В  этом невозможно ходить – чех раздраженно поправляет лонгслив. В очередной раз. Ему кажется, что шов никак не садится так, как следует, на левое плечо, тянет, съезжает как-то вбок. Но не садиться же в такси в костюме, который стоит примерно столько же, сколько развалюха, которая может приехать по звонку. Это будет нелепо. Это будет неестественно. Это будет отвратительно. Мысль вытесняет все остальные, звучит заезжено, по кругу, пока Рихард пытается найти свой телефон. По привычке бросает взгляд на наручные часы, которых нет. Встряхивает рукой, ищет глазами настенные часы, но не находит ух в холле на первом этаже.
Дальше все становится только хуже. Такси задерживается и Рихард понимает, что не приедет вовремя. Прием, которого он добивался, висит на волоске – маг нервничает, сверяет время по наконец-то-найденному смартфону и начинает думать о портале.
«Нет, к черту,» - он еще не восстановился и опять не выспался. Его рассыпающаяся песком магия утопит его в пространстве перехода, и если есть возможность добраться пешком [скрип зубами], то чех лучше воспользуется ей.

Ему снова снилось, как аккуратные пальцы складывают раздробленные кости, собирая испещренную трещинами бело-желтую мозаику, стежок за стежком прозрачная леска сшивает порванные сухожилия, сосуды и края плоти, стягивает, закрепляет сплошь фиолетово-черную кожу под каркас бинтов и гипса.
- Надо. Сейчас.
Молоток ударяет по гипсу, ломает его на текстурные белые черепки, пляшущие по полу, разбивает запястье и пальцы, мерно раз за разом – онемевший чех смотрит на руку, размолотую в фарш, пытается закричать в вязком пространстве, похожем на глубину омута.
- Лежи. Не двигайся.
Аккуратные пальцы прижимают предплечье к холодной поверхности металлического стола, в глаза бьет стерило-белая вспышка света, разом пробивающуюся через ржавый полумрак. Стежок за стежком прозрачная леска сшивает размозжённую, истерзанную плоть…
- Надо. Сейчас.

В салоне накурено и грязно. Рихард с каким-то облегчением думает о том, что ему не пришлось садиться в этот гадюшник в своей обычной одежде. На нем дешевое пальто с какой-то лютой скидкой, не сидящее точно по фигуре. Стесняет движения. Ощущается при каждом. Рихард бы все равно протер сиденье и дверные ручки влажной салфеткой.
Отвратительно.
Хуже, чем бардак в доме Чарльза и Гретты, к которому он никак не может привыкнуть. Монета не успокаивает, выскальзывает из пальцев правой руки, на запястье которой белеют свежие шрамы, едва не падает, и все это в совокупности нервирует еще больше.
Ах да. В добавок ко всему, он опаздывает на прием.

Имя Себастиана Валентайна чех слышал не один раз, и не только от Ткача. Тот произносил его с какой-то затаенной восхищенной злобой. Так говорят о соперниках или тех, кто умудрился стать в чем-то лучше. О недосягаемой планке. Что ж, недосягаемая планка – то, что нужно сейчас. Рихарду надоел его кошмар, повторяющийся из раза в раз, каждую ночь, когда ему удавалось скинуть с себя бессонницу, скрипящую старыми половицами, стучащую в окно случайным порывом ветра, гудящей в старых трубах.
Он что-то сломал во мне. Не только кости, нет – оставил пустой сосуд, покрытый трещинами, через которые сочится магия, уходит в сухой песок, лишенный зеленого ростка или черноты, присущей плодородной земле.
Чех все чаще думает о том, что его кошмар и звонкий удар молотка, который слышит только он, от которого вздрагивает только он – результат сломанной Виктором защиты. Намеренно или случайно, так ли это важно?

          если
   он
                  остается
           наедине
                           с повторяющимся кошмаром
      каждый раз
                       когда засыпает
        под утро.

- Что?..
Рихард медленно моргает, пытается застегнуть верхнюю пуговицу на вороте лонгслива [из трех она единственная, которая не держится в петле], поддергивает сползающие рукава до середины предплечий, попутно забирая монету из правой руки в левую. Пытается вспомнить, о чем они говорили – о чем говорил он или о чем его спрашивал Валентайн. Бросает взгляд на наручные часы, следит за секундной стрелкой. Он выпал из реальности меньше, чем на минуту. В затылок начинает нетерпеливо постукивать, предупреждая о подкрадывающейся головной боли. Ровно в центр магической печати, которая надежна под слоем волос и кожи. Которая вырезана на его кости.
- Да, извините, я… отвлекся. Мне порекомендовала Вас чета Филлипсов. Они сейчас живут в Огайо. Вы помогли Дэниелу. Помните его? У него была схожая проблема. Все, как я написал в письме…
Кабинет Валентайна выглядит претенциозно, но гораздо интереснее сам Себастиан. Его чех разглядывает почти не стесняясь, прячет своё невежливое любопытство за потоком ничего не значащих слов и нейтральной улыбкой.
- …бессонница, ночные кошмары, звуковые галлюцинации, ощущение тревожности, - и еще с пяток, которые Рихард вбил почти бездумно, подглядывая список в поисковике. Он не собирается лечиться на полном серьезе. Он позаимствовал фамилию Чарльза [Грант], соврал в письме и продолжает легко, почти вдохновенно врать и сейчас, пока монета перекатывается по фалангам левой руки, потому что пришел сюда совсем для другого.

Ему нужно проверить, сможет ли прославленный Валентайн сломать его защиту, так ли он крут, как о нем говорят. Пройдет ли он за первый круг, призванный удержать неумелое внушение или попытки услышать поверхностные мысли, а если да, то удержит ли его «зеркальный лабиринт», где ложные воспоминания множатся, сталкиваясь друг с другом.
Действует ли защита сейчас, потому что ее нельзя просто сорвать с шеи как испорченный амулет и кинуть в мусорку. Насколько она цела – нет, не так, насколько она сломана сейчас.
- …так что Вероника, его супруга, посоветовала обратиться к Вам. К счастью, у меня дела в Аркхеме, я пробуду здесь еще несколько месяцев. Я обращался к другим специалистам, но, к сожалению, таблетки, которые они выписывают, не помогают надолго. Недавно бессонница вернулась. Мой прошлый психотерапевт связывал это со смертью матери…
Что-то толкает под руку, заставляя пересесть удобнее, чех молчит и неохотно, словно кто-то заставляет раскрывать его рот, вцепившись аккуратными пальцами в щеки, заканчивает:
- …и недавней смертью отца.
Звон молотка, кажется, звучит у самого уха.
Чех резко сжимает монету в ладони и трет ноющее запястье.
- Я очень рад, что Вы согласились встретиться. Так что скажете, доктор Валентайн, сможете справиться с этим?
Рихард не собирается давать ни одной подсказки, зачем он здесь на самом деле – смотрит в бесцветные серые глаза мага, сидящего напротив, и уже улыбается так же доброжелательно, как до этого.

В Рихарде просыпается любопытство, задушенное усталостью, но, все-таки… Чех медлит, разглядывая сухую ладонь Валентайна, изучает изрезающие ее морщины, скользит взглядом выше, до воротника рубашки и аккуратного узла галстука, цепляется за скупое на эмоции, неприятное лицо, и спокойные серые глаза.
Валентайн, наверное, абсолютно уверен в себе, в своих силах. Рихарду это не сказать, чтобы не нравилось, или он хотел бы, чтобы маг потерпел сокрушительное фиаско на этой встрече и взгляд врача беспомощно заметался бы по его же кабинету, но для него, Болема, будет проще и лучше, если все случится именно так.
- Я готов, - говорит Рихард, протягивает ладонь
[секундная заминка, когда чех понимает, что на его запястье нет часов, на которые он смотрел несколько минут назад]
и сцепляет пальцы в рукопожатии.

Все происходит не так, как обычно. Чех рассчитывает получить дискомфорт, как бывало ранее, но вместо этого мир захлестывает серая хмарь спокойного взгляда Валентайна, а шею – удавкой, слишком похожей на сейджевскую. Он чувствует, как у него губы синеют из-за невозможности сделать вдох и жжет легкие изнутри. Он хочет сказать, что что-то идет не так, но не может пошевелиться, пока падает в чужие черные зрачки как в бездонный колодец, погружаясь все глубже и глубже в темноту.

Постукивание трости по полу, хлесткий взмах, голос Виктора где-то над головой.

Он лежит, утопая в темной воде, мутной и грязной, болотной, с гниющей тиной, липнущей к коже и костюму – поднимается медленно, сплевывает мерзкий привкус во рту, и ищет опору, которой нет. Впереди, по центру комнаты, покачивается, как огромная медуза, хрустальная люстра, игнорирующая законы гравитации и потому свисающая с пола к потолку. Рихард запрокидывает голову и некоторое время разглядывает ровные ряды шкафов, нависающие сверху.
Словно кто-то просто взял и перевернул комнату вверх тормашками, сделав верх – низом, и теперь болотная вода заливает белую штукатурку потолка. Чех идет не к центру комнаты – к ближайшей стене, огибая книги, рухнувшие сверху. Бумага разбухает, впитывая влагу, и Рихард замечает кое-что, что не может повторить их судьбу, бежит почти к светлому прямоугольнику, подхватывает его и тщательно вытирает зеленоватую муть с черно-белого фото.
[эва болем]
На него смотрит незнакомое женское лицо. Чех хмурится, переворачивая карточку, читает «1923 год, Прага», и морщит лоб, пытаясь вспомнить.
- Э-э-эва… - вздыхает темнота. Здесь, в этом огромном помещении, по которому гуляет эхо, светло только в центре. Рихард слышит какой-то звук, влажное шлепанье когтистых лап глубоко в темноте и знакомый шуршащий, поскрипывающий цокот, которым зуг выражал свое неодобрение.
- Йенс, - беззвучно зовет чех, повторяет громче, – Йенс!
И идет в темноту, пока колыхание света от перевернутой люстры на становится далеким и неважным.
Пока он не упирается ладонью в стену, ощущая ее исключительно тактильно, и идет вдоль нее.
Трещина. Пульсирующий разлом, края которого влажные и мягкие на ощупь, как разорванная плоть. Чех чувствует, как забивается в глотку тяжелый металлический запах, а после слышит чужие шаги. Где-то там, на свету, видна человеческая фигура, стоящая неподалеку у покачивающейся люстры. Воды становится больше – понимает чех – теперь она не просто хлюпает на каждом шаге под подошвой, а заливается в ботинки, захлестывая щиколотку при неудачном движении.
- Э-э-эва… - шепчет чернильная тьма, смеется и карежит звуки, выдыхая другое имя, - Ве-е-ера-а-а…
Прикосновение к голени настырное, влажное, сминающее ткань брюк, щупает до коленки и выше, цепляется, смотрит мертвенными, фарфоровыми белками глаз в кромешной тьме, и выдыхает снизу, медленно подбираясь к горлу, покрытому тонкими многочисленными шрамами, сливающимися в рельефно-вздутые уродливые и толстые полосы:
- Ты наконец-то нашел меня вовремя. Теперь я могу забрать тебя с собой.
Чех орет от ужаса – так, как не кричал под ударами молота Соканон, когда та ломала ему колено, чтобы избавить от хромоты. Так кричат в ночных кошмарах не зная, что можно проснуться – и Рихард так же не понимает, где оказался и как ему отсюда выбраться, но принимает незыблемость и безусловность законов, по которым существует реальность, в которой он оказался.

Отредактировано Richard Bolem (09-04-2019 23:29:14)

Стерильно-белый цвет затекает под зажмуренные веки и кажется, что сейчас выжгет сетчатку; расползается в пространстве мгновенно, как там, в люблянской темноте. Рядом кто-то есть – понимает чех и цепляется за этого кого-то отчаянной, мертвой хваткой. Под пальцами не шерсть, какой-то другой материал, чех вздрагивает и щупает его с нарастающим страхом, не открывая глаз, тянет носом воздух, в котором нет никаких запахов.
Это не Виктор, а он сам – не в Любляне 1957 года.
Вот что понимает Рихард за секунду до выстрела, который прошивает его черепную коробку насквозь, выбивая фонтан крови и сизых мозгов из затылка. Тело валится на бок безжизненно и медленно, как марионетка, у которой разом отрезали все тонкие острые всполохи прозрачной лески, протянувшейся от конечностей к незримой руке кукловод.
- Доктор Валентайн, приятно с Вами познакомиться. Рихард Болем. Маг внешнего круга Ковена Прилива.
Рихард трогает безупречный узел галстука – не столько затем, чтобы поправить, сколько по привычке. Все-таки, он нервничает. Не каждый день пускаешь себе же пулю в лоб, не каждый день ощущаешь сопротивление гашетки под пальцем и ужас перед черным провалом дула охотничьего ружья, смотрящего ровно между глаз.
Дорогой серый костюм лишь отдаленно похож на тот, который надет на теле, теперь раскинувшемся на полу. Белизна стекает под ноги, обнажая копию библиотеки, перевернутой вверх тормашками, загаженной черной слизью – здесь все на своих местах и огромная люстра свисает с потолка, украшенного лепниной, своды которого подпирают величественные колоны и арки.
Книги на своих местах.
Полки гладкие и нигде нет ни пыли, ни царапин, ни-че-го, что могло бы нарушить идеальный порядок библиотеки.
В стерильной тишине тихо шелестят и ритмично пощелкивают шестеренки высоких напольных, настенных, настольных, миниатюрным и помпезно-огромных, старомодных и современных часов, которые – повсюду.
Ведут отсчет убегающих секунд.
- Мне пришлось это сделать, - объясняет чех и подходит ближе, - Таков порядок. Не более одного за раз.
Уголки губ приподнимаются в скупой улыбке, обозначающей, что следующие слова – всего лишь шутка и воспринимать их нужно именно так.
- Я же не шизофреник, чтобы страдать раздвоением личности. Позволите?
Вопрос звучит скорее вежливым предупреждением, что нужно потесниться, отойти в сторону. Рихард опускает на одно колено, оставляя охотничье ружье лежать рядом, и некоторое время с отстраненным любопытством изучает выражение собственного лица, застывшего восковой маской. Пальцы ныряют во внутренний карман пиджака, внимательно изучают каждый карман и складку, словно в подкладку потрепанного костюма может быть зашито нечто ценное.
На фотографию, подписанную с оборота: «1923 год, Прага» - чех смотрит так же равнодушно, как на собственный труп, ведет подушечкой большого пальца по пожелтевшей от времени бумаги, и бережно убирает старомодную карточку во внутренний карман.
Рихард тяжело и медленно выдыхает, а после вдыхает воздух, лишенный запахов, поправляет безукоризненно-белый воротничок, закрывающий старые уродливые шрамы, окольцовывающие шею хаотичными болезненными росчерками.
- Это было самонадеянно с Вашей стороны, начать Вашу терапию, не проверив своего пациента как следует. Вы же маг, в конце концов. Как можно быть таким небрежным? – чех отчитывает своего собеседника невозмутимо, словно имеет на это полное право. Словно перед ним Чарльз, который в очередной раз не может справиться с простейшим заклинанием.
И, пожалуй, впервые разглядывает доктора цепко и внимательно.
Седой.
Старый.
Наверняка ему очень много, много лет, много больше, чем самому чеху.
- Впрочем, мне тоже следовало проверить Вас лучше, потратив время. А не бросаться сломя голову по первой же сомнительной рекомендации.
Уголок губ разочарованно дергается, копируя чужой жест – возмутительная, преступная небрежность. Рихард поправляет запонки, которые никогда не носил прежде, в реальности вне лабиринта разума, те самые, одну из которых сжимал в окровавленной ладони когда-то давно.
- Что теперь, доктор Валентайн?.. - Рихард замолкает и резко вскидывает к глазам запястье, поддергивает манжет, вглядывается в циферблат с замершими стрелками, - Слышите? Часы остановились. Все часы. Послушайте…
В ватной тишине комната тяжело ложится на бок – одна из стен становится полом и книги беспорядочно осыпаются с книжных полок, как осенние листья, пока в воздухе параллельно полу колышется хрустальной медузой неизменная, переливающаяся белым и едва уловимым звоном, люстра.

Общая задача – Рихард снисходительно поднимает вверх одну бровь, в очередной раз меряя взглядом фигуру доктора.
- Правильная постановка задачи – половина её решения, - роняет чех, убирая руки в карманы, и легко шагает с одной плоскости на другую. Словно за угол дома заворачивает, и оглядывается примерно так же, чуть недоуменно, хотя и был на этой «соседней улице» ни единожды, наблюдая за падающими книгами.
Страницы шелестят, как крылья бабочек, испуганно дрожат от движения воздуха и пытаются остановить падение.
Чех опускает голову и смотрит себе под ноги. За окном больше нет пейзажа со сказочным замком – только черная вязкая жижа, просачивающаяся через деревянную раму. Затекает в щели, марает стерильную чистоту стены, ставшей новым полом, и пачкает подошвы ботинок. Рихард морщится так, словно у него заболели все зубы разом. Отступает назад, и вскидывает подбородок, выискивая глазами доктора.
- Чертов сукин сын, - шипит чех себе под нос на родном. Ходит, хватает все, что под руки попадется, разглядывает, словно имеет на это полное право. Раскаленной иглой прошивает руку и под ребрами, заставляет кривиться и рвано выдыхать.
Доктор хватается за книги – вот в чем причина этих болезненных спазмов, расцветающих в теле.
Ярость ледяная, как абсолютный ноль, сковывает эмоции, расчетливая, не дающая осечек, как механизм старого доброго кольта.
Бог создал людей, но равными их сделал…
Закон новой силы нового времени – деньги, порох и беспринципная наглость.
Честь, стыд, совесть – ни первого, ни второго, ни третьего, только голый расчет и прогресс, ради которого можно скинуть с корабля жизни кого угодно.

Исаак выносит сверток, бережно разворачивает ткань, прежде натянув на ухоженные, вытянутые кисти, перчатки, являя миру «Трактат о частицах и потоках». И чех приставляет ремингтон не к затылку доктора, упирая, вдаливая дуло в череп, а ко лбу еврея, без сожалений спуская курок. Вздрагивает, когда кровь острыми брызгами окрашивает стену алым, и забирает то, что принадлежит ему – фолиант, за которым он охотился пять десятков лет.

        прекратить
                всё
           это

Доктор хватается за книги. Чех – за неожиданно маргинальный обрез своего ремингтона, передергивает цевье и в беспомощном шелесте страниц, заглушающему шаги, идет к Себастиану, вытягивая вперед руку. Черное дуло смотрит в аккуратно подстриженный затылок, упирается в темные с сединой волосы.
Палец не дрожит, давит на гашетку медленно и плавно.

- Ве-е-е-е-ер-р-р-ра-а-а-а!
Раскатывается по болоту кричащими гласными и рокотом в глубине болот. Пугает птиц. Идет рябью по черной зеркальной поверхности. Высокие ботинки отсырели изнутри – обманчиво-сухая жухлая трава прикрывает землю, насквозь пропитанную влагой и щедро этой влагой делящейся.
Плодородие.
Жизни – на – чьей-то – смерти.
Могиле.
- Вера.
Шаг за шагом, к пышной россыпи белых цветов посреди зелено-серого безмолвия. Из вспоротого живота, из изрезанных вен, обнимая мертвое девичье лицо мягкими, невесомыми лепестками.
Растут белые цветы.
- Ве-е-э-э-эв-р-ва-а-а!
И, увереннее, пока спирает дыхание приступом страха перед темнотой, обнимающей за лодыжки склизким ощущением липкой безысходности.
- Э-э-эва-а-а!
Говорят, на ее похоронах тоже было много цветов. Алых роз, которые она не любила, и всего один букет белых лилий. Ложь. Никто не пришел проводить ее в последний путь.
- Эва.

Слабые старческие руки ловят скрюченными пальцами воздух, коротко обрезанные ногти пытаются выцарапать глаза, в тщетной попытке сделать вдох. Рихард отворачивается, бьет по ним, оставившим на щеке глубокую и болезненную царапину, сильнее вжимает подушку в чужое лицо, перекрывая дыхание. Она стала такой слабой… Это совсем просто. Проще, чем казалось, убить свою мать.
И никто ничего не узнает.
Вырванная из вены капельница мерно раскачивается, как петля для висельника.
Чех продолжает прижимать подушку к старческому лицу, когда слабые руки безвольными плетьми падают на пожелтевшие простыни, и он перестает слышать хоть что-то, кроме своего тяжелого дыхания.
[как же здесь воняет мочой]
По-весеннему заливистого пения птиц за окном. И гудящего шума оживленной улицы.

В комнате в пражской квартире душно. Рихард морщится от запаха и шума – здесь слишком много посторонних людей. Раньше комнаты утопали в величественном молчании и смехе Эвы, прозрачном звоне бокалов и веселых разговоров в гостиной.
- Я сдаю им комнаты, - отвечает Эва на безмолвный вопрос. «Мне нужно на что-то жить,» - повисает невысказанным, но ощутимым, в комнате. От запаха умирающей плоти хочется закрыть нос платком. Рихард подавленно молчит, сжимает в ладони простую кепку, безжалостно ломая козырек. Эта старуха не может быть его матерью – ей лет сто, не меньше, и дряблая кожа, тонкая, как пергамент, в темных пятнах увядания, обвислым полотном закрывает когда-то безупречно-ухоженные руки… Он остается на ночь здесь же. Слушает сиплые вдохи и выдохи, считает их про себя.
Где твои кружевные чулки, Эва, где твоя яркогубая улыбка и звонкий смех, на который купился Клаус Нойманн. Где все мужчины, которые ходили к тебе в гостинную и посещали твой будуар. Где гнев и неистребимая, неженская воля, сверкающая в твоих льдисто-голубых глазах.
Рихард не может уснуть – подскакивает каждый раз, когда ему кажется, что Эва перестает дышать. Как она могла постареть так быстро. Как она могла…
- Я хочу жить, - в бесцветных глазах мелькают прежние искры, когда она хватает сына за руку, по-скрипуче смеется, - Это проклятие старости. И оно настигло меня. Но я. Хочу. Жить.
Он ищет то, что может снять это проклятье, ищет по наводке, уходит утром и возвращается поздней ночью – дороги становятся длиннее, поиск уводит его за пределы Чехии. Стрелки на часах крутятся все быстрее, отсчитывая уже не минуты и часы – а недели и месяцы до того момента, когда Рихард снова стоит у кровати, сминая в ладони все ту же кепку, и говорит то, чего не должен, проталкивает через горло, прячет взгляд, бессмысленно скользящий по еще больше истончившимся руками матери.
- Он же твой отец! – кричит Эва так, как не могут кричать умирающие старики. Захлебывается, кашляет и кричит снова, - Он, а не Нойманн, чертов ты ублюдок, бесполезный кусок говна! Как ты мог не договориться с ним?! – бьет слабым кулаком по кровати, вырывая капельницу из тыльной стороны ладони, - Объясни мне, как! – смазанная капля крови, едва выцеженная из дряхлых сосудов, едва ползет вниз, к запястью, - Как так могло получиться, что он не дал тебе то, что ты просил!
Рихард не может дышать, словно удавка Сейджа сдавила трахею, трет ладонью шею.

Закрывает глаза и делает медленный, глубокий вдох и выдох, запрокидывая голову и отталкиваясь от зеркальной глади аркхемоских болот, где нашла свою смерть Вера Сейдж – падает спиной назад, позволяя мутной воде сомкнуться над головой.
В люблянскую темноту.
К теплому и мягкому касанию дорого костюма из шерсти, успокаивающей руке, перебирающей пряди волос на затылке. К руке Сейджа, затянувшей удавку проклятья на его шее - к руке его отца.

- Ты любил хоть кого-нибудь? Хоть когда-нибудь? – вопрос звучит только в его голове. Чарльз путается в длинных рукавах своего лонгслива, с трудом встает на новые протезы. Гретта бьет чашку об пол и заявляет о том, что она – не его собственность. Ткач смеется в наушник гарнитуры, наблюдая за тем, как чех сердито  и в очередной раз правит печать защиты на серой стене флигеля.
Эва перестает сопротивляться и Рихард закрывает ее остывшие бесцветные глаза, когда отнимает подушку от лица.

Холодный расчёт.
Ни чести, ни совести, ни правды.

- Я отказываюсь участвовать в этом безумии, - раздельно произносит Рихард, ослабляя нажим пальца на спусковом крючке ремингтона. Его лицо ровное, как восковая маска. Выстрела так и не прозвучало. Чех хладнокровно и быстро вскидывает дуло под подбородок, вдавливая его себе под челюсть.
С высокомерной ненавистью ко всему миру и каждой твари [ходящей, ползающей, летающей и плавающей] кривит губы и вышибает себе мозги.

- Очень жаль, - вздыхает чех, опуская на пол, затягивающийся черной маслянистой пленкой, треснувшее ведро с тряпками и торчащим из него черенком швабры, - Лишние руки сейчас были бы кстати.
Закатывает рукава простой рубашки, поправляет, со спокойной безысходностью оглядывая медленно сползающие по воздуху книги, словно те и впрямь – бабочки, невесомые, вздрагивающие крыльями в тщетной попытке взлететь выше.
- Начнем, пожалуй… Поможешь мне? – спрашивает чех. Один из стеллажей с грохотом обрушивается вниз и Рихард идет к нему уверенно. Берется за край, перехватывает удобнее, но не может сдвинуть с места. Смотрит вопросительно на доктора, - Вдвоем у нас точно получится. Только не трогай больше ничего, договорились? Мне нужно попытаться закончить до того, как зеркала сменят свое положение.
Тяжелый шкаф с трудом встает как положено и чех удовлетворенно хлопает по боку из простого дерева.
- Так… теперь книги. Нужно расставить их на свои места. Хотя это все равно не имеет никакого смысла, но… Нужно хотя бы попытаться это сделать.
Кажется, что он разговаривает сам с собой. И совсем не обращает внимания на то, что его работа – бессмысленна, бесполезна. Это всего лишь один шкаф, а их тут тысячи и еще больше книг, покинувших свои полки. Часы отсчитывают секунды безупречным метрономом. Рихард собирает раскиданные по полу фолианты, книжонки, альбомы и дневники, записи в которых сделаны от руки, расставляет их на полке, торопится спасти от черной гнили, заполняющей чистые островки пола.   
- Я же попросил не трогать, - вскидывает голову чех, когда Валентайн тянется к одной из книг, - Чтобы ты не прочитал здесь… Чтобы не увидел, - терпеливо объясняет, снова возвращая все свое внимание книгам, - Это будет ложью. Переплетенной с толикой правды настолько искусно, что ты заблудишься окончательно, если попытаешься следовать за этой нитью. Не трогай… пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты заблудился в лабиринте.

Отредактировано Richard Bolem (06-05-2019 02:10:02)