивал Бертольда на продолжительные прогулки по городу, которые завершались уже глубоким вечером в каком-нибудь совершенно примечательном заведении. За все те дни, что они провели в городе, более-менее ориентирующийся в столице Мур стал, кажется, настоящем знатоком всех мелких улочек и бульваром, чем обычно могут похвастаться исключительно местные жители. Город живой и яркий предстал перед юным графом во всех красках, в которых вообще может находиться в почти зимнее время года.
Они идут совсем рядом, периодически касаясь друг друга руками, но делая это так естественно и незаметно, как обычно это происходит с самыми близкими друзьями. Илаю нравится вот так шататься с ним целыми днями по городу, рассматривать несколько отличные от привычных здания, разговаривать ни о чём. В таких прогулках Мур чувствует себя совершенно живым, не особенно планируя свой дневной маршрут, заранее обозная для себя лишь пункт их назначения. И именно по этой причине они и оказались на Монмартре посреди бела дня.
- Вот сюда мы придём сегодня вечером, - небрежно указывает рукой на вывеску Moulin Rouge, сам гораздо большее внимание уделяя красной мельнице.
Ну не должен же Бертольд обидеться на него за то, что оставил его сегодня без привычного сюрприза? К тому же, существует большая вероятность, что сам факт существования сюрприза доставляет гораздо большее удовольствие организатору, нежели тому, кому он предназначается.

На каждый день, на каждый вечер, на каждый час, на каждую минуту – жить в строгих планах Илаю всё-таки нравилось. Особенно, когда строил он их самостоятельно. Умение распланировать собственный день пришло к нему из детства, когда в нём имелась серьёзная необходимость. Если хочешь успеть немного передохнуть и поиграть с Бертольдом, будь добр распланировать свой день так, чтобы времени хватило и на занятия, и на выполнение заданий к ним, и на сам отдых. Иного выхода почувствовать себя полноценным ребёнком у тогда ещё совсем юного графа просто не имелось. Теперь же данный навык постепенно приобретал новые, несколько извращённые формы. Планирование потихоньку становилось не верной помощницей для любого дела, а не самой приятной зависимость. Без него Илай несколько терялся и мог целый день проходить в некоторой прострации, плохо себе представляя, чем стоит сейчас заняться. Однако именно эта тяга сейчас позволяла им с максимальным коэффициентом полезности выжать все дни их пребывания в Париже, провести их самым запоминающимся образом – по крайней мере, так казалось всё тому же Муру. У него был расписан буквально каждый день их здесь нахождения, и следовать этому распорядку им, пока что, очень даже успешно удавалось.
- А у тебя ещё были какие-то сомнения? – усмехается, проходя дальше, не имея необходимости и дальше задерживаться возле этого здания, в которое они попадут сегодня же вечером.
Некоторую перемену в настроении Аккермана Илай, к своему глубочайшему стыду, совершенно не замечает. Он попросту не придаёт должное значение даже для Бертольда чрезмерной молчаливости, будучи совершенно увлечённым собственными эмоциями и переживания. Эта поездка слишком многое для него значит, пусть даже со стороны так может вовсе и не показаться. Ну да, Париж, ну что же здесь такого для человека, что может позволить себя посещение не только Парижа или других крупнейших столиц всей Европы, но даже кругосветное путешествие? Да разница вся в том, что в этой поездке он настолько самостоятелен, насколько не бывал никогда прежде. Рядом нет ни мамы, ни папы, ни старшей сестры – никого, кто мог бы проконтролировать его не всегда удачные решения и действия. Здесь есть только он и человек, которого он, кажется, просто безумно любит. И у Илая есть прекрасная возможность показать один из интереснейших городов всего мира кому-то, кто ему действительно небезразличен. Он может разделить это путешествие с Бертольдом, может хотя бы на несколько дней совсем позабыть о том, что где-то там не так уж и далеко его ожидает другая, куда менее весёлая жизнь. Здесь он может хотя бы мысленно считать Аккермана своим партнёром, своим любимым человеком и появляться с ним на публике, не будучи заранее осуждённым. Это ли не повод позволить себе хотя бы немного забыться?
Он делает несколько шагов, после чего оборачивается, понимая, что Бертольд так и остался стоять на месте. Илай возвращается и тянет того за рукав, не забывая при том широко улыбаться. Берёт его под руку, дурачится – у него определённо самое наилучшее настроение.
В какой-то момент он останавливается, и в попытке что-то разглядеть щурится и несколько подаётся вперёд.
- Вон, видишь того человека? – он указывает на мужчину кивком головы. – Если я не ошибаюсь, это – Пикассо. Один из местных художников. Помнишь, я тебе про него рассказывал? Меня с ним Мариус знакомил, когда я в прошлый раз сюда приезжал.
Современное искусство нравится Илаю не сказать, чтобы очень сильно, однако встречи с подобного рода людьми всегда интересны. Кузен, кажется, знал всех стоящих людей Парижа, и в прошлый приезд Мура попытался познакомить последнего с максимальным их количеством. Теперь же Илай в свою очередь хочет поделиться с Бертольдом всем тем, о чём узнал совсем недавно. Он вообще готов был поделиться с ним совершенно чем угодно, но необходимости в этом пока что не было.

За столько лет к безразличию Бертольда к подобного рода вещам Илай успел уже хорошенько привыкнуть. Он рассказывал ему истории лишь на половину ради того, чтобы привить Аккерману любовь к чему-то прекрасному, а на вторую половину потому, что сам нуждался в этих рассказах. Ему было приятно чем-то делиться, формулировать собственные знания и мысли в полноценные истории, демонстрировать их миру. Бертольд всегда был прекрасным слушателем, пусть может и не таким инициативным и задающим много вопросов, зато почти никогда не перебивал, да и слушал вполне участливо. На его «ясно» Мур уже давно отвык обращать должное внимание или даже обижаться, но его сегодняшний тон всё-таки заставляет Илая временно остановиться. Он хмуро переводит взгляд на Аккермана, но после всё-таки решает продолжить свой рассказ.
Собственно, о самом Пикассо он знает не так уж и много, а потому довольно плавно переходит к повествованию обо всех современных французских художниках. По крайней мере о тех, о которых что-то да знает. Своим рассказом Илай увлекается очень и очень быстро, будто его совсем и не прерывали, однако вскоре Бертольд перебивает его словами, после которых желание продолжать отбивается наспех.
- Хорошо, - отрывисто, даже не пытаясь скрыть возникшего волнения. – Давай только присядем куда-нибудь.
Не столько посидеть, сколько морально подготовиться к этому разговору – вот что на самом деле сейчас хочется Илаю. По тону Бертольда, по его словам становится совершенно очевидно, что этот разговор не будет радостным или приятным, совсем напротив. Тот говорил слишком напряжённо и только теперь, в связи с самим смыслом слов, Илай вынужден переключить на него своё внимание и это заметить.
До ближайшего кафе они идут в полной тишине, что для вечно рассказывающего что-то Илая совершенно несвойственно. Его глушат не самые приятные опасения, чувство, будто он что-то сделал не так и теперь понесёт за это самое страшное наказание. Он знал, что вести Бертольда в то место было шагом довольно рискованным, а делать с ним то, что там произошло так и вовсе что-то совершенно противоестественное, однако до этой самой минуты был совершенно уверен в том, что всё прошло как никогда лучше. До этого самого момента Бертольд не высказал ни одного замечания по тому поводу, ни упрёка или ещё чего-то в этом роде. Конечно, Илай был полностью уверен, что они оба остались довольны произошедшем. Собственная удовлетворённость туманила взор, не позволяя более ясно взглянуть на сложившуюся ситуацию. Конечно, сейчас он бы сильно взволнован и всё пытался предугадать, что именно сейчас ему скажет Аккерман.
Почему-то Илаю казалось, что речь пойдёт именно о том, что между ними произошло. Ну, как они поменялись ролями всего на один вечер. Других вариантов у Мура просто не имелось. Только это обстоятельство с его точки зрения могло вызвать какие-то нарекания. Он пытался утешать себя мыслью о том, что Бертольд сам разрешил ему это сделать, что Илай ни в чём не виноват, но это оправдание почему-то слабо спасало. Былая уверенность в себе испарялась с каждой секундой, и от этого дурацкого чувства попросту некуда было деться.
Когда они наконец усаживаются за столик, Илай просит официанта принести им два кофе. Он пытается максимально отсрочить неизбежный разговор, будто за пару лишних секунд что-то обязательно изменится, и Бертольд вдруг перестанет быть недовольным. Они даже дожидаются того момента, когда кофе им наконец приносят, и только после этого Илай решается сам завести этот разговор.
- Так о чём ты хотел поговорить?
Пытается вести себя как можно более естественно, но нервозность выдаёт постукивание по столу пальцами. Он не разрешает себе отводить от Аккермана взгляд – ему совершенно нечего стыдиться, так чего он чувствует себя пойманным за руку мальчишкой?

Стоит только Бертольду произнести первую фразу, как Илай тут же начинает озираться по сторонам. Париж – конечно, город более свободных нравов, но не на столько, чтобы кричать об этом во всеуслышание на его же оживлённых улицах. К счастью, людей вокруг слишком много и все они заняты собственными разговорами, не имея нужды обращать внимание на посторонние толки. И всё-таки это не повод кричать о том, что и кому нравится или не нравится во всё горло.
Направленность заведённого Бертольдом разговора Илая несколько удивляет. Он как-то не был готов к тому повороту событий, исключительно по той причине, что в принципе никогда не видел смысла обговаривать эти вещи. Да, ему нравились мужчины, в то время как к женщинам юный Мур не имел ровном счётом никакого интереса. Но это не казалось ему чем-то странным и неестественным для себя самого. Да, в обществе такая позиция совсем не поощрялась, вернее сказать, очень даже порицалась, и о том, чтобы вывести из с Бертольдом отношения на свет не могло быть и речи. Но Илай никогда не считал себя каким-то неправильным, испорченным или поломанным. Свои «нравится» и «не нравится» он принял таковыми, какие они есть сразу же, как только понял, что подошло его время начать проявлять любовный интерес к другим людям. И тут следует сказать, что подобную лёгкость в принятии себя ему помог обеспечить никто иной, как сам Бертольд. Бертольд, что теперь с какой-то стати решил заявить о том, что сам он совершенно не такой.
- Почему не нравятся? – он даже не пытается скрыть свою озадаченность, возвращая на блюдце только что поднятую чашку. – А я?
Для человека, что сейчас заявляет о своём равнодушии к мужскому полу, Аккерман слишком уж часто вступал в половую связь с мужчиной. Почему-то прежде наличие у Илая члена его нисколько не волновало, он не брезговал ни смотреть на него, ни даже трогать. И вот теперь Бертольд говорит, что мужчины ему в принципе не нравится. А что же Мур, разве не мужчина?
Эта мысль стопорится где-то на грани с той, от которой можно было бы начать обижаться. Осознание того, что отпусти Илай волосы ещё хоть чуть-чуть подлиннее, станет окончательно походить на девчонку, юного графа никогда не покидало. Это было его слабым местом, самой болезненной точкой, что никак не давала покоя. Как бы ни пытался он подпитывать собственные надежды на то, что однажды он станет выше ростом, шире в плечах, будет носить роскошную бороду и начнёт походить на максимально стереотипного мужчину, всё равно прекрасно понимал, что идеальное воплощение мужества ему всё равно никогда не будет доступно. Он такой, какой есть, со своими глубокими голубыми глазами и миловидным лицом, и от этого никуда не денешься. Только вот думать о том, что Бертольд питает к нему какие-либо чувства исключительно из-за его женоподобности сейчас как минимум омерзительно. Илаю совсем не хочется задумываться о работе бессознательного своего любовника и тех скрытых мотивов, что он сам и не понимает. Ему кажется это унизительным и совершенно невозможным – Бертольд любит его просто за то, что он есть, а не по какой-то определённой причине, собственно, как и он его. Однако не значит ли это, что любит ли он его таким, какой он есть, целиком и полностью, со всеми выдающими в нём мужчину признаками?
Ответа Аккермана он ждёт с замиранием сердца. Будто сейчас Бертольд должен произнести что-то невероятно важное, от чего будет зависеть вся дальнейшая жизнь Илая. Будто бы Берт вот-вот признается в том, что вся их связь была глупой ошибкой, и вчера он в этом окончательно убедился.

Нельзя не признать, что от его «люблю» на душе действительно становится несколько легче. По крайней мере только что придуманные Илаем же шансы на то, что Бертольд собирается немедленно разорвать с ним отношения, начинают таять на глазах. Ну правда, какой смысл ему заговаривать о любви, если хочет всё безвозвратно разрушить? И данное осознание на самом деле действует для Мура как хорошее успокоительное – он почти готов нервно выдохнуть и признаться Аккерману, что тот его порядком напугал.
Однако основной проблемы это никак не решает. Совсем напротив, мысли в голове старательно путаются, наступают друг на друга, без возможности сплести их как-то воедино. Илаю всегда казалось, будто на что-что, но на работу своих мозгов ему жаловаться совершенно не положено. Во времена учёбы он всегда быстро улавливал основную направленность материала, вникал в самую суть темы и очень скоро отправлял её в список своих достижений как нечто отлично понятное и принятое к сведению. Умственная деятельность ему всегда давалась куда лучше физической, ей он действительно мог похвастаться и чувствовать себя на высоте. И всё-таки сейчас его собственный разум бессовестно его подводит – два начала аккермановской мысли не могут уложиться в его голове элегантным уравнением. Мужчины ему не нравится, но тебя я люблю – как это вообще, спрашивается, следует понимать?
- Нет, - и всё-таки даже в собственном промахе Илай считает нужным признаться честно. Он качает головой, не решаясь разорвать зрительный контакт с Бертольдом. – Совершенно не понимаю.
В себе Илай никогда не сомневался. Единожды это осознав, он всегда прекрасно знал что и почему ему нравится. И по сути, Бертольд не был для него каким-то исключением из всех правил, тем самым одним процентом из ста, на котором почему-то неожиданно решили сойтись все звёзды. Совсем напротив, эта детская влюблённость, в какой-то момент переросшая во вполне осознанное и серьёзное чувство, была вполне закономерным развитием событий. Не имея особого интереса с тем редким окружавшим его девчонкам, но так часто оказываясь в принципиальной близости с тогда совсем ещё юным Аккерманом, он рано или поздно должен был обратить на него внимание. Как часто в романах писатели кидаются описывать вспыхнувшую страсть между кузенами, что всё детство провели бок о бок, а теперь, встретившись после разлуки повзрослевшими юношей и девушкой, посмотрели друг друга совсем иными глазами. В какой-то момент Илай тоже посмотрел на него совсем другими глазами. Увидел в нём что-то совершенно иное, чего не может найти в других окружающих его людях. Бертольд стал апогеем его откровения, его понимая собственной натуры. И каким бы неслучайным событием не казался этот факт, первая влюблённость уже давно бы успела сойти на нет, если бы являлась чем-то совершенно исключительным. Дело всегда было именно в Бертольде, а не в том, что он вовремя оказался в поле зрения маленького графа.
За эту мысль Илай и пытается удержаться. С неё пытается распутать скатавшийся в голове клубок, за эту ниточку решает потянуть в первую очередь. Но даже если Аккерман питал чувства исключительно к нему, это никак не увязывалось с предпочтением женского пола. Ни разу не оказывавшись в подобной ситуации, Мур слишком смутно мог себе представить, как вообще возможно хотеть кого-то, кто не являйся самим собой не вызвал бы к себе никакого интереса. Пусть на других парней Илай себе заглядываться и не разрешал, однако понимал прекрасно, что как минимум возбудить они его смогут немногим хуже Аккермана – в этом после посещения того места он уверился окончательно. Бертольд же старательно пытается доказать ему обратное, что никак не хотело укладываться в его голове.
- Я даже не знаю, как это описать, - он понижает голос, наклоняется чуть ближе, дыба точно уж никто и ничего не услышал, - ты говоришь, что любишь меня, мужчину, но мужчины тебе не нравятся. Но в этом нет никакой логики. Я не пытаюсь понять, почему тебе нравлюсь я, я не понимаю, почему тебе не нравятся они. Они ведь ничем от меня не отличаются.

Илай слушает его молча, не перебивая, даже не пытаясь вставить какой-нибудь вопрос или попросить уточнить. Бертольд не большой охотник до слов, не любит говорить и делает это когда сказать ему действительно есть что. Обычно выкладывает всё это в максимально концентрированной, понятной и, что самое главное, прямой форме. Он говорит правду. То, о чём действительно думает и как считает. И, на самом деле, именно это качества в нём Илай и ценил всегда больше всего. В его мире фальши, когда в глаза говорят одну, а сделав лишь пару шагов в противоположную сторону, уже пытаются устроить против тебя гнусный заговор, не ценить столь редкую искренность совершенно невозможно. Бертольд был из другого мира, даже не пытаясь как-то своё положение изменить, в потому и быть с ним Илаю было куда легче и приятнее, нежели, например, с родителями. Ему одному он мог действительно довериться и не опасаться вонзённого в спину ножа. Ему одному он доверял настолько, насколько доверял самому себе, лишь ему он рассказывал всё до конца и без утайки – если только, конечно, не хотел устроить какой-нибудь сюрприз. Бертольд был его главным показателем человеческой честности, и вот теперь его честность собиралась сыграть с ним по каким-то совершенно новым правилам.
Он ещё раз повторил, что любит его. В этом усомниться у Илая никак не получается, попытайся он это сделать или нет. Мур знает, что он его любит. Точно также он знает, что солнце встаёт на востоке, а садится на западе – это его неписанная истина, сомневаться в которой значило бы потерять твёрдую почву под ногами. Нет, то, что он любит именно его и никто другой ему не нужен он понял прекрасно и к этому вопросов у Илая никаких не имеется. Однако вопросы найдутся ко всему остальному.
Презрительность и чуть ли не омерзение проскальзывает в каждой его фразе. Илай даже не мог и подумать, что их для него абсолютно невинное посещение того дома может стать для Бертольда столь разочаровывающем. Он говорит про чужие взгляды и Илай пытается представить себя на его месте – нет, для него это было чем-то схожим с комплиментом, но никак не чем-то неприятным. Их внимание для Илая было равно признанием его… привлекательности? Он тоже ловил на себе эти не самые чистые взгляды, и всё-таки принимал их как нечто хорошее, как положительную для себя оценку. Наверное, впервые за все тридцать лет своей жизни Мур почувствовал себя красивым. Прежде он никогда не задумывался об этом, полностью зацикленный на отсутствии должной мужественности, он рассматривал себя исключительно как насмешку природы и не более того. И именно эти чужие взгляды позволили ему наконец-то взглянуть на себя под совершенно другим углом. Они дали ему шанс принять себя, их интерес был для него важен, а Бертольд кидается утверждать, что ему всё это было совершенно неприятно. Просит не водить его больше в то место, в котором Илай смог почувствовать себя самим собой.
Он поджимает губы, откидывается на спинку стула. Молчит, разглядывая посетителей кафе невидящим взглядом, будто бы именно в них он сможет найти ответ на вопрос, на который не может ответить ни один из них двоих.
- А я такой, - негромко, но чтобы Бертольд всё же мог его услышать. – Я такой же, как все они. Мне было там хорошо.
Вытекающий из этого утверждения вопрос так и остаётся висеть не озвученным, на него у Илая так и не хватает храбрости. Он снова замолкает, подбирая новые слова. Наконец подносит к губам чашку, делает глоток, кривится – кофе всё ещё слишком горячий, кажется, он обжог язык.
- Чёрт.
И дело совершенно не в кофе.

Они всегда были разными. Максимально непохожими, как южный и северный полюс, у которых единственные точки пересечения – это любовь друг к другу. Пока Илай страдал от необходимости посвятить себя своей богатой и уважаемой, с гордостью всем и каждому указывающей на свою идеальную родословную, Бертольд же даже не был знаком со своими бабушками и дедушками. Илай мог бы себе позволить немедленно отправиться в любую точку света, купить, что угодно и вообще ни в чём себе не отказывать, а Бертольд вынужден довольствоваться подачками своего щедрого любовника. Илай был скован всеми возможными обязательствами, в то время как Бертольд – абсолютно свободен. Илай совершенно не умеет пить и способен охмелеть от одного не очень вовремя принятого стаканчика пива, в то время как для того, чтобы споить Бертольда, нужно было очень сильно постараться. Илай любил говорить, а Бертольд слушать. Илай мог целыми неделями просиживать дома, в то время как Бертольду прямо-таки необходимо хотя бы иногда бывать на свежем воздухе. Илай любит кофе, а Бертольд чай. Для Илая драка – это самое страшное наказание, из которого целым и здоровым он определённо точно не выберется, Бертольд же в драку лезет сам, предпочитая её любому другому способу поразвлечься. Илай слабый и требует постоянной защиты, Бертольд сильный и сам рвётся защищать. Илаю нравятся мужчины, а Бертольду женщины, и этого тоже следовало было ожидать.
Никогда прежде их непохожесть не приносила каких-либо неудобств. Совсем напротив, лишь через не такого, как ты сам, можно познать собственную натуру. Находя в другом то, что нет у тебя самого, ты способен взглянуть на себя другими глазами. Своими различиями они дополняли друг друга, приводили к красивой сумме не самые примечательные слагаемые. Они были разными и это было действительно хорошо. До сегодняшнего дня, во крайней мере.
Он принимает из его рук салфетку, правда слушать его и дальше ему совершенно не хочется. Ну конечно, он воспринял все его слова на свой счёт. Прировняв себя к ним, он просто не может уже отказаться от этого положения. Не о тебе, обо мне – да какая к чёрту разница? Так или иначе, речь всё равно идёт о них обоих, потому что отделяться друг от друга они разучились уже очень и очень давно – так было проще. Он говорит об этом так, будто это его личная проблема. Будто бы к Илаю она не имеет ровным счётом никакого отношения, и от этого становится только обиднее.
В какой-то момент Муру начинает казаться, что Бертольд попросту не осознаёт, что именно говорит. Это «кроме тебя» звучит слишком инородно, совсем не вписывается в общий контекст предложения. «Ни с кем из таких как ты, общаться не хочу,» вот, что слышится Илаем в первую очередь. В этот момент он чувствует себя преданным. Будто бы прежде они сражались на одной стороне, а теперь Бертольд решил гнусно дезертировать, так ещё и презрительно заговорив о своих бывших товарищах. Ещё вчера он позволил Илай поиметь себя, а теперь заявляет, будто бы он не такой. И Мур определённо никак не может это понять.
Однако последней каплей становится совсем не это.
Сначала Илай просто не может поверить своим словам. Каким нужно быть идиотом, чтобы вообще такое сказать? Осознаёт ли вообще Бертольд то, о чём говорит? На что даёт своё согласие? Побывав в этом месте самостоятельно, прочувствовав на себе его основную функцию, он действительно разрешает Илаю пойти туда без него. Даже не отпускает его после тысячи уговоров, а сам кидает его в лапы тех людей, что там пребывают. Одно дело не иметь права запрещать ему жить с родителями или читать заумные книжки, а совсем другое, посещать места, главная цель которых найти того, с кем можно было бы переспать. Неужто Илай ему всё-таки настолько безразличен, что он даже готов его с кем-то поделить?
- Хорошо, - соглашается просто, вроде как для него это совсем плёвое дело. – Я клянусь тебе, что больше никогда не попытаюсь затащить тебя в одно из таких мест или познакомить с кем-то, кто был бы таким, как я. Твоё желание для меня священно, Бертольд. И я не стану ему противиться.
Находись в чашке сейчас что-нибудь покрепче кофе, было бы куда лучше.
- И раз уж сегодня вечером мы идём в Мулен Руж, тогда завтра я схожу туда один. Я планировал пойти туда вместе с тобой, но раз уж всё так получилось, план придётся несколько изменить.

- И поют, и танцуют.
На вопрос он реагирует слишком вяло, такое резкое соскальзывание с темы разговора его сейчас совершенно не привлекает. Он ведь только сегодня, когда они проходили мимо, показал ему здание с мельницей, неужто Бертольд даже не удосужился прочитать вывеску. Собственно, этот факт его сейчас не сказать, чтобы очень сильно огорчает. Для огорчений у него есть куда более веские поводы.
Никогда прежде он не был так зол на Бертольда за его неспособность понимать скрытый в чужих словах смысл. За полное отсутствие какой-либо эмпатии. Илаю начинало казаться, что во все те разы, когда Аккерман прочитывал его как открытую книгу, проделывать это ему помогал исключительно многолетний опыт. Слишком много лет они прожили бок о бок, знали друг друга как облупленных, а потому в некоторых ситуациях действительно могли предугадать чужие действия, но никак не сейчас. То, с каким спокойствием Бертольд воспринимает слова, лишь убеждает Илая в том, что тот совершенно ничего не понимает. Даже не осознаёт той катастрофичности, что сулит их отношениям это недопонимание.
Мур может тысячу раз сбегать из дома и жить со слугой, но от того графом быть не перестанет. О своём неудовольствии не принято говорить, его нужно замуровать себе и никому ни в коем случае не показывать. Даже самым близким людям. Особенно им.
- В порядке.
Ни черта он не в порядке. Будто бы покинутый, он чувствует нарастающую пустоту внутри, что взялась невесть откуда и совсем непонятно, когда наконец исчезнет. Выказав такое презрение к людям, к которым Илай относил и себя самого, Бертольд будто бы предал его и теперь делает вид, что всё нормально. Что совсем ничего не изменилось, что на самом деле всё всегда так и было.
Сейчас Илаю кажется, нет, он в этом совершенно уверен, что как было уже больше никогда не будет. Он думает, будто бы эта кардинальная перемена ставит жирную точку в этом уж очень затянувшемся юношеском романе, который уже давно перерос все предполагаемые рамки. С подобной проблемой прежде сталкиваться ему не приходилось, сравнить в общем-то не с чем. Он ещё не знает, что любовь не измеряется принципами и предпочтениями, что она может просидеть в клетке почти сотню лет, и быть столь же крепкой, что и в первые дни своей жизни. Обиженный и раздавленный этим непониманием, он впервые окидывает Бертольда взглядом, полным снобизма, после чего кладёт на стол плату за кофе, поднимается на ноги и предлагает продолжить прогулку, раз этот разговор можно считать завершённым.
Он уже знает, что станет делать завтра вечером. Знает, зачем пойдёт туда и что там незамедлительно получит. Если Бертольд решил бросить его на этом берегу мироздания, значит он имеет полное право отплатить ему тем же. Ему кажется, будто только так он сможет завершить собственное становление, потерять необходимость когда-либо ещё искать себя. Сейчас он знает, что пусть и придёт туда всё-таки один, долго оставаться в одиночестве ему не потребуется. Неважно с кем, неважно как, и если Бертольд готов принять его любым, то скрывать он от него ничего не собирается. Он сам толкнул его на эту скользкую дорожку, так пусть отвечает за все свои «люблю» и «только ты». Если он его действительно любит, то отвернётся ли теперь?

Отредактировано Elias Moore (09-06-2019 12:52:21)

До самой последней секунды Илай всё не терял надежды, что Бертольд наконец опомнится и попытается всё исправить. Он даже не пытался скрыть от него своего раздражения – он был зол на него, разочарован, что прекрасно отражалось в его поведении. Наверное, впервые за все эти годы ему даже не хочется желать ему доброго утра. Он вытаскивает из себя эту фразу тисками, потому что не озвучить её было бы слишком грубо, а от подобной грубости его уже давно отучило воспитание. Такой простой обряд, но сколько скоро в нём скрытого смысла. Для Илая это утро добрым может быть исключительно в последнюю очередь, а врать Бертольду ему прежде толком и не приходилось.
Он всё ещё не может заставить себя на него смотреть. Какое-то странное чувство, что-то среднее между обидой и омерзением, позволяет ему это делать. Кажется, кто-то склонен именовать его разочарованием. В несвойственной ему манере Мур говорит совсем уж мало, ограничиваясь максимально короткими, но не сказать, чтобы ёмкими фразами. Отвечает на вопрос с целью поскорее с ним разобраться, а никак не пытаясь дать вразумительный, чёткий ответ.
Когда завтрак их почти подходит к концу, Илай совершает последнюю попытку помочь Бертольду как-то исправить сложившуюся ситуацию. Кинуть ему спасательный круг, так сказать. Он всё ещё продолжает надеяться, что Аккерман просто никак не решается завести с ним этот разговор, пусть даже на Бертольда это совершенно не похоже. Мур просто хочет верить, будто бы тот всё же осознал свою ошибку, но боится усугубить ситуацию, а потому даже не пытается вновь коснуться этого разговора. Илай будто бы ненавязчиво напоминает о собственных планах на вечер, молясь в всем известным богам, дабы услышать столь желанный им сейчас отказ. Но ничего даже близко подобного не происходит. Бертольд лишь подтверждает своё разрешение, чем только убеждает Илая в его не самых чистых намерениях.
Во время прогулки они забредают в какую-то картинную галерею. Это посещение настолько Муру не интересно, что тот даже не пытается запомнить её название. Уникальность данной ситуации заключается в том, что это первое место за всё их время пребывания в Париже, в котором они действительно оказываются случайно. Не по плану. Все те места, что Илай собирался предложить ему сегодня посетить, больше не имеют для него какого-то особого значения. Тут стоит признаться, что этим вечером он планировал снова отправиться в театр, да вот только не сложилось. Сам того не ведая, Бертольд попросту перечеркнул все эти невинные планы.
Собирается он очень нервно, суетливо, будто сам же и боится, что в любой момент способен отказаться от этой идеи. Одевается в два раза дольше обычного, хоть и совершает при этом в два раза больше телодвижений. И без того сшитый на заказ костюм сегодня должен сидеть на нём просто идеально, может быть тогда Бертольд наконец осознает, на какую кривую дорожку его пихнул? Из дома он практически выбегает, кажется, даже не прощаясь и уж точно не сообщая, когда вернётся домой.
Когда он наконец возвращается, за окном уже очень давно светят звёзды, а приличные люди видят десятые сны в своих кроватях. Он движется медленно, почти бесшумно, как воришка, что решил ворваться в чужое жилище посреди ночи. Илай полностью уверен, что Бертольд уже спит, а потом оказывается застигнутым врасплох, когда видит того просто стоящем возле одной из стен. Вздрагивает, когда наконец его замечает, резко останавливается на месте.
- Тебе не нужно было меня ждать, лучше бы спать шёл.
Он стоит странно, будто бы боком, и не решается смотреть Аккерману в глаза. На его шее красуется яркое, пунцовое пятно, видеть которое Бертольду сейчас совершенно не следует, учитывая, что для него оправдание Илай так и не смог придумать.

Первой мыслью, что возникает в голове Илая в тот момент, когда Бертольд тянет к нему руку, становится полная уверенность в том, что тот сейчас начнёт его душить. Может не сильно, но за горло обязательно схватит, пусть прежде никогда этого и не делал. Он вообще никогда не делал ему больно, за исключением, быть может, только тех случаях, когда это «больно» совершалось по взаимному согласию и совсем и в иных целях. На то, что он ничего не заметит надеяться было бы совсем глупо, как и глупо было бы предполагать, что он ничего не поймёт. Даже возьми ты наивность их обоих и сложи, всё равно её не хватит для того, чтобы неправильно это интерпретировать. Ну конечно же он всё понял, а значит обязательно должен быть зол. Бертольд всегда был щедр на эмоции, особенно на гнев, так разве теперь Илай не заслужил его? Илай даже не был бы на него обижен, если бы он решил его просто ударить, он бы принял это как что-то само собой разумеющееся, как необходимую данность. Но Бертольд ничего подобного не делает.
Он заставляет его приподнять голову и Илай смиренно повинуется. Боится случайно столкнуться с ним взглядом, а потому прячет глаза, смотрит в пол, а когда он убирает руку, стыдливо склоняет голову.
У них никогда не было возможности оставлять друг на друге следы. Банально не было на это никакого права. Год за годом проживая в условиях строжайшей тайны, они не могли позволить себе расслабиться чуть больше, чем следовало, подурачиться или сотворить какую-нибудь подобную глупость. Им всегда нужно было быть начеку. Чтобы Илай сказал отцу, если бы тот застал сына с подобной отметиной? Что решил поразвлечься с горничной и позволил ей столь низко себя пометить? Граф Мур был слишком пуританских взглядов, чтобы быть может не в первый, но во второй раз простить сыну подобную выходку. Одно дело просто поразвлечься с девушкой, и совсем другое – разрешить себя оклеймить. Знак распущенности и посрамлённой чести – правило «делай что хочешь, только чтобы другие не узнали» всё ещё играло важную роль в жизни аристократии.
И вот теперь он позволил оставить на себе след человеку, которого увидел впервые и с которым вряд ли когда-нибудь ещё встретится. Илай и сам не запомнил, как так получилось, заметил пятно уже слишком поздно. Быть может, будь он несколько осмотрительнее, не пришлось бы держать ответ перед Бертольдом. Он мог бы сдаться на растерзание совести самостоятельно, не привлекая для того внешние силы, однако судьба решила всё решила за него иначе. А может быть это даже и к лучшему. Как долго он смог бы провести в замалчивании, кто знает, как бы в конечном итоге сказалось на их взаимоотношение и на его душевном спокойствии. Когда знаешь, то провинился, так или иначе засыпать становится гораздо тяжелее.
Он был голов к его злости, был готов к его агрессии и даже рукоприкладству, но никак не к такому холодному спокойствию. Будто бы его действительно совершенно не волнует, с кем и как Илай проводит время. Будто бы ему совершенно не важно, был ли Мур с кем-то другим, позволил ли кому-то помимо Аккермана взять себя. Илаю так хочется искать в себе повод для обиды на Бертольда, ему так хочется выгородится перед самим собой, но ничего подобного у него совершенно не выходит. В единственном произнесённом им слове ему видится, быть может, только разочарование.
- Ты сам меня туда отправил, - пытается оправдаться, - считай, что я просто послушался твоего совета.
Даже в глубине души прекрасно осознавая и признавая свою ошибку, он никак может признаться в этом Бертольде. Это он дал своё согласие на возвращение туда. Сам он вчера подтолкнул его к этому решению, а теперь ограничивается лишь только этим дурацким «понятно». Да, Илай виноват, да, он прекрасно это понимает. Но ведь у него были на то причины, главной из которых являются слова того, кто стоит сейчас напротив него.

А ведь на самом деле всё это и затевалось исключительно ради этой самой минуты. Ради возвращения в их временный дом, того самого момента, когда Бертольд узнает о том, что Илай был с кем-то помимо него. Именно ради этого последний и пошёл туда. Чтобы показать возлюбленному, как сильно тот его обидел, не оставил и шанса на их совместное безбедное существование. Почему-то ещё только направляясь в то самое место, Мур был совершенно уверен, что это лучшая панацея для столь неприятно вскрывшегося обстоятельства. Он был точно уверен, что Бертольд обязательно разозлится, но затем непременно осознает, как сильно ошибся и каких несвоевременных слов ему наговорил. Этот странный план сложился в его голове так быстро и просто, что Илай даже не успел и задуматься над тем, насколько отвратительным по своей сути он является. Совершая это ради того, чтобы доказать что-то Аккерману, он тем самым топтал все те действительно светлые чувства, которые питал к этому человеку. Правда понял он это довольно поздно.
- Подожди, - когда Бертольд проходит мимо него, он хватает его за руку, лишь бы удержать, лишь бы не позволить уйти.
Холодный Бертольд – это мёртвый Бертольд, во всех возможных и доступных смыслах. Бертольд живой согревает его своим разгорячённым телом в самые морозные ночи, согревает даже не самым праведным гневом, согревает своей взрывоопасной натурой. Живой Бертольд не даёт своё согласие, если с чем-то не согласен, станет спорить до самого конца и уж точно не уйдёт, просто пожелав ему доброй ночи. Живого Бертольда здесь будто бы нет, и Илай начинает тихо проклинать себя, за то, что совсем не вовремя ошибся. За то, что принял неверное решение.
- Ничего не было, - говорит наскоро, в попытке склеит то, что всё-таки разбилось. – Я хотел, но не смог. Не смог, понимаешь?
Кажется, он был почти на голову его выше. Красивый, ухоженный, с теми чертами лица, что обычно придавали своим скульптурам древние греки. Его некогда тёмные волосы лишь недавно тронула седина, а яркие серые глаза не давали и повода усомниться в таящейся внутри этого тела силе. Это он подошёл к Илай, а никак не на оборот. Будучи пусть и полным решимости сделать глупость, юный граф всё никак не решался заговорить с кем-то первым, пребывая в обществе хозяина заведения. А этот человек сам с ним заговорил. Французский с ужасным немецким акцентом резал ухо буквально первые десять минут, после которых Илай напротив, начал находить в этом странном говоре нечто довольно интригующее.
Это он предложил ему пойти наверх, с чем Илай без промедления согласился – это было то самое предложение, которого он ждал весь вечер. Он знал, на что идёт, и головой он действительно этого хотел. Оказавшись с ним один на один, Мур настойчиво заставил себя ввериться в руки этого едва знакомого мужчины – он касался его, целовал и Илай даже отдавал себя отчёт в том, что это почти также приятно, как обычно это делает Бертольд. Да, Бертольд никак не соглашался убраться из его головы, он был тем самым идеалом, с которым Мур никак не мог перестать сравнивать действия нового любовника. Его имя, его образ, ему казалось, будто бы Аккерман стоит у подножья кровати, на которую завалил его почти незнакомец.
Илай остановил его, когда тот попробовал расстегнуть застёжки на его штанах. Такое же мгновенно решение, как и то, что привело его в это место. Он просто в мгновение понял, что никак этого не хочет. Не хочет, чтобы его вообще кто-либо касался кроме Бертольда. Что кроме него его в принципе никто не интересует, никто ему не нужен и вряд ли когда-нибудь понадобится. Внешняя красота мужчины привлекала его, влекла его тело и даже позволила несколько затуманить разум, но, как бы банально это ни звучало, сердце обмануть никак не удалось. Любовь к своему первому другу и вечному слуге засела в нём слишком глубоко, чтобы быть с кем-то хотя бы одними бессознательными инстинктами.
- Я думал, что… если пересплю с кем-то другим, то смогу доказать тебе что-то. Нет, смогу заставить тебя ревновать, и твоей ревностью смогу доказать себе, что кроме меня тебе действительно никто не нужен, - говорит всё также быстро, будто боится не успеть что-то сказать, боится, что он не станет слушать и уйдёт от него. – Боже мой, я такой дурак, Бертольд. Я был так глуп. Прости меня, пожалуйста. Ну пожалуйста.
Он жмётся к нему, утыкается лицом в плечо, будто бы так сможет его всё-таки удержать. Ему хочется его касаться, чувствовать его прикосновения и никакого кроме. Кроме него ему точно никто не нужен.

Страх едкий, обволакивающий, разъедающий как кислота зарождается где-то в районе грудной клетки, а затем медленно расползается по всему телу. Словно поразит, он скользит под кожей, отравляя всё на своём пути. Илай чувствует, как слабеют ноги, хочется немедленно куда-нибудь присесть, дабы просто на свалиться на пол. Он ещё крепче держится за Бертольда, просто потому, что это становится совершенно необходимо, дабы и дальше продолжать стоять.
Впервые с самого момента их знакомства он отчётливо чувствует, что находится буквально в шаге от того, чтобы его потерять. Не разлучиться на несколько дней или месяцев, дабы потом лишь приумножить радость от долгожданной встречи, а попрощаться с ним окончательно, не ненадолго, на совсем бессрочный отрезок времени. Потерять ту духовную связь, что была между ними и больше никогда её не вернуть, если он, конечно, всё ещё этого не сделал. И ведь во всём этом виноват исключительно он сам. Сам он позволил себе то, чего делать никак не стоит, пришёл к заведомо неправильным выводам, и теперь должен понести ответственность за это. Человек волен сам творить свою судьбу, принимать решения и совершать поступки, однако с последствиями своих действий столкнуться ему приходится самостоятельно, здесь никто ему не помощник, не спаситель, понадеяться будет попросту не на кого.
Он не способен ему и возразить. Бертольд прав, чертовски прав и он ничего не способен с этим поделать. Невозможность исправить уже произошедшее – это второй всадник его личного Апокалипсиса. Смирению нельзя научиться за считанные секунды, иногда к нему приучаются долгие и долгие годы. Способность смирить, принять произошедшее как данность, которую никак нельзя изменить – для этого нужна сила воли, которой у Илая сейчас совершенно недостаточно. Сознание ещё не способно свыкнуться с тем строгим тоном, с которым городим с ним Бертольд. Создание неспособно до конца воспринять тот факт, что отстраняется от него, намеревается уйти сейчас, когда уровень неопределённости настолько зашкаливает по всем датчикам, что его, кажется, даже можно ощутить наощупь. Или же всё уже предельно ясно и дальнейший путь развития этой истории достаточно хорошо известен. Что, если он никак не способен это исправить, а разум затуманивает отказ от принятия реальности?
Когда он от него отстраняется, Илай почти что знает, что всё то, что между ними было окончательно потеряно. Он даже не пытается сохранить лицо, подчёркивать своё аристократическое достоинство при Бертольде он в принципе не привык? Кое-как оперившись спиной о стену, он медленно съезжает вниз, осаживаясь на пол, спиной ощущая холодную твёрдую опору, что сейчас не позволяет ему упасть.
Вся его жизнь с самого начала шла по заранее заготовленному плану. У него всегда был точный час для принятия пищи, для прогулки, для встречи с родителями или с сестрой. В определённый год отец приставил к нему его первого учителя, в определённый год отослал его последнего педагога. Сегодня к ним приезжают все ещё оставшиеся в живых родственники, завтра они идут в гости к человеку, что наконец представит его своей дочери, на которой он должен будет в очень определённый срок жениться. Вся его жизнь была расписана практически по минутам, и только один Бертольд никак не вписывался в этом строгий и обязательный к выполнению список дел. Просто своим нахождением рядом Бертольд раз за разом нарушал этот чёткий установленный порядок действий. И даже когда, пересчитав расписание и освободив несколько не самых важный строк, Илай смог вписать своего больше чем друга в своё совсем невесёлое существование, тот всё равно умудрился всё нарушить. Внести последнюю долю хаоса в уже и без того начавшие идти в обратную сторону часы. Он просто оказался не таким, каким Илай видел его всё это время. Открыл в себе черту, что совсем не вписывалась в уже устоявшееся муровское мировоззрение. Он выбил его из вроде бы протоптанной колеи, после чего граф никак не смог справиться с управлением.
- То, что ты сказал мне вчера, это было так странно, - он просто надеется, что Бертольд не кинется прочь, а хотя бы согласится его выслушать. – Я пытался тебя понять, честно пытался, но у меня никак не получалось. Я знаю, что должен был просто довериться твоим словам, но… Понимаешь, мне вдруг показалось, что всё это время ты врал мне. Выдавал себя за одного, а в конечном счёте оказался совсем другим человеком. Будто только вчера ты решил показать мне своё истинное лицо, а прежде водил меня за нос, вроде как убеждая, что ты такой же как я. Я так запутался.
Он переводит дыхание, в попытке подобрать те слова, что сейчас нужно произнести. Именно нужно, должно. Как было бы правильно. Станет ли Бертольд считать с ним, если он станет упрашивать, умолять его остаться? Дело тут со всем не в гордости.
- Если ты уйдёшь, если ты захочешь… уйти от меня после всего этого, я пойму. Правда. Я сам в этом виноват, и ты волен поступить так, как считаешь нужным. Это будет честно.
Совсем не это хочет он ему сказать, но поверит ли ему Бертольд, попытайся он ему доказать, что никто другой ему не нужен?

Как далеко простираются руки глупой гордости? Где находится та тонкая грань, перешагнув через которую, начинаешь двигаться вперёд просто из принципа, потому что твоё мнение тоже важно, твоя точка зрения на эту ситуацию должна стоять в её основе? А что, если действовать приходится совсем наоборот? Если тысячу раз проклиная себя и свою слабость, ты перешагиваешь через собственное «не могу» и раз за разом совершаешь всё ту же старую ошибку? Сколько раз тебе потребуется, чтобы наконец-таки полюбить себя и перестать слепо соглашаться? Просто потому, что это того не стоит. Потому что ты сам и твоё нет возможности не должны становится последним гвоздём в крышку гроба для того, что тебе кажется действительно важным. Для того, кто кажется тебе действительно важным. А есть ли смысл вообще раз разом душить себя в угоду того, кому твои маленькие смерти совершенно безразличны, кто слеп к твоим жертвам и искренне считает себя пострадавшим в этой ситуации? Насколько сильным должен оказаться удар, чтобы перестать подставлять вторую щёку? Сколько алых следов от ладоней должно остаться на твоём лице, дабы ты наконец осознал – то, что ты так рьяно защищаешь не щадя себя, всё это время было нужно исключительно тебе?
Илай подставил бы ему и сто вторую щёку, если бы только потребовалось. Полностью осознавая право Бертольда на любой выбор, он согласен пойти на любые условия, лишь бы его не потерять. И дело не в том, насколько важна именно эта их слишком пронзительная размолвка, каков был её предмет и насколько он перед ним провинился. Просто ни гордость, не понимание того, что есть правильно, а что нет, не заменят ему Бертольда. Просто его вообще ни что не заменит. Он может сколько угодно ругаться с ним, кричать и обвинять в смертных грехах, но попытайся Аккерман сделать хоть шаг в противоположную сторону – немедленно сдастся. Будет упрашивать его остаться как ребёнок, пообещает всё, что угодно, только бы удержать его рядом. Просто без него он совершенно не умеет – некогда было и научиться, они всегда были вместе. Бертольд важен Бертольд – центр его расширяющегося с каждым днём мировоззрения, он тот, кто делает Илая самим собой. Сам того не осознавая влияет на его решения и поступки, своей противоположной натурой делает его лучше. Разве можно побояться новой пощёчине, когда речь идёт о потере настолько основополагающего для тебя человека?
- Я тебе доверяю. Люблю тебя таким, какой ты есть и полностью доверяю, честно, - если он повторит это ещё тысячу раз, но другими словами, сможет ли Бертольд ему поверить? Заставит ли это его остаться? Что нужно ему сказать, чтобы он из двух полноправно имеющихся вариантов выбрал тот, с которым всё будет непрочно, но всё-таки хорошо? – Не меняйся, не перешагивай, я всё понял, правда, я возьму себя в руки и больше не дам тебе повода во мне сомневаться.
Только не уходи.
Его любовь к нему больная. Жалкая, рабская, которую обычно не принимают, которую только пинают, как что-то совершенно нездоровое и непригодное для использования. И узел, и сто узлов – снесу, стерплю, спасу и целый мир, если прочего будет недостаточно. Он смотрит на него сверху вниз, пытаясь уловить малейшую его реакции, изменение в выражении лица. Если попросит – незамедлительно бросится в ноги, разница лишь в том, что Бертольд этого не сделает.
Ему просто повезло быть любимым в ответ. Чистая удача, что встречается, пожалуй, один раз на миллион и в существование которой действительно с трудом верится. Ему повезло и любить, и быть любимым – быть равным, с одной болезнью на двоих. В это самое мгновение он удивляется сам себе – как он только мог сомневаться в том, что ему может понадобится кто-то ещё. Совершенно неважно, кто ему нравится или нет, почему он сразу ему не поверил? Подстраиваясь под новые обстоятельства, в страшном страхе разрушения всего построенного приоритеты меняются мгновенно, важно только, чтобы не было слишком поздно.
Он боится к нему приблизится. Хочет. Очень хочет подняться на ноги и совершить ещё одну попытку его обнять. Может быть теперь он не станет вырываться? А если станет? Если так он сделает только хуже? Поэтому Илай остаётся недвижим. Смотрит преданно как побитая собачонка да ждёт – отшвырнут ли его заслуженно в последний раз или сегодня ему всё-таки удалось вскочить в последний вагон.